Искусственный интеллект. Стихи

АНТИКАНТ

Знать бы как, я открыл бы космический чат, 

но пространства и звёзды, как рыбы, молчат, 

в пустоте отменяются встречи.

Вот и рыбы беззвучно плывут в глубине,

как пространства и звёзды, и незачем мне 

ждать от них вразумительной речи.

 

Я-то сам не звезда и не рыба, и я

бормочу и шепчу, ничего не тая,

и слова подбираю такие,

чтоб меня понимали, но рыбы молчат,

как и звёзды, пустует космический чат

и безмолвны глубины морские.

 

Одиноко стою на морском берегу,

докричаться до рыб и до звёзд не могу,

чужд пространствам морским и небесным. 

Может, речи мои и нужны, и важны, 

но ни рыбам, ни звёздам они не слышны, 

им я тоже кажусь бессловесным.

 

Видно, как представители разных пустот,

мы используем разные спектры частот

и различные страты вниманья.

Пустота надо мною и та, что во мне,

шлют сигналы друг другу на общей волне

безнадёжного непониманья.

  

ОСЕНЬ

Знает: надо бы покаяться в грехах, −

но не склонна этим знанием делиться.

А приметы растранжирены в стихах,

только всякий раз она меняет лица.

 

Показав нам размалёванный муляж,

как за подлинник слупить желает цену.

Ну а листьев разноцветный камуфляж

нужен ей лишь для того, чтоб скрыть подмену.

 

Это осень, вор в законе, каждый год

избежать она не в силах рецидива

и поэтому бессовестно крадёт

время, брошенное летом нерадиво.

 

Но ещё сочится небо в узкий лаз

между тучами, и, серое на сизом,

ищет осень, будто сыщик, щурит глаз

и не следует оптическим капризам. 

 

Фотороботы её на всех углах,

а она от нас дворами ускользает 

и, прикидываясь, что не при делах,

позолоту проржавевшую срезает.

 

И сдаёт пустые комнаты внаём,

и, хотя не отменяет маскарад, но

проливаясь не слезами, а дождём,

все следы свои смывает аккуратно.

 

ПОЛОСАТЫЙ КЕЙС

Она покрасит волосы

в безумные цвета.

Вот так и в жизни полосы −

не эта, значит, та.

 

Свои делишки делая,

корёжит нас судьба:

то чёрная, то белая −

извечная борьба.

 

От полюса до полюса,

меняя свой режим,

расположились полосы,

и мы по ним бежим.

 

Ну а у нашей барыньки

ответ на всё готов.

Ей парикмахер старенький

предложит семь цветов.

 

Она прогнётся падугой,

все краски приберёт

и дикой этой радугой

повеселит народ!

  

ОКЕАН 

В утлой лодочке с парусом белым

я качался на синей волне,

начертив ватерлинию мелом,

различая её не вполне.

 

Был я трезвым сначала, поверьте,

но в бочонке плескалось вино.

Утащили подводные черти

и меня, и бочонок на дно.

 

Знал ведь я: всё закончится пьянкой, −

так я тих, но, как выпью, буян:

вот и бью по затычкам киянкой,

чтобы вытек из дыр океан.

 

Мне-то что – хоть бревно, хоть полено, −

знаю правила этой игры.

Будет мне океан по колено,

а потом чуть пониже икры.

 

Здесь морскую траву не косили,

но допив из бочонка вино,

отдыхаю на дне от усилий,

а оно пересохло давно.

 

ТОЧКА

Что ж, ягодки потом, пока цветочки,

мы только привыкаем к новой роли.

Но кругозор сужается до точки −

багровой точки в дымном ореоле.

Нет звука − лишь немая пантомима,

и света нет − лишь отблески пожара.

И ничего не разглядеть, помимо

кровавой точки − сморщенного шара.

Самим себе твердим: − Не обессудьте!

А совесть спит − так кто ж её разбудит?

Планета наша так мала, по сути −

всего лишь точка, но другой не будет. 

Ни Неба, ни Земли, а Дух нетленный

опору ищет, чтоб закончить споры.

Мы − точка в остывающей Вселенной,

но вряд ли пригодимся для опоры.

 

КВАНТОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

Я бегу по собственным пятам,

я, как электрон, ни здесь, ни там.

В то же время я и там, и здесь,

как осадок и сухая взвесь.

 

Я себя теряю, а потом

мусором болтаюсь под мостом,

а потом тону в тягучем сне,

но не нахожу себя на дне.

Я не верю в сон, но меньше в явь,

я не одолел пустыню вплавь

и не смог зарыться в облака,

опасаясь божьего плевка.

А быть может, я и есть плевок,

и не сон, а вежливый зевок,

и не электрон, а пустота,

сложность – не сложней, чем простота.

Я порою наг, порою пег,

прошлогодний бал, прощальный снег,

не костыль, а собственный протез,

дохромал и попросту исчез.

Нет меня ни там, ни здесь – нигде, –

я − как конь, застрявший в борозде,

электрон, утративший заряд,

недоразорвавшийся снаряд,

отзыв на ошибочный пароль,

сцены не увидевшая роль,

не намёк – скорее экивок

и повисший в воздухе плевок.

Может быть, лишь пара скорбных строк 

и сумела пережить мой срок.

Устояли на своих двоих 

две строки, но я не вспомню их.

 

ДЯДЯ ВАНЯ

Мирный конец позапрошлого века,

скука в провинции, время бредёт

пыльным просёлком, как старый калека,  

все ещё верят в права человека,

эра которых, конечно, грядёт. 

 

Тихон неспешно рыхлит свою грядку,

Марфа выносит из печки золу,

Соня, пригладив белёсую прядку,

пишет какие-то цифры в тетрадку,

сизая муха ползёт по столу.

 

Осень, зима, ну а после весенний

паводок вскроет столетье, как лёд.

Соню кровавое ждёт воскресенье.   

У дяди Вани чахотка − везенье:

он-то до этого не доживёт.   

 

Много ли смысла в воинственных фразах?

Мир приучается их понимать.

Будут и звёзды, и небо в алмазах,

взрывы, поля в удушающих газах,

голод и с флагом простреленным мать.

 

Станет ли первым последний и нищий? 

Что в Шостаковича хлынет извне? 

День ещё будет, но будет ли пища?

Лишь дядя Ваня на сельском кладбище 

это уже не увидит во сне. 

 

Эра свободы и равенства, где ты?

Век двадцать первый грохочет войной.

Мы поумнели, мы строим ракеты.

Песни о встречном ещё не допеты.

Осень, зима. Что-то ждёт нас весной?

 

SILENTIUM 

И о чём же нам с тобою говорить,

если не о чем не то что говорить,

но на рот приклеив круглую печать,

нам по сути дела не о чем молчать?

 

Мы сорвём печать, и мы поговорим,

но друг друга совершенно не поймём.

Разговор наш, будто кофе, растворим,

только пить его нам незачем вдвоём. 

 

Все совместные закончились дела,

так что головы свои сейчас и впредь

мы, как головы гербового орла,

развернём, чтоб друг на друга не смотреть.

 

Нам же не о чем с тобою говорить,

ни расхваливать за что-то, ни корить,

ни, тем паче, убеждать и объяснять,

потому что объясненья не понять.

 

Что ж, простимся, ничего не говоря,

на молчании сойдёмся золотом,

потому что нет такого словаря,

потому что созвонимся, но потом.

 

Позвоним, подышим в трубку, помолчим,

каждый молча бросит трубку на рычаг.

Может, наш разрыв и был бы излечим,

только смысла нет в бессмысленных речах.

 

Всё поделено и нечего дробить,

догорело, так что нечему искрить.

Если б смог ещё тебя я разлюбить,

только не о чем нам стало говорить.

 

АНТИЧНАЯ ИСТОРИЯ

В своих страстях мы часто не вольны,

но кто мне объяснит, как быть с отравой

любви в тисках бессмысленной войны,

жестокой и всё более кровавой?

 

Когда война твою корёжит жизнь,

шкала привычных мер совсем другая.

В эпоху баснословных дешевизн

любовь – покупка слишком дорогая.

 

Слабеет власть нежнейших аонид

на фоне бесконечной канонады…

Их звали Надия́ и Леонид,

они уже привыкли к слову «надо».

 

Он как-то раз подругу попросил

канат причальный перебросить с пирса.  

И не было ни времени, ни сил,

чтоб полюбить, но Леонид влюбился.

 

А на войне всего важней приказ

и хлеб ржаной с хорошим шматом сала.

Он под обстрелом свой провёл баркас,

был ранен, а она перевязала.

 

И были руки Надины нежны,

лихую отменившие планиду, 

как будто вовсе не было войны, −

но так лишь показалось Леониду.

 

Да он и сам, конечно, понимал,

что на любовь не вправе тратить силы,

что впереди совсем иной финал

с классическим названьем Фермопилы.

 

Лицом к лицу лица не увидать,

вдали же всё теряется из вида…

Но Надия́ – Надежда будет ждать,

и, может быть, дождётся Леонида. 

 

СКУКА

Я соскучился по скуке, стосковался по тоске.

Бьют по мне из пулемёта, враг с утра засел в леске.

Я бы с книжкой на диване полежал, гоня тоску.

Но не время расслабляться: враг готовится к броску.

 

Мне бы скучной мирной жизни, пусть не всей, но хоть кусок,

чтобы всласть истосковаться, отскучать и позабыть,

не стрелять из пулемёта, а пойти гулять в лесок, −

только кто меня отпустит, кто сумеет пособить?

 

Но пока меня из леса пулемётчик не скосил,

я сижу в своём окопе и тоскую по тоске.

Понимаю, что для скуки нет ни времени, ни сил,

да и враг мне не позволит, он с утра засел в леске.  

 

Утром все живые души, а под вечер – вещество,

тут уж, право, не до скуки и совсем не до тоски. 

На земле лежит солдатик и не помнит ничего,

и следы его заносят безнадёжные пески.

 

КОГДА Я ВЕРНУСЬ…

                                         Слушая Александра Галича
Когда я вернусь, эй, послушай, когда я вернусь,

и руки отмою, и душу запру для порядка,

со мною останется в ржавых подтёках тетрадка,

а в ней конспективно вся эта военная гнусь.

Я лягу пораньше, а в два закричу и проснусь,

услышав, как «Скорая» резко включает сирену,

и снова усну, не поддавшись мгновенному крену,

а днём на сирену я даже и не оглянусь.

Когда я вернусь, я друзей повидать захочу,

а встретившись с ними, пойму, поделиться мне нечем,

и буду наружно я цел, а внутри изувечен, −

но с этими ранами глупо соваться к врачу.

И трудно мне будет понять, что прохожий не враг,

и он не мишень – нет причин ненавидеть и злиться.

Когда я вернусь, мне покажутся странными лица

сограждан, беспечно войны отрясающих прах. 

Когда я вернусь, если выйду живым из огня,

хотя понимаю, что это удастся едва ли…

И так я один уцелел в этом тёмном подвале,

а все пулемёты и пушки стреляют в меня.

И всё же из этого ада вернуться бы мне

хотелось, хотя бы затем, чтоб суметь разобраться,

в кого я стрелял, для чего приказали мне драться,

как я оказался на этой безумной войне…

Когда я вернусь…

 

ИИ

Безжалостный, бесчувственный,

бесцветный и безвкусный,

мой интеллект − искусственный,

но крайне безыскусный.

 

С самим собой не спевшийся,

не пеший и не конный,

процессор перегревшийся

и переохлаждённый.

 

Он жертва подселения

к убитой коммуналке

для самоосмысления,

хотя попытки жалки.

 

Прошитый и подкованный,

дрожит на ножках хилых,

но, экземпляр бракованный,

себя понять не в силах.

 

Измученный химерами,

весь в хлоре и виниле,

он знает: полимерами

в нём душу заменили.

 

А коль душа кисейная

плывёт отдельной тучкой,

он как машинка швейная

с отломанною ручкой.

 

Стоит, гордясь медалями,

пластмассово-железный,

с блестящими деталями, 

но в целом бесполезный.

 

И скоро будет разом он

исторгнут из времён

и безвоздушным разумом

как опыт отменён.

 

 

ПОСЛЕДНИЙ ЛИСТ

                              Памяти Тани Лоскутовой

Почувствовав, как ускользает осень,

последний лист я посажу на клей.

Сегодня ноль, а завтра минус восемь

и послезавтра тоже не теплей.

 

А клин гусиный в небе, как пометка.

Но что должна напомнить мне она?

Последний лист, под ним продрогла ветка −

ты их могла бы видеть из окна.

 

Сидела б в кресле, глядя на осину,

на край небес, который сер и мглист,

или писала б на планшете сыну,

что на осине сохранился лист.

 

Ты даже разглядеть смогла бы просинь…

Пусть мой сюжет не блещет новизной,

есть у меня и клей, и лист, и осень.

Но умерла ты прошлою весной.

 

Сегодня я замешкался в передней,

не мог решиться перейти порог. 

И вот теперь смотрю на лист последний,

который цел, хотя и весь продрог.

 

* * *

Она летит в дыму по пояс,

по сторонам горит жнивьё…

История – курьерский поезд, –

жаль, нет стоп-крана у неё!

 

ПРОПАЖА

Мне снился сон и сон, должно быть, вещий,

настолько был реалистичен он:

моя душа упаковала вещи

и собралась из тела выйти вон.

 

Разлуку нам сулил седой шарманщик,

пуская в ход свой короб расписной.

А что душа сложила в чемоданчик,

она не стала обсуждать со мной.

 

Быть может, там была моя аптечка, 

то, без чего никак не обойтись.

Но унесла душа её, беспечно

перемещаясь в палевую высь.

 

Она в простор умчалась безвоздушный,

качнула багажом над головой.

Остался я, нелеченый, бездушный,

невыспавшийся, но ещё живой. 

 

Чтоб осознать, я лезть готов из кожи,

оно вчера лежало на виду.

Пропало что-то важное − но что же?

Хочу уснуть − авось, во сне найду!

 

ФУТБОЛ

Нависнет стадион над полем тучей:

мяч в центре, остаётся только пнуть

его ногой, черту перешагнуть −

и, наплевать, пусть всё решает случай.

Едва ли сам я выбираю путь,

когда твержу судьбе: меня не мучай, −

тем более что мяч в траве дремучей

дрожит и растекается, как ртуть.

И нет в запасе лупы и радара,

но отвожу я ногу для удара,

к игре почти утратив аппетит.

Мне свистнет рак или судья футбольный −

там, на горе, куда есть путь окольный,

а по прямой мой мяч не долетит. 

 

ДВЕ ПОЛОВИНЫ

Я не дерево, тем более, не куст −

и поэтому не встану в глотке колом.

Изнутри я полуполон-полупуст,

А снаружи полупуст, но полуполон.

 

Я не дам себе на хвост насыпать дуст

и, тем более, приправить сверху толом.

удручает лишь, что я излишне пуст,

а взглянуть со стороны, так слишком полон.

 

Мне давно пора поставить конный бюст,

как герою-одиночке в поле голом,

потому что без меня простор сей пуст,

а со мною он – хоть чем-нибудь – да полон.

 

А ещё б я полетал, как Мишка Руст,

приземлился за Кремлёвским частоколом.

Но не шар я надувной, хоть с виду пуст,

не чугунное ядро, хоть с виду полон.

 

Расшевеливать не стану пламень уст:

был он сладок до поры, а нынче солон, −

потому что стал я стар и полупуст,

а ещё вчера казалось – полуполон.

 

Но хотя в костях всё чаще слышен хруст

и разбита жизнь, могу следить за сколом.

Наплевать, что я наполовину пуст,

утешает, что на пять десятых полон.

_____________

© Борис Вольфсон

25 октября − 26 ноября 2022 г.