И вот уже пять лет, как не стало поэтов Георгия Буравчука и Виктора Пожидаева.
Открываю последнюю Витину книгу «ОСТАТОК ДНЯ», изданную стараниями литератора Светланы Трофимовой и родных Виктора. Ну да, вот они, те самые стихи, за которые тогда мы с Жорой выговаривали ему, мол, слишком часто употребляет слово «душа». Теперь они читаются совсем по-другому. Должно быть, смерть изменяет не только портреты, но и стихи тоже.
Хотя на самом деле меняемся мы. Те, на чью долю выпала скорбная участь хоронить друзей. И сохранять память о них. Насколько это возможно. Как пела когда-то Люба Захарченко – «…и есть ещё время молиться о встрече на том берегу»…
Валерий Рыльцов
Виктор Пожидаев
Письмо Учителю
* * *
Моей душе, незримой и бесплотной,
Растерянною быть – не привыкать.
Она с тоскою птицы перелётной
Могла в миры иные проникать.
Её то тепла, то света не хватало,
То времени земного бытия.
Она сама себя искать устала
Но небо стало ближе, чем земля.
И даже тучи в сером поднебесье
Ей открывают звёзды иногда.
А дни текут всё тише и отвесней,
Как никому не нужная вода.
* * *
Освободи меня от страха
За жизнь бесплодную мою…
Пусть ждут меня огонь и плаха –
Судьбу я стоном допою.
Прости, что я не мог иначе
Считать чреду часов и дней…
Пусть никогда никто не плачет
Над сирой участью моей.
Лиши меня боязни хмурой,
Любви и ласки не жалей…
Душа бывает очень мудрой,
Когда с душой подходишь к ней.
* * *
Утром сяду в проходящий поезд,
Медленно ползущий по Руси,
И в окошке тамбура запомнюсь
Золотому кружеву осин.
Встану там, где серое пространство
К исповеди душу позовёт.
Может быть, впервые беспристрастно
Вспомню жизнь свою за годом год.
Может быть, впервые успокоюсь
В роще, облетевшей до листа.
Вырвется с весёлым криком поезд
Из капкана дальнего моста.
И уйдёт считать столбы и вёрсты,
Чёрными колёсами гремя.
Города, деревни и погосты
Потеряют из виду меня.
Дальнюю, пустынную дорогу
Золотом листвы оплачет лес.
Облик мой забудет понемногу
Родина, лежащая окрест.
* * *
Глаза – не те и слух уже не тот…
Всё меньше узнаваемого в мире.
Душа во мне, как дерево, растёт,
Где годовые кольца – шире, шире.
Спокойнее встречает крона ветер,
Ветвям не страшен ни мороз, ни зной,
И каждый день небесным светом светел,
Но небу скучно говорить со мной.
Всё чаще сердце ставит многоточья
И с каждым часом медленней болит.
И, кажется, что жизнь прошла заочно,
А я случайно временем забыт.
* * *
Не так уж старость глубока,
Какою кажется снаружи…
Есть небо, солнце, облака
И часть родной до боли суши.
Есть голоса знакомых птиц,
Река с багровым красноталом.
Клич внесистемных единиц.
Ростки весны под снегом талым.
Находок больше, чем потерь
И сердце биться не устало.
Хоть раз Тарковскому поверь,
Что для бессмертья жизни мало.
* * *
Зачем душа у мира на виду
На жизнь свою оспаривает право
Словами, бесполезными в быту
И горькими порою как отрава?
Зачем, томясь, годами зреет плоть,
Чтоб до последней клетки раствориться?
Ни смерти жизнь вовек не побороть.
Ни жизни перевеса не добиться.
Осенняя тревога
В поэзии знак равенства – тире,
Другого знака для стихов не надо…
Что ни пиши в погожем октябре –
Последнее тепло и первая прохлада.
Летит листвы скукоженная суть.
Тревога возникает то и дело.
Как бы души стихами не спугнуть,
Чтоб с птицами на юг не улетела.
* * *
Леониду Григорьяну
Поверь, в любой истории ещё
Для казней место – не бывало пусто
И каждый век вёл изуверский счёт:
Кого? За что?.. От Веры – до Искусства.
Смотри сквозь век, и ты увидишь кровь
На нашем распроклятом, лобном, русском…
И каждый царь – при власти и здоров
За счёт очередного кровопуска.
Порой живым проснёшься на заре,
А там, за дверью – снова катастрофа…
«Там торжище, малина, кабаре».
Скажи, ну разве это – не Голгофа?
* * *
Моя душа – рабочая пчела,
Передохни, присядь для разговора,
Оставь свои горячие дела,
Ведь миновало время медосбора.
Вокруг себя построже оглянись,
Не поленись, проверь свои запасы…
Твой лучший мёд перекачала жизнь,
Как и со всех других наивных пасек.
Ты помнишь, как у самого летка
Росой в цветах весёлых умывалась?
Теперь смотри: в округе ни цветка.
Одна полынь в степи стоять осталась…
На сотни вёрст – глухие камыши,
Тоска стерни да лезвия осоки.
Как будто всё осталось без души,
Как в мираже безлюдном и высоком.
Спеши, пчела, неведомо куда.
Без лишних слёз расстанемся навеки.
Не возвращайся в улей никогда –
Опасно жить в беспечном человеке.
Остаток дня
Кто мой последний тихий вздох услышит:
Далёкий Бог, друзья или родня?
На пяльцах потолка, наверно, будет вышит
Лишь силуэт непрожитого дня.
Моей судьбе в тот час не хватит ниток
Или в руке сломается игла…
А мне казалось – их такой избыток,
Что иглам просто не было числа.
Смерть умыкнёт их и надёжно спрячет
В рабочий свой истрёпанный хитон.
И кто-то вдруг нечаянно заплачет
Услышав дальний колокольный звон.
Уйдут врачи с улыбкой виноватой
И разбредётся по домам родня.
А месяц молодой взойдёт над хатой,,
Своим крючком серебряным звеня.
Чтоб вышить в небесах на облаке покатом
Остаток мной непрожитого дня.
Письмо учителю
В. В. Смиренскому
1
Учитель мой, твой ученик ослеп…
Зато душою стал гораздо зорче.
Спасибо за любовь, за соль, за хлеб!
Прости меня за мой корявый почерк.
Творец листа, я чувствую рукой.
Но это от ошибок не спасает.
И то, что называется строкой –
В невидимом пространстве зависает.
2
Я думаю, что ты меня поймёшь.
Ты слухом одарил меня и речью.
Ты ведь меня ещё, наверно, ждёшь.
И я надеюсь на такую встречу…
…Ползи на ощупь, ржавое стило,
Не уводи молитву к суесловью…
Когда в душе от памяти светло,
Тогда она озарена любовью.
3
И в жизни мира – не один пример,
Когда судьбе путь свыше уготован…
В кромешной слепоте писал Гомер,
В могильной глухоте играл Бетховен.
…На совести генсеков и царей –
Жестокая стезя российской кармы…
Как ревностно взирает Мавзолей
На светолепье Постника и Бармы.
4
Не стоит больше времени терять…
И жить, и выживать – не по карману.
Я наново писать судьбу не стану –
Закончилась последняя тетрадь…
…Российскую мнемонику судеб
Нам воскресить с тобой сегодня нечем.
Разделим и любовь, и соль, и хлеб!
Я ухожу, учитель мой. До встречи.
Георгий Буравчук
Ночное дежурство
* * *
Ценность вещи познаем – лишь расставшись с нею.
Скоро вещью стану я… Обольщаться смею:
Будете меня хвалить, как всегда на тризне.
Мне бы эти все слова – да еще при жизни!
Впрочем, честно говоря, ну зачем мне столько?
Можете и не хвалить, не ругайте только.
И покамест я не вещь, а живее малость,
Дайте, как хочу прожить то, что мне осталось.
* * *
Всё та ж опять толпа… И та же вновь арена.
Но город не шумит. Ведь плебсу всё равно,
чьи в прахе и крови скользят теперь колена?
Подзатянулся бой и всех достал давно.
Ведь жизнь – всё та же смерть, лишь с малою отсрочкой,
нам данной для того, чтоб это осознать.
И лишь кичливый китч с иконою лубочной
да вечности шматок с густой венозной ночью
успеет приобресть души твоей казна
за краткий этот миг, что так же несуразен,
как странный этот мир, где ты, мелькнув, сгоришь,
и страшный этот век, что грузен… грозен… грязен
и подомнёт нас всех. И остаётся лишь
надеяться… На что? Чтоб дольше не сломали?
И веровать в любовь, живущим не любя,
и утро начинать привычными словами:
«Идущие на жизнь приветствуют Тебя!»
* * *
Учили: души, как и Бога, нет!
И кто бы подумать смог,
что я повторю за философом вслед:
«Природа, которая – Бог».
Когда же оставлю любимых людей
для тишины под травой,
то растворюсь в земле и воде,
им долг отдавая свой.
Так, где бы рок его ни носил,
однако, волей Творца,
вновь возвращается блудный сын
в дом матери и отца.
Всё снова вернётся на круги своя,
я стану и всем, и ничем,
и жёлтой жердёлой вырасту я,
и каплей плесну в ручье…
Пусть вы на земле, любимые, здесь,
успели меня забыть,
но тело моё вы будете есть
и кровь мою будете пить.
Так было и будет. И что мешать
солнцу всходить поутру?
А есть или нет у меня душа,
узнаю, когда умру.
* * *
У парка культуры и отдыха (там кладбище было, помните?)
сидят три старушки ветхие, семечки продают,
ещё петушков на палочке, конфеты… Казалось бы, что мне те
подробности. Умные взрослые значенья им не придают.
Давненько – лет сорок с хвостиком, здесь так же играла музыка
и с мамой, отцом и братом я по этим аллеям гулял,
и те же три бабушки старенькие на лавочке той же узенькой
при помощи тех же товаров сколачивали капитал.
Меняется в парке публика, и только старушки прежние.
Запомнилось что-то, а что-то и обошло стороной.
Тогда только сласти видели, мы, малыши безгрешные,
а нынче клубочек пряжи я углядел у одной.
Прежде б съязвил: – Ряды, – мол, – многостаночниц множатся, –
ну, а теперь, пожалуй, поостерегусь. – А вдруг
в сумке, будто бы с семечками, щёлкнут тихонько ножницы
и…
Подражание песне
В лодке плыву – тороплюсь – по реке,
берег другой уже невдалеке.
Тайну свою про себя берегу:
счастье на том, на другом берегу.
Там, за рекою, некошеный луг,
где лишь цветы и раздолье вокруг,
небо синей там, прозрачней вода
и никогда не настигнет беда.
Есть там и сад… Ах, какой же там сад!
Свежестью, тенью, плодами богат…
Лодка уткнулась в прибрежный песок.
Где же ты, счастье? Взглянуть бы разок.
Где же ты, счастье? Не видно нигде,
только одни лишь круги по воде.
Хоть не в неё уронил, а в жнивьё
я неуклюжее сердце своё.
Тихо плыву, возвращаясь назад.
Где же ты, луг мой и где ты, мой сад?
Вишни в цвету, а как будто в снегу.
Счастье всегда на другом берегу.
* * *
…Крикнуть небу: «Спасибо за рай!»
В. Пожидаев
Ты жил в раю. Но кто-то помешать
решил, ведь раю на земле не место.
Неважно – кто. Кто смог. Давно известно,
что разрушать милей, чем разрешать.
И в тот же миг (для нас – десятилетья)
сад одичал и вымерзли цветы,
куда-то делись взрослые и дети…
Остался ты.
Хрупчайший дом от градины готов
разбиться (или камня – всё едино),
и только древний запах нафталина
скрепляет стены. Парочку годов
еще протянет хижина, быть может,
хозяина – поди, растормоши!..
А ты в гордыне сам себе внушил:
«Закончен труд!»
Ну что ж. Там подытожат.
Но маленькое сухонькое тело
души вместить не в силах, и она
сжимается, уже едва видна,
изнемогая в этих стылых стенах,
где оболочка мучится досель
в предвосхищенье пирровой победы –
умчаться ото всех и надо всем
бредовыми путями Кастанеды.
* * *
Грустно: друзья потихоньку уходят, уходят…
Многие – ранее, чем умирают. И вроде
знаем: потери – с порой обретений душевных –
неразделимы. Так нет, не хотим совершенно
это к себе отнести. И насчёт обретений
что-то не так, поелику не видно и тени
оных. И тонкой шагренью ссыхаются… как их? –
те, трансцендентные, что даже в атласах всяких
анатомических не отыскать. Ан, под старость
горстка замшелых романтиков всё же осталась.
Их бригантины разбились иль сели на мели:
всяк с одиночеством борется, аки умеет.
Вместе сбираясь – бурчат, возмущаясь властями,
но не костяшками вовсе стучат, а костями.
Даром – что хвори несметные одолевают,
Зелено-зелье в стаканы свои подливают,
что-то такое плетут про размеры и ритмы
да поминают давно уж не модные рифмы.
Как их зовут? Обойдёмся без этого, ладно?
Жить так нескладно, конечно, досадно, накладно.
Ах, рудименты давно отшумевшей эпохи,
для молодежи они – неумехи и лохи.
Глупые старцы, вас жизнь всё никак не научит.
Но… Может статься, для них так выходит и лучше.
…Поздно. Расходимся, канувши в клочья тумана.
Пусто на улице, как в холодильнике у Григорьяна.
* * *
Не знать, где бродит сын – беда,
но мы справлялись как-то с нею.
Сейчас – мы знаем – навсегда –
где он. И горя нет страшнее.
Вот здесь. И – перехватит дух…
Нет-нет, держаться должно стойко.
Хороших столько лиц вокруг.
Жаль, что на памятниках только.
Рябины ягоды клюёт,
прохожих не страшась, ворона.
Чуть дальше подаянья ждёт
старуха, как во время оно.
Обыденность беды твоей
подчёркнута аэродрома
соседством. Что кричать о ней?
Кому? Здесь всем она знакома.
Что для вселенной наша боль?
Лишь ты смахнешь слезу украдкой
и всё идет само собой
по заведенному порядку:
утюжит небо самолёт,
цветут ромашки на откосе,
ворона ягоды клюёт,
старуха милостыню просит.
Exegi monumentum
Что – памятник? К тому ж нерукотворный? Бросьте,
полегче б что-нибудь. Бывало всё в судьбе:
слагал, копал, таскал – так, что трещали кости,
но – памятники? Нет. Причем ещё себе.
Чтоб помнили? Да всех упомнишь разве? Имя
Мне – легион! Зачем кому-то этот груз?
Сосед – и тот меня не знает. Ну, а с ним и,
естественно, калмык и друг снегов тунгус,
и прочие – народ, которому любезным
мечтает быть любой. Я тоже был бы рад
свободу восславлять… да поостынь, болезный.
Какой народ, когда ты сам – электорат?
А гордый славянин, что пахарь был и воин –
тот пьет всё, что горит, и горе – не беда!
Так что ж, любой народ своей судьбы достоин,
ну, а жестокий век, он на Руси всегда.
И все ж признаюсь, да, exegi monumentum.
Не так он и высок, скорее даже мал,
пусть помогали мне, пусть не на сто процентов
всё – сам, но мнится мне, что лучше не видал.
Вот он бежит, мой внук, мой памятник проворный,
он родине своей не стоил ничего.
Зато она совсем не бережет его.
А может потому, что впрямь – нерукотворный…
* * *
Последней империи длятся последние дни
и дружбы народов, всевышним штыком освящённой,
четвёртого Рима нетленные гаснут огни –
то боги не приняли жертвы, не им посвящённой.
Нет, видно, цемент, пусть на капле замешан крови,
ничто не скрепит и вовек ничего не удержит.
И рушится всё, что незыблемо было на вид,
и снова проводят князья меж уделами межи.
За земли грызутся, холопов, казну… И ворьё
повсюду шалит. И помочь той стране уже нечем.
И горько глядеть, как растут из обломков её
подобия той же империи, только помельче.
Нескоро взрослеют народы, а ждать – не резон.
Князья всё желают с наскока, что те печенеги,
Забывши – истории медленное колесо –
одно из колёс неторопкой мужицкой телеги.
Величие наций не в ратных победах, о, нет!
Не в бунтах, что прошлое до основанья сносили.
И, может быть, в джунглях и ныне живёт в тишине
великое племя, не знавшее вовсе насилья.
Дай Бог, чтоб когда-нибудь нам оно стало сродни,
пока же сторицей за прошлое нам воздаётся.
Последней империи длятся последние дни.
С надеждой мы смотрим вперёд. Что ещё остаётся?
* * *
Земля, трава, деревья и кусты,
и воды, наречённые рекою…
Картина невозможной красоты
и невообразимого покоя.
Здесь красота сама, без нас, живёт,
без ухищрений, глазомеров разных.
Прекрасно всё, что не осознаёт
и не подозревает, что прекрасно:
планирующий наземь жёлтый лист
и мудрое ветвей непротивленье,
и воздух, что так тонок, строг и чист,
и водомерки лёгкое скольженье…
Что всё искусство? Хоть всю жизнь истрать,
хоть до очередного из пришествий!..
Зачем Творец вложил в нас эту страсть –
погибельную жажду совершенства?
Но что природе до моей печали?
Ей не до нас, ей некогда, зане
она меня в упор не замечает.
В заботах вся, готовится к зиме.
* * *
Что – мы с тобой, когда снег откровением
горьким лежит?..
Небо
верхушки деревьев, сгибаясь, уж держат едва…
Что мы
пред снегом, пред небом,
когда сам Господь обнажит
То, что скрывали уютно трава,
и листва, и слова?!
Мир этот создан не нами… И в нём человек –
ни к чему.
– Так почему же?.. – кричишь ты…
Ах, если бы знать, почему?!
Небо, земля и деревья. И только.
И кажемся мы
Просто случайным пятном на прекрасной
гравюре зимы.
Ночное дежурство
Свет – лишь в паре мест – электрический,
поелику спит вся страна.
Полумрак везде элегический,
необычная тишина.
Несть примеров высокой лексики,
что в процессе труда звучат,
не трясутся, как в эпилепсии,
механизмы. И тож молчат.
Только мышь прошмыгнет бесшумная,
ну, и голуби да сверчки
(как сюда забрели, безумные?)
на хозяйстве. Спасибочки
за компанию. Только вот одно,
что мешает (терплю едва):
не восточные переводы, но
все равно трещит голова.
Пусть не ладится всё, не клеится –
сдюжим, в жизни не новички…
Выше головы! – всё изменится,
мыши, голуби да сверчки!
Но не видно ночных приятелей:
кто в норе, кто под крышей. Ишь,
ворковать, стрекотать, – так нате вам,
ну, а большее – нет, шалишь.
Рядом кот сидит – видно, голоден,
подпевает мне. Дурачки,
что попрятались? Выше головы,
мыши, голуби да сверчки!