К 160-ЛЕТИЮ Ф. СОЛОГУБА

1

Кристальная ясность стихов Сологуба не исключает траурного, насквозь одинокого содержание: тот случай, когда сама гармония стиха словно служит преодолением тяготы жизни.

 Ибо в пространствах его произведений легко дышится, в них столько музыкального и светового простора, что забывается наплывающий негатив.

 Но… кто не познал своею судьбой чёртовых качелей?

Одноимённое, вероятно, самое знаменитое стихотворение Сологуба выстроено идеально, никакой просчёт просто невозможен при таком мастерстве.

 Но – взлёт выше ели всегда кончается лбом о землю.

Но… чёрт смеётся…

А не страшно: ибо если реально такое совершенство речи, то дыхание для неё, не говоря о букетах смыслов, даёт Бог.

…серой замшелой глыбой надвигается передоновщина.

Затхлое, провинциальное, многажды описанное, новыми цветами данное у Сологуба.

 И цвета эти в основном далеки, увы, от золотого и синего – совершенных цветов неба.

 Вечный Передонов, бессмертный, почти безымянный – и почти каждому знакомый по школе, в какую бы ни ходил.

 А потом снова выход в кристальные коридоры стихов…

     

    2

Затхлое болото, засасывающее всех, участвующих в реальности; будто ничего нет кроме этой тягучей мерзкой провинциальности.

Тут – провинция сознания: в большей мере, нежели провинция жизни.

…вообще – передоновщина бессмертна: её узлы стягивают шею свободы.

Заборы кривые, вокруг церкви кружат галки, а церковь формальна в такой степени, что связать её с Христом не удастся никак.

Гнусь доноса.

Торжество наушничества.

Сорной травы в сознание больше, чем полезного злака.

 И сейчас похожие панорамы с поправкой на современность, в которой клиповое, рваное становится определяющим.

Сер и правилен: Передонов.

Мыслит казённо: Передонов.

Нечто от Козьмы Пруткова – только пышного банта не хватает.

Провинциальность сознания отливает недоразвитостью вида: что и продемонстрировал блестяще Сологуб.

 

   3

Каков размах, разлёт качелей!

Диапазон звуко-смысла, или смысла, переданного в звуке…

Только… почему же чёрт качает?

Конечно, Сологуб, и как представитель символизма, и как человек определённого времени, интересовался эзотерикой: под определённым углом; конечно, в его созвучиях прочитываются волокна склонности к мистике тёмной, но всё же…

 Ведь звук, ведущий стихотворение, его необыкновенная ажурность и поэтическое мастерство подразумевают работу вертикали, обеспечивающие стихи подобного качества…

 Мы слышим:

 

В тени косматой ели,

Над шумною рекой

Качает черт качели

Мохнатою рукой.

 

Качает и смеется,

        Вперед, назад,

        Вперед, назад,

Доска скрипит и гнется,

О сук тяжелый трется

Натянутый канат.

Непроизвольно – мысль бьёт в бубен сознания: как похоже; но неужели жизнь настолько связана с тёмной стороной?

Непременно?

Обязательно?

Жизнь, часто напоминающая чей-то глобальный эксперимент, не оставляет никого в покое.

Жизнь раскачивает качели – ради взлёта, и прикосновения к небесам, ради ощущения световой тотальной бездны…

 У Сологуба, однако, запечатлелось, как запечатлелось; плюс – тёмная мистика была вообще характерна для участников серебряного века…

 Необыкновенный звук Сологуба точно растворял смысл в нежности и напевности стиха: всё было легко, даже учитывая тяжесть содержания; и всё было виртуозно: подлинно нити строк серебрились.

 

Царевной мудрой Ариадной

Царевич доблестный Тезей

Спасен от смерти безотрадной

Среди запутанных путей:

К его одежде привязала

Она спасительную нить,-

Перед героем смерть стояла,

Но не могла его пленить…

 

Мультикультурный космос Сологуба естественен: как образы Греции, прорастающие сквозь российскую почву.

…почта стиха работает своеобразно: отправленные в грядущее, они сообщают о прошлом, которого давно нет, привлекая и чаруя.

 

Хорошо бы стать рыбачкой,

Смелой, сильной и простой,

С необутыми ногами,

С непокрытой головой.

Чтоб в ладье меня качала б

Говорливая волна,

И в глаза мои глядели б

Небо, звезды и луна.

 

Пастушеская свирель перекликается с гуслями, и кудрявый пан выглядывает из чащи…

 Но – волна, волна…

 Волны стихов Сологуба, доплеснувшие до нашего времени, не потеряли своей силы и оригинальности…

 

   4

Пленённые звери, растерянность, слабость…

Много подобных мотивов у Сологуба: данных жёстко, с предельным высверком мастерства; и многое это – правда: от солевых и горючих корней жизни, от горячих её, обжигающих камней:

 

Мы — пленённые звери,
Голосим, как умеем.
Глухо заперты двери,
Мы открыть их не смеем.

 

Двери заперты крепко.

Эзотерика и мистицизм предлагают варианты ключей, но… слишком тяжелы они: не всем поднять.

Да и нет уверенности, что именно та дверь перед тобой, которую надо открыть.

 

Алкогольная зыбкая вьюга

Зашатает порой в тишине.

Поздно ночью прохожий пьянчуга

Подошел на Введенской ко мне.

 

«Вишь, до Гатчинской надо добраться,-

Он сказал мне с дрожанием век,-

Так не можете ль вы постараться

Мне помочь, молодой человек?»

 

Тогдашняя жизнь входила в стихи Сологуба естественно, и то, что пересекается она дугами, общими мерцаниями с нынешней – вообще с любой, в такой же мере логично, в какой Сологуб представлял стихи замечательной силы и крепости.

…он растил их, как своеобразные растения духа и мысли.

Они вспыхивали огоньками – дрожащими на онтологическом ветру, и… не гасли, одолевая временные пласты.

Теперь очевидно уже – что не погаснут, пока продлится русская поэзия.

 

К 220-ЛЕТИЮ В. ТРЕДЬЯКОВСКОГО

   1

       Вектор энергии Тредьяковского требовал обновления поэзии, всего её состава, самой сути: но ориентация на классицизм – с его незыблемыми принципами – не позволяла отступать в мирскую стихия языка.

       Всё должно быть возвышено.

       По крайней мере – высоко.

       Стихи должны звенеть, ложиться на медные доски вечности, избегая тления, и даже: Здравствуйте, женившись, дурак и дура, -писанные с забористым перцем, дьявольщинкой, собачьим сердцем хранят в себе начинку высокого стиля.

        Он не соответствовал живому языку, оттого и гудит непроворотно, будто даже скрипит.

        Ничего не поделать – язык развивается вовсе не при дворце, и то, что высокими его плодами могли пользоваться тогда лишь немногие, не помогало пииту.

        Живые ручьи иногда блистали внутри тяжёлых построений Тредьяковского:

       Виват, Россия! виват драгая! 

       Виват надежда! виват благая!

       Но играл Тредьяковский значительную роль – играл всерьёз, смертельно: мостил дорогу будущему обмирщению языка, в пределах которого  будут созданы незыблемые шедевры.

 

   2

Виват Россия! виват драгая!

       Виват надежда! виват благая.

 

       Звучит и сегодня: звонко, ярко, возвышает дух, наполняет хорошей гордостью, и – точно открывает ретроспекцию, уходящую очень далеко: туда, где жизнь Василья Кирилловича Тредиаковского бушевала и разливалась, казнила его и возносила, миловала и лупила – через судьбу – палками по голове.

       Но ничто и никогда не лишило его дара: растущего и мужающего, подкреплённого неустанными занятиями, изучением языков, умноженного на странствия, раскрывавшие миры других пространств.

        Басни расцветут: тяжеловесные, приподнятые, важные, точно в напудренных париках, и вместе: сверкающие гирляндами смехами.

 «Ворон и Лисица», «Леший и мужик»…

Вечность Эзопа дохнёт в лицо.

  Взыграют оды:

 

       О! не ярости во время, 

       Господи, мя обличи:; 

       Зол же всех за тяжко бремя 

       И за многое тех племя 

       В казнь не в гневе повлачи.

 

       Загудят — и вместе струнные переборы дадут; хотя, вероятно, орган пришёлся бы в пору Василью Кириллычу: он мечтал о мощном звуке, о полифонии звуко-смысла, о величие подлинном: возвышающем величие стихов.

       …а как разойдётся – уже совсем другим языком «Приветствие, сказанное на шутовской свадьбе»!

       Полыхнёт оскал шутовства, запляшут, заболбочат несчастные карлы, и выдохнет… не более счастливый Тредиаковский:

 

       Здравствуйте, женившись, дурак и дура,
       Еще <и блядочка> дочка, тота и фигура!
       Теперь-то прямо время вам повеселиться,
       Теперь-то всячески поезжанам должно беситься:
       Кваснин дурак и Буженинова <блядка>
       Сошлись любовно, но любовь их гадка.

 

       Эх, с перцем, с собачьим сердцем, с адскою силой – а: на века…

       Века вобрали опыт Тредиаковского.

       Вряд ли сейчас можно испытывать сильное эстетической удовольствие от его стихов, но высятся они причудливыми колоннами, прорывом в небо, и никто, желающий знать тайны русской поэзии, не обойдёт их…

 

К 180-ЛЕТИЮ  КОНСТАНТИНА СТАНЮКОВИЧА

 Море было альфой жизни Станюковича – хотя жизнь его начиналась вдали от него.

 Поколения мальчишек читали «Морские рассказы», ощущая свист ветра и налетающую соль брызг, грезя плаваниями и приключения, и не подсчитать, сколько из этих мальчишек вышло моряков и капитанов.

 Море играет, море манит, море смеётся лоскутками разноцветных бликов.

 Море люто и каверзно, море добродушно и огромно – обо всём этом можно прочитать в замечательных, светлых и чистых, литературно виртуозно исполненных рассказах К. Станюковича, чувствовавшего море, как живое существо – с разумом, характером, норовом.

 Таинственны далекие гавани, в которых встают леса мачт, и плоские, опасные кайманы проплывают мимо бортов русских судов; а днём солнце набирает такую силу, что только что вымытая палуба высыхает мгновенно.

 Как трогательна судьба Максимки, и как по-доброму всё складывается в рассказе!

Он был вообще добрым человеком – Константин Станюкович, и писал не только о море, но именно оно оставалось альфой его жизни, и лучшие его страницы, точно обрызганные живою водою моря, посвящены ему – неисчерпаемому, грандиозному…

 

К 220-ЛЕТИЮ Ф. КЛОПШТОКА

Великая «Мессиада» разворачивается архаикой и новизной; словесный гул величествен, как звучание органа, и отделанность каждого стиха такова, будто Клопшток познал меру совершенства; впрочем, уже и при славной жизни Клопштока поговаривали, что «Мессиаду» больше хвалят, нежели читают.

 Лирик – по природе дарования – он странно соединил эпос и оную, изливая искреннюю религиозность в песни, стремящиеся выше и выше: в пределы небесные, по лестницам и вертикалям метафизического хрусталя.

 Его язык богат.

 Он – совершенно свободен.

Одного эпитета достаточно, чтобы обрисовать ясное представление о предмете или феномене; точного существительного хватает, чтобы передать происходящее в душе поэта.

Симфония глаголов!

И – один глобальный глагол, неустанно ведущий поэму.

 …Гамбург, шумя портом, остаётся позади: Клопшток едет в Копенгаген, поскольку датский король назначает ему 400 талеров ежегодной пенсии – вплоть до окончания «Мессиады»…

 Таинственно мерцают каналы, и острые шпили безболезненно колют небо.

 Клопшток горел и болел Германией: он не признавал преклонения перед античностью, отдавая ей должное, и не любил поклонение Франции и Италии.

 Он ввёл в «Мессиаду» божеств германо-скандинавского пантеона: и они, розовато светясь великолепием, чудесно играют в ней роли.

Кажется, ликование самого Клопштока, создающего новую песнь, было столь отчётливо, что золото его мерцает и сегодня: метафизическими, небесными красками…

 

К 195-ЛЕТИЮ ИБСЕНА

ИСТИНЫ ИБСЕНА, 195,20 марта

Важный, как сановник, с пушистыми седыми бакенбардами и строго глядящий из-под очков; старый Ибсен, чем-то похожий на могучего душой Бранда, когда-то сделавшего его знаменитым.

 Суровый проповедник, чей максимализм напоминает твёрдые, блистательно исполненные природой кристаллы; знающий, что человек рожден, чтобы давать, а не брать; проповедник свободы и истовой, истинной религиозности…

Таков Бранд: и Ибсен – проступающий за ним мощью интеллектуального отца.

 Волшебный Пер Гюнт, гоняющийся за счастьем, чей призрак

 вроде бы так близок – только руку протяни, однако облако уходит и остаётся только то, что остаётся. 

…и кружат тролли, и неистовствуют троллицы и троллята, и всё заходится в мистике преданий – старых, перевитых сединою веков.

 Потом растворяются двери новой драмы, где строитель Сольнес, отчаявшись достучаться до людских сердец, произнесёт —  Самый сильный человек тот, кто наиболее одинок.

 Ибсен, проведший могучую, неустанную жизнь в изумрудной капсуле одиночества, изучавший из неё нравы и характеры, созидавший их суммы в панорамах величественных, простых, мудрых, суровых пьес; Ибсен мистических небесных сводов, и заурядности, заезженности человеческих драм.

 Как нужен некто, кто, войдя в комнату, впустит в неё свежие струи, отворив все окна!

 Ибо Враг народа, в сущности, его друг, ибо источник и вправду загажен, и сулит многие беды.

 Ибо Привидения наследственности настигнут Освальда, и сколь бы не напоминало словосочетание «размягчение мозга» нечто бархатное, оно есть воплотившаяся форма краха.

 Ибсен тяжелостопный, мудрый, провидческий.

 Собравший столько всего – и столь поведавший человеку о человеке…

…была ли пьеса популярнее «Кукольного дома»?

Сами декорации квартиры Хельмера и Норы отправляют в уют и тепло мещанской идиллии; почему нельзя, чтобы она длилась вечно?

Что надо тебе, неистовый драматург, от людей, так сладко затянутый в недра своего зыбкого счастья?

Оно кажется прочным – и вот поверенный Крогстад напомнит Норе о подделанном ею векселе: и всё полетит вверх тормашками.

 Она переосознает себя, как куклу, почувствует в себе живое сердце личности: чтобы уйти от мужа, предлагающего после каскада ссор, жить как раньше.

Механизмы бытовых пьес Ибсена схожи: некто, разрушающий спокойствие, дабы персонажи познали возможность духовного роста: а он всегда мучителен.

Как дотянуться до звезды?

Человеку этого не суждено – но тянуться требуется, чтобы хоть в какой-то мере походить на человека.

 …причудливо скомбинирует «Дикая утка» импрессионизм и Шекспира: но Грегерс, вариант современного Гамлета, не внемлет доктору, рассекречивая тайны своей семьи, что приводит к самоубийству сестры.

 …интересно, что именно в пьесе об Юлиане Отступнике Ибсен утверждал грядущее: гармоничное соединение плотского и духовного в человеке.

 Монументальная мощь Ибсена отразилась во всех культурах: и широко прозвучала в России.

 Ибо поведанное о человеке, и его измерениях, было столь значительно, что отрицало всякое равнодушие.

 

К 90-ЛЕТИЮ Н. СТЭНЕСКУ

Абстракции мерцают сложными узорами, орнаменты наслаиваются друг на друга, определяя цветовое сияние стихии Н. Стэнеску: новатора румынской поэзии: столь оригинального мастера стиха, что, казалось, возник без предшественников: хотя, конечно, это было ошибочное представление.

 

Спит,
Господи, птица,
Под нею крыло,
Смогла не него завалиться,
Смогла на него завалиться…

Льет дождь с облаками, льет дождь полусонный,
И сон этот — сон Бейзаде, сон Господний

Заснувшая птица,
Которую съели
И переварили, куда-то летела.

Что видно на белом снегу неспроста?
Зеленую тень молодого листа.

     (пер. А. Останина)

 

Метафизические краски вспыхивают изнутри: и птица, больше похожая на сердце, прорастает орхидеями ассоциаций в читательском сознание…

 И полёт – и то, как он прерван – становятся в равной степени участниками поэтического представления.

…мистерии, скорее –ибо стихи Стэнеску таинственны, как мерцания звёзд.

 Верлибр, с чьих серебрящихся веток падали иглы ощущений, и классический рифмованный стих свободно уживались в поэтическом пространстве поэта.

 Любовь – львица: но вместе – любовь: и укус этой львицы: крепкий, как уксус:

 

Любовь однажды львицей молодой
Вдруг выскочила раз передо мной.
Давно меня подкарауливала здесь,
В лицо мне сунулася белыми клыками.
И так взаправду был укушен львицей я одной.

         (пер. А. Останиной)

 

Сложный и простой поэт: как жизнь – такая ясная, столь туманно-запутанная…

 Сложный и простой Н. Стэнеску был широк душой – из которой выливались, вытекали, выстреливали острыми вспышками огня новые и новые стихи, пока ранняя смерть – в 50 лет – не оборвала восхитительный процесс, не смея тронуть остающихся вечности созвучий.

 

К 50-ЛЕТИЮ СМЕРТИ П.БАК

 «Речные заводи» с их тишиной и самоуглублённым вглядыванием в пространство реальности, с их китайским космосом стали достоянием английского языка благодаря переводу Перл Бак: действие оригинальных книг которой разворачивается преимущественно в Китае, поскольку родилась в семье пресвитерианских миссионеров на юге страны, и жизнь писательницы была тесно связано с Китаем.

 История китайского крестьянина Ван-Луна развернётся не спешно на страницах романа «Земля» — и жизненностью своей, вне зависимости от национального колорита, заставит сочувствовать и сорадоваться.

 Труд и упорство – на них ставит герой, стремящийся подняться на ступеньку выше, чем та, что определена ему судьбой; муравьиное упорство – и муравьино же ничего не значащая жизнь, выхваченная лупой литературы из напластований человечества.

Книги П. Бак сострадательны.

 Первым языком Бак был китайский, по воспоминаниям она осознала свою культурную двойственность в возрасте четырёх с половиной лет; миссионерскую школу она посещала вместе с ученицами-китаянками.

 Но высшее образование получает на родине: хотя… для писательницы понятие становится двойственным: Китай ей не менее родной, нежели США.

 Она достигает писательского успеха: и в Китае, где часто считают её китайской писательницей, и в Америке, где медленно, основательно разворачивающиеся повествования Бак воспринимаются своеобразной экзотикой.

 Китай владел душою Бак: она восстанавливала пейзажи, детали быта с кропотливостью любви – и нежностью её же…

 Разумеется, её персонажи – с их охапками горестей и бед, радостей и восторгов – от общечеловеческого космоса чувств; но характерность китайского мировидения и мироощущения раскрывались сложными цветами на пространствах романов.

 Она занималась социальными проектами, связанными с обменом учащимися и проблемами усыновления.

 Её повествования отличались стилистической простотой, что подкупала читателей; становление Бак, как писательницы, происходило скорее в русле китайской литературы, нежели западной.

 «Сыновья», продолжающие «Землю», насыщены таким разнообразие человеческих типажей, что космос романа густо втягивает в себя читательское сознание…

 В США Бак входила в круги высшего общества; не столь известная в России, она могла бы прозвучать сейчас: показывая мир и героев так, что первый нуждается в любви и нежности, а вторые в сострадание.