Мечтать. Любить. Что ещё?
А ничего больше, ничего другого и не надо. Хотя есть много людей, которые считают, что мечты – это только иллюзии, видения фата-моргана.
Я же убежден в прямо противоположном, я уверен, что мечты – это и есть главный Дом Человека, в котором он живет в согласии с самим собой.
Способность мечтать я считаю одним из лучших в себе качеств. Сколько помню себя – столько помню мечтателем.
Ох, Кольк, — вздыхала мать, — чижало тебе будет по жизни-то, с завихрениями ты мальчонок, ох, с завихрениями…
К старости я то ли перестал, то ли разучился мечтать. Да вроде бы и нет, не разучился. Но стали мечты мои, мои безудержные фантазии, более приземлёнными что ли?
Хотя… Вот, песни сочиняю, книжки пишу, в которых рассказываю про свою жизнь.
Песни, книги, что ещё надо? Я решил, что именно этого я хочу для себя, что я нашел, наконец, то, что сделало меня счастливым, принесло радость и удовлетворение.
Только обидно мне, что о моей нынешней — второй и третьей уже и по времени, и по содержанию – жизни не знают самые дорогие мне люди из предыдущей моей жизни. Они не знают, что весь мой строй и лад изменились самым непредставимым образом – писательство, возраст, другая семья, другая страна, другие увлечения и соблазны, стремления и разочарования.
Когда я поделился этими мыслями с ныне покойным другом, он с горячностью возразил мне: — что ты такое несуразное говоришь?! Видят они нас. Видят и слышат всё. И переживают.
— Ну, что, Сергей, ты видишь, слышишь меня? Ты подтверждаешь, что наши миры как-то, неведомым нам – или, по крайней мере, мне — образом пересекаются? А я, вот, не знаю, что и думать, к какому берегу пристать.
Иногда мне греет душу мысль, что это только наше глупое самоуверенное ощущение, что те, кто ушли, ушли. А на самом-то деле они остаются – как, каким образом, это и неважно уже – здесь, мы продолжаем быть вместе, мы неразрывно и неразделимо связаны. И если ты не улавливаешь, не ощущаешь эту связь, ты, значит, просто глух. Не дано тебе это понять и почувствовать.
И тут же мне с пронзительной болью вспоминается когда-то читанные строки то ли из писем, то ли из дневниковых записей безмерно страдающего Сергея Ивановича Вавилова, его сравнение жизни и людских судеб с облачками… Его слово – облачками. Вот только что были и нет их, как и не было никогда, ни следа, ни намёка на существование.
Иногда мне чудится, что способность мечтать спасла и продолжает спасать меня от горестного состояния, хотя сама эта способность и оборачивалась всегда именно им – горестным состоянием. Отчаяние от невозможности, несбыточности, невозвратности…
Самой живучей во мне оказалась мечта о счастье. О чем бы я ни мечтал – перевоплотиться в Чкалова, стать великим Карузо, вернуться однажды в родную деревню гармонистом; заявиться перед любимой девушкой таким – весь в орденах и славе… Я мечтал о счастье.
Спустя жизнь, я догадался, что ожидание счастья чувственнее, чувствительнее, дороже, чем само счастье; что переживание приносит больше счастья, чем обладание, что лучше ждать, чем иметь. Вот, заявился бы, допустим, возлюбленный перед Сольвейг через сорок, к примеру, лет?! Или – кто там? – Штирлиц, Резанов, Одиссей…
Мне понадобилось прожить жизнь, чтобы понять, что, чтобы быть человеку счастливым, ему важно только знать, чувствовать, верить, что его любят такого, какой он есть в своей первозданной сути, любят независимо от обстоятельств жизни.
Мечта – это не то, что должно непременно сбываться. Это, скорее, способность сохранять внутри себя сокровенное ощущение мечты из раннего детства.
Искусство жить – это и есть искусство быть счастливым и мечтательным, вопреки всем житейским испытаниям и обидной обыденности. Чудо свершается, когда редчайший момент довольства собой ощущается как счастье, когда рождается гармония души и бытия.
Тогда-то и начинает человек прозревать в себе высокие помыслы. И даже если им никогда не суждено сбыться, они, все равно, открывают возможность пережить вдохновенные мгновения. И тогда человек – как бы и с бухты-барахты – берётся за написание книги, складывает стихи или формулы, объясняется в любви желанной женщине, добивается ответного чувства…
Мать-то моя, сто раз усомнившись в моей пригодности деревне, вдруг могла примирительно пробормотать: — а вобче-то, Кольк, об чём мечтается, то и сбывается.
Много позже я и сам кое о чём догадался. Догадался, например, о некоей нашей национальной особенности, о способности грезить наяву и о том, что это не только личная моя особенность, а и самое главное свойство нашей, как бы загадочной и заколдованной, славянской души. Европеец или, там, американец, он свою жизнь, поступки, мечту планирует, беря в расчёт все свои возможности. Мы мечтаем, исходя из своих желаний. Везде у нас, на кого и куда ни глянь, – сплошь – Юнона и Авось. От этих корней растут все наши странности любви, которая вообще-то даётся, как благо, очень небольшому количеству людей. И Бог наш не больно-то щедр на раздачу этих самых любовных благ. Для него что главное? Для него главное — чтобы двигались к Нему, а не от Него. Двигаешься в его сторону, значит, двигаешься к любви, состраданию, совершенствованию. К тому, что называется совестью, дающей душе способность раскаяния, признания вины. А большего Бог от людей и не требует. Он только хочет, чтобы посредством любви и совести человек установил отношения даже и не столько с ним, сколько со своей душой.
Людям, живущим бесчувственной жизнью, этого не понять. Воспевающие радость псалмы написаны не для них, услышаны они ими не будут.
Кое в чем с людьми этой породы можно и согласиться. Действительно, наивно искать вокруг себя справедливость, порядок, сострадание.
Но речь-то не только об этом.
А, вот, подняться на высокую гору? И оглядеться вокруг, чтобы дыхание перехватило? Или спуститься в заповедную тихую, речную, заросшую таволгой, долину и приглушить в себе суетность и мелочность. И придёт к тебе ощущение безотчётного счастья, счастья «нипочему», а просто так… Тот случай, когда душа вдруг освещается ровным светом и ты запоздало и изумленно догадываешься: ах, вон оно как; ах, вот оно что…
Ницше о подобном случае переживания восторга не менее восторженно восклицает: «Как можно пребывать среди чудесной зыбкости и многозначности бытия и не вопрошать, не трепетать от вожделения и наслаждения вопросом?!» Эмоции, рождающие смысл, минуты, которые помнишь потом всего жизнь до конца.
Не жизни жаль с томительным дыханьем…
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем
И вдаль идёт. И плачет, уходя…
Постоянно пребывать в состоянии счастья непредставимо, не нужно, да и просто невозможно. Со счастьем человек всегда должен быть немного настороже. Но надо и понять, что всё, что не убивает нас, делает нас счастливее, что жизнь, как бы она ни складывалась, всё равно великодушна и щедра.
Из всех пережитых мною мечтательных состояний я понял – или не понял? — таинство любви, её неотразимое влияние на меня. Песни, сложенные мною, вроде бы дают подсказку, что да, понял. Моя любовь к единственной моей женщине пришла ко мне поздно, на склоне лет. Не случись этого счастья, я никогда бы не сумел сделать того, что сделал. Душу мою осветила нечаянная вспышка до поры дремлющего дарования. И я сумел пропеть мелодию жизни, несмотря на все, постигшие меня, утраты и скорби. Теперь и я, вслед за Блаженным Августином, точно знаю, что жизнь, понимание её и всего остального, что с ней связано, я понимаю в той мере, в которой люблю.
После каждой из своих потерь я начинал жизнь сначала, начинал жить по-другому. Меня – того, прежнего, из прошлой жизни, больше нет. И каждый раз я учился жить заново и становился – по шажку, по крупицам, — автономной личностью. И если не сама свобода, то хотя бы ощущение её внутри себя понималось мною как среда моего нового существования. Хотелось бы, чтобы это была естественная среда. Палочный порядок, при котором мы родились и жили, его, конечно, проживать проще, хотя бы потому, что есть на кого переложить свою личную ответственность, сослаться на приказ, на обстоятельства, на ситуацию.
Я полюбил повторять и внушать себе, как закон, требование, которое не уставал твердить Лев Толстой – делать что должно, как бы при этом ни складывались обстоятельства. И хорошо помню, какая волна радостной поддержки охватила меня, когда я у другого великана среди людей нашел вот эти слова: — «Я буду делать всё, что могу, пока я могу. Если в итоге окажется, что я был прав, все слова моих критиков и хулителей не будут стоить выеденного яйца. Если же в итоге окажется, что я был не прав, то даже хор ангелов, воспевающих мне славу, ничего не изменит». Это Авраам Линкольн. Чётко, жестко, ясно, недвусмысленно, немного не по-нашему, а по-американски. Но мне стало легче бродить в окрестностях одиночества.
______________________________
© Ерохин Николай Ефимович