Светлой памяти Галины Васильевны
Степановой посвящается

Esse in futuro…

Галина Васильевна работала в Сумском государственном педагогическом институте им. А.С.Макаренко четыре года (читала курсы «Современный русский язык», «Лингвистический анализ художественного текста»). До этого она около тридцати лет проработала в Калининградском государственном университете на кафедре общего и русского языкознания. Начало ее работы в Сумах совпало с моим вторым курсом филфака. Она приехала в Сумы ухаживать за больной матерью, а после ее смерти в 1982 году вернулась в Калининград. В 1987 году Галины Васильевны не стало. Наше общение (после отъезда ее из Сум — редкие встречи, а в основном переписка) продолжалось восемь лет. И продолжается сейчас, потому что прав Павел Флоренский: «прошлое — не прошло», «слои времен», крепко прижавшись, могут спать в немом покое, но в ответ на душевное усилие «потекут ритмом времени, зашумят, как прибой веков».

Приблизительно в это время я прочитала напечатанный в «Прометее» отрывок из «Пристани и бульвара (Батума)» Флоренского:

«Тоны около зелени, то голубоватые, то желтоватые, напитали меня в детстве через море. <…> Играли на песке аллеи или спускались по хрустящему гравию к самой воде. <…> Копались в мелком гравии, у самой воды, разыскивая цветные прозрачные камушки — опалесцирующие голубо или фиолетово халцедоны, таинственно светившиеся по всей массе внутренним мерцанием, словно налитые светом. Ленточные агаты, тонкослоистые оранжевые и красные сердолики с белыми прослойками, изредка аметисты, желтые и зеленые кварциты, а иногда — прозрачные топазы, как то монпансье, что приносили мы с собою, и многие другие, — редкий день мы приходили домой, не нагруженные добычей. Эти камни были похожи на художественно небрежные бусы ручной работы, рассыпавшиеся с подводного ожерелья; в моем сознании они роднились и почти непрерывно переходили в венецианские бусы, которые папа покупал нам в лавчонке на пристани. Таинственные наслоения сердоликов и агатов, их тончайшая слоистая структура настораживали мысль: я чувствовал тут какой-то сокровенный смысл природы, и, казалось, вот-вот он раскроется, объявится тайна. Иногда ходили на море с папой. Папа объяснял по поводу наших находок, что эти слои образовались от вековых осаждений в подземных скважинах и пещерах. А я видел в этих слоях осевшие века, окаменелое время. Время никогда не мог я постигнуть как бесповоротно утекшее; всегда, насколько помню себя, жило во мне убеждение, что оно куда-то отходит, может быть, именно в эти самые скважины и пещеры стекает и там скрывается, засыпает; но когда-то и как-то к нему можно подойти вплотную — и оно тогда проснется и оживет».

Именно этот образ — разноцветные, прозрачные и слоистые камни-бусы — может помочь передать суть личности Галины Васильевны. То же самое ощущение бесконечной тайны бытия и бесконечной радости от познания его законов несла она с собой. Авантюрный поход «по следам князя Игоря» (Сумы — Новгород-Северский — Оболонь — Сосница — Чернигов — Сумы большей частью пешком, иногда на автобусе, с ночевкой в самых причудливых местах: в какой-то избушке для сторожа, например; с купанием в розовой реке — от ольховых деревьев, мокнущих в ней); лекции со слайдами о Феофане Греке, Андрее Рублеве, Рокотове, Чюрленисе, Пиросманишвили, об экс-, им — и прочих «(прессион)истах»; постановка «Голого короля» на институтской сцене (писаный задник — коврик «с лебедями» 5 х 5 — работы самой «режиссерши»); обсуждение фильмов, показываемых киноклубом «Кадр» (был организован по инициативе и стараниями Александра Гвоздика), и вывод после обсуждения фильмов Тарковского: они построены по принципу лирических стихотворений; обсуждение свежих публикаций «Иностранки», «Нового мира» и «Дружбы народов», катание с нами на лыжах и санках — и съезд с горки возле троллейбусной остановки на глазах у почтенной публики (Галина Васильевна была старше нас на тридцать лет), научная конференция, посвященная столетию со дня рождения Блока (мотивы для ее проведения: лозунг «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих»); путешествие на Михайловскую целину (заповедник трав и всяческих растений); руководство написанием наших курсовых и дипломных работ; поездка в Рыбачий, Клайпеду, Каунас, Ниду, Светлогорск, Зеленоградск; мост через Преголю (Прегель) и… могила Канта (Калининград — это на самом деле Кенигсберг); «Структура художественного текста» Лотмана и выпуски «Новое в зарубежной лингвистике»… Никакой позы и дистанции — но при этом ты сам «держишь дистанцию», испытывая «священный ужас» от масштабов интеллекта. На одном из первых заседаний (причем любительских, это ни в какую «учебно-воспитательную» нагрузку не входило), посвященных анализу художественного текста, Галина Васильевна будничным голосом сказала: «Я сейчас вам прочитаю стихотворение Марины Цветаевой с посвящением Борису Пастернаку. Как известно, в стихотворении существуют разные структурные уровни — лексический, фонетический, синтаксический, морфологический, метрико-ритмический. Как вы думаете, какой уровень является здесь «ведущим»? И прочитала: «Расстояния, версты, мили…». Кто и когда так говорил с нами раньше? К числу будничных вопросов относились потом такие: «Интересно, существует ли связь (а если да, то каков механизм взаимосвязи) «меж контуром и запахом цветка?» — вопрос, заданный в поле, на Михайловской целине. (Недавно, готовя к публикации в этом номере «Зеленой лампы» отрывок из ее работ, я нашла ответ: «И вот еще одно любопытное свидетельство — высказывание В.Хлебникова, поэта, творящего в языке и творящего язык.

«Есть некоторое неопределенно протяженное многообразие, непрерывно изменяющееся, которое по отношению к нашим пяти чувствам находится в том же положении, в каком двупротяженное непрерывное пространство находится по отношению к треугольнику, к кругу, к разрезу яйца, к прямоугольнику… Так, есть величины, с изменением которых синий цвет василька (я беру чистое ощущение), непрерывно изменяясь, проходя через неведомые нам, людям, области разрыва, превращается в звук кукования кукушки или в плач ребенка, станет им» [Цит. по: Митурич П. Чувство мира // Творчество. — 1976. — № 4. — С.15].

«Три часа провели с моей бывшей выпускницей, помогала ей разбирать рассказ Чехова. Если бы я не была так ленива [какова была эта лень, можно представить по такому отрывку из письма Г.В.: «В читалке бываю от 20.30 до 22 ч., часто. Нянечка в раздевалке по этому поводу: «Смотрю на Вас, и когда Вы это работаете, если каждый день сюда ходите». Так народ оценивает подобное времяпрепровождение» (23 ноября 1983 г.)], можно было бы попробовать — выделив структуру, скелет рассказа, написать по этой модели свой рассказ. Соблазнительно проверить точность своих построений». Но это не лень, а уважение к живому телу [«Читала какую-то статью с цитатой из Ю.Тынянова, полезла «обчитать» эту цитату и, конечно же, устряла на вечер. Он [Тынянов, не вечер] был выше структуралистов сегодняшних, потому как, пронзительно видя конструкцию произведения, всегда видел ее не голенькой, но в полном соку словесном теле, т.е. живьем, т.е. так, как никто из структуралистов делать это и не может, и не хочет. Глаголы надо бы поставить уже в Perfect’e. Структурализм вроде бы приказал долго жить» (10 января 1983 г.)].

Или вот еще задание: стихотворение для анализа «Тема с вариациями» Пастернака. Или: перевести трехстрочное стихотворение с родственного чешского, состоящее из десятка коротких слов. А в Каунасе мы развлекались, давая свои варианты названий абстрактных скульптур — издалека, а потом, подходя, сличая с авторским (там в парке есть Музей абстрактных скульптур). Иногда название получалось лучше авторского, а иногда приходилось признавать скудость своей фантазии. А на «майский пикник», приехав в Сумы (уже из Калининграда) в гости, Галина Васильевна в качестве экзерсиса предложила разобрать «Грифельную оду» Мандельштама. Причем каждый в отдельности должен был готовить свой вариант. В результате получилось пять совершенно разных разборов одного и того же произведения. В награду каждый из «разборщиков» получил по огромной, мокрой от дождя и оттого тяжелой ветке молодой сирени интенсивного, «сиреневого» цвета. («Художник нам изобразил Глубокий обморок сирени…» — мандельштамовский

«Импрессионизм» входил в звукоряд одной из лекций по живописи).

Однажды Галина Васильевна «с мрачным удовлетворением» сказала: «У меня нет учеников». Кто-то ахнул: «Как?!». — «Все мои самые талантливые студенты не работают по специальности. Они становятся парикмахерами, моряками, в лучшем случае библиотекарями. А наукой не занимаются». Но в этом нет ничего удивительного. Сама Галина Васильевна была, «как беззаконная комета в кругу расчисленных светил». И она могла бы, вслед за А.А.Реформатским, с гордостью написать в автобиографии: «Диссертаций никогда не защищал», — если бы не защитила кандидатскую диссертацию (правда, поздно, уже после 30 лет). Хотя и была сталинской стипендиаткой (окончила Калининградский университет и одновременно — заочно — МГПИ им.Ленина). Один из смешных рассказов Г.В. для нас был о том, как о ней написали в газете: «Как всегда, пять! — сказала сталинская стипендиатка Галина Степанова и легко сбежала по ступеням».

Так вот, однокашники дразнили: «А ну-ка, покажи, как надо сбегать по ступеням!». (Походка, действительно, у нее была легкая и стремительная — по ее собственному выражению, «походка авантюристки»). И потом, кто сознавался, что ходили на лыжах в Рыбачий, несмотря на то, что это пограничная зона? (фраза из письма: «Как увидим табличку «Проход запрещен», так и прем в ту сторону»). До недавнего времени я и не сомневалась в правоте Г.В. относительно учеников. А когда стала готовить к печати статью Наташи Деревянко про «Черного монаха», засомневалась. Дело в том, что мы обе писали у Галины Васильевны дипломные работы. Наташа — по «Черному монаху». Я — по теме «Лексико-семантическая группа «свет» в поэзии А.Блока». И все эти годы я была уверена, что общего между нами ничего не было (мы с Наташей в институте почти не общались). И вдруг — сейчас — стали проступать общие черты. Между прочим, Наташина дипломная и родилась из такого вот «будничного» вопроса: «Дм.Шостакович говорил, что повесть Чехова «Черный монах» имеет сонатную форму. Интересно было бы проверить». А нам — в другое время и по другому поводу — было предложено «проверить», прав ли М.Бажан, утверждая, что его «Собор» — словесный эквивалент архитектурного сооружения — готического собора («ответ» прилагается в статье «Как в этих сложных письменах…»). Лена Гончаренко (теперь Снитко) писала про «Васильки Шагала» А.Вознесенского, Ирина Скиба (Марухина) — тоже по Блоку, Лена Кривопишина (см. ее статью в этом номере ЗЛ) … была принцессой в «Голом короле» («Молчите, принцесса, вы так невинны, что можете сказать совершенно страшные вещи…»), а дипломную писала про Блока и Йетса (современная транскрипция-«поправка»: «Йейтс», а тогда дебатировалось: «Йитс», «Йийтс»…) у «зарубежника» В.В.Хорольского; одна из «придворных дам» — Ира Михеенко (Янина) — была «князеигоревским» «следопытом» и участницей всех обсуждений. «Манкость» (та самая, сценическая, по Станиславскому) личности Галины Васильевны привела к тому, что остальные преподаватели стали самозабвенно превращаться в «короля-отца», «короля-жениха» (кажется, именно у «короля-жениха» писала дипломную про Йетса с Блоком «принцесса»), а также в «следопытов» («князя Игоря» вместе с нами искала Людмила Степановна Панкратова, преподавательница русской литературы ХIХ-ХХ веков, какой князь Игорь? — хотя ясно, научную работу она писала про детектив).

И еще одно «смешное», но и «поучительное» воспоминание. Г.В. как-то с удовольствием воспроизвела диалог с кем-то, спросившим ее: «Как, разве Вы вяжете?» — «Вяжу, причем из идейных соображений: должна же я после тридцати лет работы в университете наконец-то сделать что-то, что позволило бы мне увидеть плоды своего труда?». И действительно, приезжая в Калининград в гости к Галине Васильевне, мы всякий раз заставали на спицах какую-то начатую детскую вещь. Выяснялось, что это вяжется для какого-то знакомого, не так давно появившегося на свет, младенца. Но что-то мы не видели ни разу готовых вещей. Младенцы стремительно вырастали, упрямо не давая Г.В. возможности увидеть «плоды своего труда».

Миф о вязаных «плодах» окончательно развеялся к 1985 году, когда я получила в письме насмешливое: «Приходил Прокушкин, принес сырье и снасти, чтобы плести сеть. Он решил, что я — подходящий для этой работы персонаж. Ждите сети!» (6 января 1985 г.). А через несколько дней: «Прокушкин пришел, все понял, сырье и снасть забрал». Так ему и надо, Прокушкину, ведь это ему поручила Г.В. сводить нас с Ириной Скибой на косу (одну из кос), чтобы мы полюбовались чудом природы. Протащив нас пешком больше 15 км, этот выпускник филфака КГУ, в разное время «разнорабочий» (историю какого-то завода писать подряжался, канавы копал, моряком-преподавателем вечерней «моряцкой» школы плавал, со своей всему университету известной физиономией вместо кого-то вступительные экзамены сдавал и т.п.), этот изверг рода человеческого устроил нас на ночевку не со стороны моря, а со стороны залива — с дохлыми лягушками. Мы чуть было не разочаровались в косе…

После одной из лекций по живописи (сопровождаемой музыкой) кто-то спросил Г.В.: «Что для вас главное — цвет, форма, звук, слово? Через что вы воспринимаете мир?». — «Наверное, только слово». Фраза из письма: «Цитаты Ваши, как всегда, блеск! [я посылала цитату из «Всесвіта» о творчестве художника-примитивиста И.Генералича]. А я еще и «понюхала» украинский язык. Для меня языки — это физическая данность, и впечатления и ощущения — тоже телесные. Как от купания в море, пребывания на ветру, разнузданной лени теплоты и т.п.» (12 октября 1983 г.). Письмо из Глухова (Г.В. была там в пединституте председателем государственной экзаменационной комиссии в 1982 году: «В пятницу съездила в Новгород-Северский. Опоздавши на оба автобуса, туда и обратно, но сподобилась. Прониклась. Слайды бы — очень даже. Но все равно надо просто самому все это вбирать в себя. Не домa, не камни, не города; природа и язык только могут дать сопричастность. Читаю «Повесть временных лет» (21 июня 1982 г.).

«Кстати, об оценочном факторе. Мне кажется, он еще не оценен — этот оценочный фактор. Ведь прежде всего, поверх всего: нравится — нет. Все остальное: объясняет, доказывает, развивает. А этот — как вспышка! Корни — в биологии. В значении его для сохранения жизни, вида и т.п. Социальные факторы — потом, как разъяснение, но не как реакция. Отсюда — колоссальная роль его в языке. Статейки, то-сё, а требуется монография. Уж больно поле не меряно…» (8 декабря 1983 г.).

«Находясь все в том же вдохновенном экстазе [чуть выше написала: «В целях повышения к изучаемому предмету пишу комиксы, которые называются «Диктанты». О великий, могучий…»] и для полной параллели вспоминая великих мира сего, их всякие опусы, подумала, что ведь даже в великих наследиях всегда сияет одно-два произведения («Теркин» у Твардовского, «Сестры» и «Петр» А.Толстого, «Мона Лиза» Леонардо и т.д.). Именно те, в которых с наибольшей полнотой сказался очень внутренний, боюсь даже сказать — чуть не биологический тип. Пишут, рисуют много, всякого-разного, но свое истинное «я», свой автопортрет рисуют именно в этом произведении. А все так называемые творческие неудачи, недотяги, недотепы и проч. — когда уходят от своей «биологии» в сторону всех прочих причин. В этой же связи и то, что творчество уже в детстве, юношестве приобретает свое направление, о корнях уже и не говорю.

И потому только «Тихий Дон», только «Сестры», только «Теркин»…

Чую, надо начинать новый сериал — «У подножия древних пирамид» (26 декабря 1983 г.).

Когда был затеян поход «по следам князя Игоря», в Оболони нас застала страшная, черная гроза. Порыв ветра подхватил стаю черно-белых аистов, полил дождь — встал белой мутной стеной. К счастью, неподалеку обнаружилась избушка сторожа, а вскоре появился и сам сторож. Чтобы согреться, мы затопили печку. Ночью стало жарко. Мы вышли посидеть на бревнах, сложенных около избушки. Перед нами была река, в которой отражались деревья и звезды. Г.В. заговорила о Хлебникове, о том, что его считали — да он и был таким — странным. «Все это — результат действия равновесия в природе, принцип весов. Если на одну чашу положить что-то тяжелое (талант), то вторая чаша взлетит вверх (недоданность «нормального поведения»). Потом — почти о том же — через некоторое время — написала в письме:

«А.Шаров — это друг Аркадий, который склонен говорить красиво. Если же скромно, без излишеств, и обратиться к первоисточникам…
а) «Слово — произведение» = Потебня. За что был облаян немилосердно нашими литературоведами. Не лингвистами, заметьте.
б) «Слово «корова» древней египетских пирамид». Со всеми вытекающими из этого последствиями = Абаев.
в) Несчастные поля Трира, столь облаянные уже лингвистами за «нелингвистические критерии» классификации, есть поля горизонтальные. Под этим верхним слоем находится слой вертикальный = то, что находится за словом. Как велик он, как перепутан с другими, соседними и очень далекими, — это и есть язык данной отдельной личности данного отдельного языка.
г) Сила родного языка — в количестве и качестве привязок на одно слово. У среднего человека и у поэта это очень разные множества.
Отсюда наши претензии к «непонятности» Маяковского, Цветаевой и т.д»

Блаженные, юродивые «от поэзии» — по этой же причине. Сила своеобразия мышления перевешивает ту бытовую его сторону, которая обеспечивает жизнедеятельность в данном обществе, т.е. то, что мы называем «нормальный человек». Хлебников, Ксения Некрасова, но и Мандельштам, и Цветаева, и Пастернак… Только в гении (Пушкин) эти две стороны — проникающая и обеспечивающая — не уничтожают друг друга, а дают такое соединение, которое питает духовные потребности десятки или даже сотни (?) последующих поколений.

И каждое поколение, уходя, оставляет на слове кусок своей плоти и своего духа. Ибо человек продирается через слова, сквозь слова к тому, что за словом» (4 декабря 1982 г.).

Еще из писем

«Чтоб не забыть, цитата из статьи Р.Якобсона «В поисках сущности языка»: «… ценность символа в том, что он служит для придания рациональности мысли и поведения и позволяет нам предсказывать будущее». Где символ — любое слово, предложение, книга. «…

[Чарлз Пирс] многократно возвращался к этой идее: индексальному hic et nunc [«здесь и сейчас»] он настойчиво противопоставлял «общий закон», лежащий в основе любого символа: «Все истинно общее относится к неопределенному будущему, потому что прошлое содержит только некоторую коллекцию таких случаев, которые уже произошли. Прошлое есть действительный факт. Но общее правило не может быть реализовано полностью. Это потенциальность; и его способ существования — esse in futuro [«быть в будущем»]». Здесь мысль американского логика пересекается с предвидением Велимира Хлебникова, самого своеобразного поэта нашего столетия, который в комментарии к собственным произведениям (1919 г.) писал: «Я осознал, что родина творения лежит в будущем; оттуда веет ветер богов слова» [сб. переводов по вопросам информационной теории и практики. — М., 1970. — № 16. Всесоюзный институт научной и технической информации — ВИНИТИ].

В семантике сейчас время «собирать камни», т.е. она уже остановилась. Невозделанные же поля ее будут потиху-помалу осваиваться, но — по уже открытым законам (лексико-семантическая группа, компоненты значения и т.д.). Для ее дальнейшего развития требуется подтянуть бывшие в забвении участки лингвистического фронта: синтаксис, морфологию, социальную лингвистику. И ждать очередного взрыда машинного перевода» (15 января 1983 г.).

Один из авторов самого первого номера журнала «Неприкосновенный запас» написал: «… мы ненавидели советскую власть. И если мы интересовались историей культуры, философией или семиотикой, то прежде всего, чтоб иметь право сказать самим себе: мы не такие, как они, мы не вписываемся в их систему». Мы «занимались семиотикой» потому, что… занимались семиотикой. Только недавно я узнала, что после одного из заседаний, на котором мы анализировали Высоцкого как поэта, Галину Васильевну вызывали в соответствующие органы.

Ненависть — это неинтересно. Интереснее созидающая, позитивная сила интеллекта, интенсивная, неостановимая работа ума и таланта.

«В здешнем Доме художника местный товарищ открыл персональную выставку. Два зала завешены картинами, выполненными одним методом: размятая твердь, когда камень, вода и воздух не имеют «своего» тела, а есть некие трансформы — единого сущего, и все это в белёсости водяных отблесков. То есть в качестве метода использована фактура «сырости при мокрости». А пишет художник какими-то мазками-вспучиваниями. Стоишь в центре зала как среди вздыбленной ветром воды: брызги, влага, сероватость воды. Метод, рожденный особенностью климатической фактуры, оказывается хорош только тогда, когда пишется она же, эта самая фактура: море, порт, природа. Человека там нет, а когда есть — он — только часть этой размятости, т.е. человека нет» (12 октября 1983 г.).

Кстати, образ цветных камней подходит для воспоминаний о Галине Васильевне еще и потому, что она любила украшения из «натуральных» (полудрагоценных) камней. Любила янтарь, любила дождь, море, все оттенки зеленого (и вообще прохладные цвета и состояния). Если поискать «живописный аналог»: одним из любимых художников был Пьер Боннар. Любила — и умела — найти у поэта совершенно неожиданное, «незнакомое» стихотворение, как, например, цветаевское стихотворение — смертное предчувствие:

Пора менять словарь.
Пора снимать янтарь.
Пора гасить фонарь
Наддверный.

Но мы ведь помним, что «слои времен» все равно когда-нибудь «потекут ритмом времени, зашумят, как прибой веков». Одним из любимых было у Галины Васильевны другое четверостишие — мандельштамовское:

Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны,
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.

_________________________
© Борисова Тамара Владимировна