Архипелаг Курчатов. К 120-летию главного атомщика страны

Поначалу мне хотелось назвать это маленькое посвящение выдающемуся человеку довольно  просто и  слегка нескромно – «Мой Курчатов».  Почти, как у Цветаевой –»Мой Пушкин». И поводов, думаю, для такого названия у меня было чуть больше, нежели у влюбленной в Александра Сергеевича  Марины Ивановны. 

Во-первых, я ещё застал живыми ближайших соратников Игоря Васильевича по атомным делам – академика Марчука и профессора Дубовского. И имел случай часами расспрашивать их о Курчатове. Первого – об обнинском периоде совместной работы, второго – о челябинском, московском и тоже – обнинском. Итоговое резюме обоих по Курчатову получилось выразительным: «Велик и благороден«.

Во-вторых,  и мне довелось  в молодости хаживать  теми же  кривыми улочками старого Симферополя,  под теми же  куполами  Троицкой обители,   тенистой набережной Салгира, спускающимися к ней древними ступенями загадочной «лестницы любви»– то есть ровно также, как  в гимназические и студенческие годы бегал с портфелем на занятия в городскую гимназию и Таврический университет будущий академик. 

В-третьих, на рубеже веков посчастливилось-таки добраться до сокрытой за многометровыми заборами ФЭИ «мекки» мирного русского атома, самой поздней и самой сокровенной любви Курчатова – первой в мире Обнинской АЭС, её реакторного зала и диспетчерской, ставшими к тому времени уже вполне музейным раритетом с довольно монументальными и чуть грубоватыми приборами на главном  пульте управления и самым внушительным из них – тяжёлым карболитовым  телефонным аппаратом Багта-50, по которому, как шепнули мне на ухо сопровождающие, в день пуска связывался с  Кремлём  Курчатов.

И, наконец, потому считаю вправе именовать Курчатова, «моим», что глубоко уверовал в  несоответствие канонического представления о нём, как «равноапостольном» отце-крестителе советских ядерных и водородных бомб, с реальным гуманистическим посылом этого выдающегося человека. Так в жизни бывает. Редко, но бывает: жёсткий гуманист во времена вязкой жестокости. Страстный миротворец в годины далеко немирных страстей.

Соратники Курчатова, даже в советские времена набирались духу и смело припоминали, что накануне испытания первой нашей атомной бомбы их грозный шеф решил уединиться в храме Новодевичского монастыря и встать перед иконой Божией Матери. О чём молился Курчатов? Кто знает…  Может о том, чтобы всё прошло «успешно»?

То есть, чтоб рвануло, так  рвануло – всем на страх и на зависть?  Чтоб земной шар вздрогнул от ужаса и притих? Или – наоборот: чтоб если и взорвалось, то никого потом и никогда не убило? Хотя, если бы не взорвалось, вспоминали соратники, то Курчатов был бы в числе приговоренных первым. Точнее – очередным в предлинном перечне гонимых в сталинские времена серьезных физиков. И в том числе – в ставшем ему после Симферополя родным ЛФТИ.

Когда рванули бомбу водородную, то Игорь Васильевич, говорят, от увиденного заметно сник.  Это чудовище, делился он с близкими, никогда и нигде не должно быть использовано . Но в ту милитаристскую пору так думали далеко не все.  В особенности – Хрущёв, страстно натаскивающий советских атомщиков на создание водородных бомб всё большей и большей мощности – дабы пугать ими зарвавшихся  империалистов. Даже молодой и даровитый Сахаров поначалу не находил в сконструированном им термоядерном драконе ничего предосудительного. Якобы водородная бомба – этот цепной пёс умиротворения – должен неотлучно бдеть у дверей каждой из великих держав.

И Курчатов, видимо в пику, взявшему разгон водородному безумству, предпринимает самые решительные шаги по укрощению термояда исключительно в рамках мирной энергетики. Как это ему удалось продемонстрировать на первой в мире Обнинской АЭС. Но построить мирную термоядерную электростанцию  не получилось.   Да и вряд ли скоро  получится. Суть в другом – в идее не убивать  с помощью  атомной энергии и разрушать  (что, как выясняется, воспринимается и сегодня  не везде одобрительно), а – мирить и строить. 

Курчатов удалось многое, но не главное – усмирить строптивый атом. Родить разрушительную атомную мощь – да, это мы можем; а вот  умиротворить – нет. Одной жизни на две глобальные задачи оказалось мало. Тем более, такой короткой, как у Курчатова, и тем более в столь продолжительной истории милитаризации и ожесточения, что выпала на долю нашей страны. Во всяком случае – ту её горькую часть, что характеризовалась не только  в таких понятиях, как «архипелаг гулаг», но и довольно родственных – «архипелаг средмаш». То есть – «атомлаг» или  некий мощный застенок, внутри которого трудно изваять что-либо мирное, не стремящееся мгновенно перерасти в какой-нибудь жуткий ядерный боеприпас, способный разнести в щепки если и не целый мир,  то уж наверняка – самые недружественные для нас полмира. Едва ли это могло получиться даже у столь мощной и честной натуры,  как Игорь Васильевич Курчатов. 

Как бы в искупление неоправдавшихся мирных надежд Курчатова  страна усыпала его именем таблички с названиями  десятков улиц и площадей,  увешала памятными досками с бородатым профилем стены всевозможных университетов и отраслевых НИИ, украсила осанистыми бюстами и памятниками сады и скверы многочисленных атомградов.  Продолжает называть его именем самолёты и корабли. Но не спешит разглядеть в этом насквозь, казалось бы, сверхдержавном «академике атомных  бомб» сокрытую от взявшей главенство у нас агрессивности тонкую и трагически-гуманную суть великого человека, призванного всевышним, видимо,  к созиданию, но приставленного, отвергающим его, – к разрушению…

__________________________

© Мельников Алексей Александрович