1

Впотьмах толкнув привычную дверь, можно оказаться в пределах, совсем не привычных, – в мире собственной памяти, помноженной на фантазию: и умершие родственники, собранные вместе, как свидетельство – никто не умирает, но и вошедшему сюда пока рано умирать.

Ибо все умирают:

А рядом шум, и гости за столом.
И подошел отец, сказал: – Пойдем.
Сюда, куда пришел, не опоздаешь.
Здесь все свои. – И место указал.
– Но ты же умер! – я ему сказал.
А он: – Не говори, чего не знаешь.

Стихотворение Чухонцева гудит, разливается вширь, открывая неведомые перспективы; оно не играет, ибо всё слишком всерьёз: и умерший отец, не раскрывающий тайну смерти, и другие родственники хранят согласие гармонии, пускай неизвестной живым.

 В нас – в наших душах, в их копях и недрах – собираются отблески вселенной, и, кажется, порой, что любые из живших связаны с каждым мириадами нитей, которые не увидать.

Но – двигаться надо осторожнее, чтобы не нарушить мистических нитей-связей.

Сложными тропами развивалось творчество О. Чухонцева; по-разному созидал он собственный поэтический свод: обращаясь к истории, исследуя гармонию, или кривизну предложенного жизнью пейзажа, замыкаясь в себе, переводя, то есть пересаживая на русскую почву различных поэтов, усложняя стих, стремясь к метафизической тайне бытия: расшифровать её!

Сформулировать хотя бы…

Именно метафизикой насыщены, когда не перенасыщены стихи позднего периода:

А берёзова кукушечка зимой не куковат.

Стал я на ухо, наверно, и на память глуховат.

Ничего, опричь молитвы, и не помню, окромя:

Мати Божия, Заступнице в скорбех, помилуй мя.

Человек превращается в молитву, что не отменяет ни воспоминаний, ни переживаний:

В школу шёл, вальки стучали на реке, и в лад валькам

я сапожками подкованными тукал по мосткам.

Инвалид на чём-то струнном тренькал-бренькал у реки,

всё хотел попасть в мелодию, да, видно, не с руки…

Странное несовпадение с чем-то важным: психологический изъян – чувствуют многие, но только волны поэзии способны донести камешки таких ощущений до берега… возможно, жизни.

Или – опять же – чего-то предельно таинственного, запредельно-манящего.

В стихах Чухонцева много конкретики, зримости, вместе – держатся они на своеобразие поэтического воздуха, на тончайших нитях, связывающих с мирами, которые и вынужден представлять поэт.

Чухонцев сильно писал и сильно пишет: не давая сбоев, всё время совершенствуясь, точно вектор его – тоска по идеалу: по такому стихотворению, которого и не вообразить; и именно этот вектор и позволил ему создать определённое количество перлов, без которых русскую поэзию уже не представить.

    2

Трансцендентное крушение рая…

Метафизическое возвращение в него: два полюса, две зоны сияний, и немоты, прорванные полотнищами стиха, организуют фифиа О. Чухонцева.

Вся книга род молитвословия: но слова – свои, ибо удовлетвориться многими, уже веками обкатанными нельзя:

А березова кукушечка зимой
не куковат.
Стал я на ухо, наверно,
и на память глуховат.
Ничего, опричь молитвы,
и не помню, окромя:
Мати Божия, Заступнице
в скорбех, помилуй мя.

 Средневековье мешает с садом, и перечисления растений тянут на каталог; запредельная попытка найти выражение для принципиально невыразимого, трудно играющего в недрах сознания, приводят к сложным конструкциям стихов: проще им не быть.

 Посмертный опыт не опишешь иначе.

Смутные картины, возникающие в сознание, как тайная работа духа в нас, и Чухонцев, кажется, фиксирует то, что избегает всякой фиксации.

 Отсюда – усложнённость: и метафор, и самой речи.

Отсюда простота словечка на суахили: Фифиа

 Странные, туманные, трудные, прозрачные – стихи, их кристаллические решётки могут быть определены, как угодно; дело не в них: о! разумеется, не о качестве речь – дело в ощущение запредельного, космического шума, стоящего за ними, гула высот, беспрецедентности сфер.

 И всё это, наполняя книгу разнообразно, ставит её особняком в огромном граде поэзии русской.

   3

Предчувствие жизни, её юношеский черновик, прорастание во многие сущностные её моменты…

А вокруг в переулочках шелест, шаги
Подрастают друзья, подрастают враги.

Обычно резкий в оценках Н. Коржавин пришёл в восторг от этих строк раннего Чухонцева, сразу прозрев в нём поэта.

 И поэт был – с неповторимой голосовой модуляций, с движением только по собственной тропе, с собственной тяжестью, мыслью, звуком.

Был поэт, писавший шедевры:

…и дверь впотьмах привычную толкнул,
а там и свет чужой, и странный гул –
куда я? где? – и с дикою догадкой
застолье оглядел невдалеке,
попятился – и щелкнуло в замке.
И вот стою. И ручка под лопаткой.

А рядом шум, и гости за столом.
И подошел отец, сказал: Пойдем.
Сюда, куда пришел, не опоздаешь.
Здесь все свои. – И место указал.
– Но ты же умер! – я ему сказал.
А он: Не говори, чего не знаешь.
 

Смерть входит в жизнь до смерти, требуя разгадки, когда не осмысления; в уплотнённом ряду образов стихотворения смерть, как будто теряет свою знакопись, становясь частью жизни – всего лишь…

 Лестница, которой сошёл Чухонцев, тяжела; открытия, сделанные им, были сильны, и стихотворения, клубясь потоком расплавленных образов, заставляло возвращаться к нему, думать над ним, сверяясь с собственными ощущениями.

У Чухонцева много стихов, к которым хочется вернуться, вновь и вновь совершая путешествие по строкам и строфам, кружась вместе с ними среди таких точных – и вместе условных созвездий.

…а смерть – как ощущение запредельности – прорывалась снова и снова:

Под тутовым деревом в горном саду,

в каком-то семействе, в каком-то году,

 

с кувшином вина посреди простыни,

с подручной закуской – лишь ветку тряхни,

 

с мыслишкой, подкинутой нам тамадой,

что будем мы рядом и там, за грядой,

 

Амо и Арсений, Хухути и я,

и это не пир, а скорей лития.

 

Как странно, однако, из давности лет

увидеть: мы живы, а нас уже нет. 

Странно – отчасти торжественно: как превращение пира в литию…

Церковная музыка, гудение сфер: часто смешивались в алхимическом сосуде стихов Чухонцева, стремившегося – в конце концов – к созданию своего метафизического языка, ярче всего означенного в сборники «Фифиа»…

 Почти все стихи сборника – с несколько сдвинутой оптикой: точно поэт нашёл грань, с которой видно, что там – за чертой, за пределом.

Быть может и нашёл.

Ощущения от стихов Чухонцева всегда были высокими, и, поднимая читателя в высоту, он сам таким образом поднимался и поднимался по бесконечному лучу, должному открыть последнюю тайну…

   4

Человек превращается в молитву…

Годы борений и трудов напластовываются, бременя своею результативной данностью, но и – отпадают как будто – ради:

А берёзова кукушечка зимой не куковат.

Стал я на ухо, наверно, и на память глуховат.

Ничего, опричь молитвы, и не помню, окромя:

Мати Божия, Заступнице в скорбех, помилуй мя.

О. Чухонцев словно использовал разные варианты языков, создав свой: метафизический, порою усложнённый.

Это характернее всего в книге «Фифиа»: где перенасыщенность алхимического раствора поэзии такова, что будто открывает новые языковые свойства…

 Но – Чухонцев шёл разными дорогами, всегда сохраняя солнце собственной индивидуальности, и мир в его поэзии раскрывался суммами цветов: обращённых к солнцу духа: 

Я назову тобой бездомный год,

кочевий наших пёстрый обиход,

 

и ночь в окне, и лампу на стене,

и тьму привычек, непонятных мне.

 

Я назову тобой разлив реки,

избыток жизни с привкусом тоски.

 

Пусть даже ты уйдёшь – я не умру.

…и тень в жару, и зяблика в бору.

 

Пусть даже ты уйдёшь – я буду знать,

что названная, прибежишь опять…  

Соцветия слов дышат мистической тайной, как в грандиозном стихотворении, где будто стирается грань между мёртвыми и живыми: 

…и дверь впотьмах привычную толкнул,
а там и свет чужой, и странный гул —
куда я? где? — и с дикою догадкой
застолье оглядел невдалеке,
попятился — и щелкнуло в замке.
И вот стою. И ручка под лопаткой.

А рядом шум, и гости за столом.
И подошел отец, сказал: – Пойдем.
Сюда, куда пришел, не опоздаешь.
Здесь все свои. – И место указал.
– Но ты же умер!
я ему сказал.
А он: – Не говори, чего не знаешь.

Смерть – как фазовое изменение сознания, которое точно не определил никто.

Разные могут быть определения: в том числе и в поэзии.

Как интересно комбинирует Чухонцев реалистическое письмо, вбирающее конкретику деталей мира, метафизику, разные варианты оптики…

Какой великолепный, к небу поднятый свод творит поэт!

______________________

 © Балтин Александр Львович