…лифта, конечно, не было.
Лифта не могло быть в этом четырёхэтажном доме, куда мой молодой, какого всё силюсь представить, отец взбегал на последний этаж…
Крошечная квартирка, пространство-сундучок: как жили они там втроём: с дедом, какого я не мог знать по годам, с бабушкой…
Дом, стоящий в третьем колене Хохловского переулка; дом кремового цвета, весь точно проеденный пылью; он стоит и ныне: с пустыми окнами, никак не снесут, явно не жилой: возможно, кто-то хотел выкупить, разместить офисы, качать деньгу, да так и не собрался…
Отец похоронил своего в восемнадцать лет: когда стал студентом: сколь переживал?
Или интенсивность жизни, многочисленность увлечений: пение, спорт, путешествия – спасали?
Плюс оставался со своей мамой…
…я похоронил отца в девятнадцать – и жуткий параллелизм остро прорезывает сознание биссектрисой судьбы.
Мама отца, с которой отношения были тугими, напряжённо-вибрирующими, умерла в 86 – и он, обожаемый мой отец, неразгаданная вселенная, пережил её на полтора года.
Он съел себя, не смог жить.
Вся моя… так называемая взрослая жизнь (условность! о! какая условность!) прошла с мамой, мы проделали с ней огромный путь, и вот…она оставила меня.
Ей шёл восемьдесят пятый год, три года она жила с сердечным стимулятором, и всё равно – верилось силы есть, есть…
Потому, что у меня их нет – без неё.
Совсем никаких.
Я резко похудел, вообще потеряв интерес к еде, которую так любил при маме, теряю память, зрение.
От меня остались клочья.
Мне непонятна воля Бога, я не знаю, как возможно принять её, всё время возвращаясь в то – вот же оно, руку протяни – время, где мама есть.
Где мы вместе…
…старый дом в Хохловском переулке, так и не снесённый, куда вбегал молодой студент, не знавший, что жизнь его окажется короткой, что о сыне, которому он отдавал всего себя, о его взрослой жизни, он ничего не узнает.
Или знает?
Видел – из пределов запредельности?
Один раз мне представился золотой небесный цветок: и в нём, внутри его лёгкой роскоши – молодые папа и мама, склонившиеся друг к другу.
Страховка мозга от безумия, подкрадывающегося на мягких, когтистых лапах?
Действительно ли – отражение запредельности: к какой стремился всю жизнь, почитая жизнь свою – затянувшейся неудачей?
Не понять…
Дом стоит – тот самый, в Хохловском: вполне ещё молодой, и – восемнадцати…или девятнадцатилетний студент, взбежав на четвёртый этаж, открыв дверь, обращается к своей любимой мамочке…
Зачем все эти фантазии – человеку, от которого остались клочья, и которому не пережить горе потери своей, и который – через много лет – стал сыном того студента – также через гирлянду времени не пережившего свою мать?
Всё запутывается, двоится, множится, и количество смыслов, которыми играет, поражая, мир, растёт бесплодно, никак не помогая изжить боль, поедающую меня изнутри.
СОРОК ЛЕТ МЕЛЬКНУЛО
— А вы думали? Пирожков? Булочкин? А я вот – Срыбин! Представляешь фамилия?
Они ходили вокруг стога: два подростка, и делились школьными впечатлениями, и такая забавная фамилия трудовика сильно потешала обоих.
…ехали двумя семьями на юг: намереваясь жить в кемпинге, в палатках, как уже бывало; но таким составом ехали впервые, и Сашка, московский племянник, сошёлся с Димой, сыном Володи и Жанны; ехали из Калуги, куда Сашку отправляли на лето, на дачу родители, а вот второй раз – и море будет, сияя счастьем…
…мы подружились с Димкой, хотя поначалу настороженно относились друг к другу; мы подружились, после того, как мой двоюродный брат, тоже Дима, сказал Бадаеву: Пообщайся. Мой брат – парень ничего.
Мы ехали долго: несколько дней, останавливались в лесополосах, готовили еду, миновали различные городки; и Союз был крепок и незыблем так, что распад, скажи тогда, представился бы чьим-то бредом.
Какой распад?
Мы ходили с Димой вокруг стогов и язвили над советским мироустройством, оно мнилось чудовищным, потом – обсуждали литературу, которой болели, потом…
— Кишка кишке протокол пишет? – весело спрашивала Таня: моя тётя: дородная, весёлая, хлебосольная.
И шли есть…
Море открылось: приветствовали, махали, кричали, и, добравшись до лагеря, тотчас бежали к воде: погружались в волшебную, тёплую, сияющую, плыли…
Палатки ставили, обустраивали житьё…
Жизнь без забот: весело, с маленьким телевизором, вокруг которого собирались вечером, с постоянными шутками; родителей Димы Бадаева звали Володя и Жанна.
С добавлением – тётя и дядя…
…мои тётя и дядя – ушли первыми…
Тогда, вечерами мы бродили с Димкой между палаток, обсуждая самое разное: то школьные случаи, то политику, то литературу: важные такие, маленькие книгочеи.
Месяц мелькнул.
Сорок лет пронеслось.
Через какое-то время узнал, что Дима, шокировав своего партийного отца, собирается уйти в церковь: было слишком необычно, и религиозная бабушка влияла так, что дальнейшее в недрах Союза могло быть чревато.
Встречались с ним – ближе к финалу школы, на даче Гены и Тани, где гостил традиционно летом; бродили – как тогда на юге – между дач, щебёнка скрипела под ногами…
— Сначала отслужить придётся в армии, иначе в семинарию не попасть.
— Таковы условия?
— Да…
— Послушай – и ты веришь во всё это?
— Во что?
— Ну…что можно жить после смерти, что Бог есть?
Он загадочно улыбался.
— Я должен верить в это…
А я?
Тогда, лет в шестнадцать, всё воспринималось нелепыми фантазиями, так далеко отстоящими от современности, что странно делалось, как можно их воспринимать всерьёз.
В мои девятнадцать умер папа; и тяжесть заставляла взглянуть на вещи по-другому, ведь не мог же такой замечательный, выдающийся отец исчезнуть бесследно!
Словно что-то углублялась в недрах сознания, сердце начинало работать по-другому.
Череда смертей лихо закрутила реальность: бабушка, Гена, бывший моим крёстным, тётя, не ставшая жить без него…
Отголосками доносилось нечто из жизни Димки: в семинарию не поступил, окончил педагогический, учительствовал, потом…всё же учился в Греции, в православной школе.
Родители его умерли.
Мы никогда больше с ним не встречались в жизни.
Смерти моих родных продолжались.
И вот – оставшись без мамы, оказался в такой бездне одиночества и тоски, что никакая вера не помогает.
И зачем-то вспоминаются два книжных подростка: бродящие вокруг стогов, обсуждающие многое-разное, ждущие от жизни интересного, хорошего…
ВАРИАНТ ИСТОРИИ
Жестокая нелепость иудейской верхушки! – они – духовные лидеры — требуют смерти философа…
Наместник, привыкший к решительным действиям, хотя и лисьей хитростью пользовался порой; наместник, заинтересовавшийся речениями неизвестного бродяги, вызвал к себе центуриона – которому доверял… почти, как себе.
Задача, поставленная центуриону, была странной, но тот, прошедший с прокуратором многие войны, не привык удивляться, привыкнув выполнять.
В зилотов, так в зилотов.
Переодеться, скрыв надёжно оружие, напасть, отбить бродягу-мудреца до того, как на него взвалят крест.
Доставить к Пилату во дворец, который некогда принадлежат полубезумному иудейскому царю.
Шум в городе, отдельные выступления будут легко подавлены войсками, а бродяга тем временем доставлен в поместье прокуратора, где большая библиотека, и где Пилат рассчитывает провести последние годы жизни: в беседах, в чтение, воспоминаниях…
…говорят, Иисус имел дело с зилотами, стремясь убедить их в бессмыслице использования оружия.
Иисус, обладавший даром слова, каким не обладал никто, мог легко воздействовать на людей: услышали ли зилоты?
Пилат услышал нечто необычайное: про земную власть и небесную, про нищих духом, способных очистить внутреннее своё устройство до такой степени, чтобы высшее содержание наполнило золотым сиянием смысла.
Он не читал про это ни в каких греческих, римских, сирийских книгах…
…отборные солдаты, надевающие простую одежду зилотов, прячущие остро отточенные ножи, которыми владеют не хуже мечей.
Приказ есть приказ.
Бродяга будет отбит, захвачен, скрыт, доставлен в поместье Пилата.
Но – бродягу не устроит такое развитие событий, ибо он должен быть распят.
Или нет – если вслушаться в словесный рокот волн русского провидца?
Д. Андреев утверждал, что Христа не должны были распинать, дожив до семидесяти лет, он полностью реформировал бы землю, изменив человека физически.
Но Христос уже несёт крест…
Где же переодетые, великолепно выученные бойцы?
А – вот они: чуть запоздали: крест низвергнут, бродяга схвачен, простые солдаты, охранявшие дорогу, легко разогнаны умелыми воинами…
Да, Пилат мог бы теоретически изменить ход истории, но не пришло ему это в голову…
…всерьёз ли воспринимались первые варианты Евангелий?
Вероятно, читались, как просто занимательные истории компании, у которой казнили главного.
Никакой святости.
Скудость информации о содержании того времени, позволяет и такие фантазии: Пилат, вовсе не мечтающий об изменении истории, просто решивший обрести мудрого собеседника, которого никогда не было, отбивает бродягу, перевозит его в своё поместье, и проводит остаток дней, уйдя с государственной службы, в сложных беседах с тем…
Возможно, не потребовалось бы второго пришествия: Иисус, получивший столько времени, полностью изменил бы свой телесный состав, и предстал перед человечеством в виде сияющего феномена учительства, которому невозможно возразить…
ВОЛШЕБНЫЕ ЛЕПЕСТКИ СТРАН
Как ты представляешь её – певицу Александру Матову, солистку Большого, некогда – лучшую Аиду тридцатых годов?
Как ты представляешь встречи у неё, где познакомились папа и мама, собрания молодых людей, одарённых музыкально, мечтающих стать певцами?
Ты – названный в честь певицы, представляешь ли времена, ушедшие безвозвратно, как все, как всё уходит…
Мчится поезд…
…на одном из них в середине пятидесятых мама приехала из родной Калуги в Москву – поступать в институт.
И – гораздо раньше на совсем не похожем на нынешние поезда приехала в Москву Матова, и карьера её сложилась…
Я не помню, в каком они находились родстве – мама и Матова; но мама жила у певицы, та прописала её у себя…
Первые мои десять лет прошли в этой квартире, а родился в год смерти певицы.
Квартира – две комнаты в коммуналке, с огромными потолками, и большими объёмами пространства.
Карта висела над постелью мальчика, и страны волшебными лепестками осыпались в его сны…
Отец ходил сюда: учиться пению у Матовой: отец, одарённый разными талантами, в том числе оперным баритоном, ставший физиком, однако.
Они познакомились здесь с мамой – как?
Едва ли представить это.
Но и других молодых когда-то людей, приходивших брать уроки вокала у Матовой, я знал – дядя Витя, дядя Валя…
Каждый был ярок, и все пошли профессионально по другим стезям; но продолжали собираться в этой квартире после смерти певицы: пели, сооружались великолепные застолья…
Прекрасные вечера! И двор – уютный московский двор – словно озарялся сильными голосами.
Каков был успех Матовой?
Тогда, в тридцатые, он сильно отличался от нынешнего, и тем не менее…
Потом с ней случилась катастрофа: она потеряла голос.
Равнодушна была к славе – редкий случай; записей её, кажется не осталось.
Мама рассказывала о её смерти: разошлись гости, мама убирала, и вдруг почувствовала нечто давящее, тёмное, словно исходящее из другой комнаты, где… заснула навсегда Александра Константиновна.
…я не могу говорить о твоей смерти, ма.
Не могу жить без тебя, не нахожу себе места.
Вспоминаю те вечера в роскошной старой коммуналке, и детство вплетается в мою явь, и я словно снова лягу на кровать под картой, и цветные страны осыплются драгоценными цветами в мою жизнь…
…кажущуюся мне кривой, неудачной, но нужной зачем-то – если представить высший, глобальный план, о сущности которого никто не догадывается.
ВИБРИРУЮЩАЯ ФРАЗА
На сельском кладбище, где многие могилы были в запущенном состояние, словно постепенно переходили в окончательную вотчину земли, прочитал (а был молодым): Я уже дома, а ты ещё в гостях…
Написано на доске – чей столбик накренился…
Сам остолбенел, молодой, несомый скоростями в разные стороны, и нагромождение планов соответствует оным скоростям, и…
Стоял, вдумывался, что-то представлял, собирал в пучок условные лучи, прорывающиеся сквозь волны солнечного света.
Был июль.
Золото листва ближайшего лесочка так манило…
…фраза, прочитанная на кладбищенской табличке, вибрировала в сознание, наслаиваясь на многие события, среди которых превалировала суета, оттеняемая неудачами, хотя и… получалось что-то…
Казалось: сквозь всё это были прорывы космического…
Сознания?
…нет, ощущений, углубляющих сердце.
Однажды – ни с чего, вечером, словно оцепенение напало, а был на даче, жил там один, и, лёжа на кровати, вдруг почувствовал карабкающееся по ножке её существо: с лицом старичка, с тельцем маленькой обезьянки…
Сил хватило выдраться из оцепенения, и…
Есть тот свет.
Да?
Что подтверждает?
Ощущения углублялись, становились усложнёнными, переливающиеся разными оттенками.
И вспоминающееся: Я уже дома, а ты ещё в гостях – всё отчётливее вибрировало в мозгу или – в душе: правдой.
РЕАЛЬНОСТЬ РЕАЛЬНОСТИ
С края – морщинистого, данного всевозможными изломами — виден хобот: сгибающийся, растягивающийся снова: он словно норовит сорвать нечто в воздухе, таинственный плод смысла, украшающий пространство, и Ойкумена, кодом зашифрованная в древнем представление о земле, вдруг раскрывается плотнее, стыками мысли…
Путешественник будет спускаться к черепахе: грандиозной, как свод, простёртый над ним: спускаться постепенно, ступенчато, преодолевая преграды, между монументальностью слонов, всё вновь и вновь тянущих свои хоботы, покачивающиеся серовато; спускается, чтобы, ступив на грандиозный панцирь, вдруг соприкоснуться с разрядом пробуждения ото сна: такого волнующего, реального.
Кто может убедить сновидца, что сны – они менее важны, чем реальность, ломящаяся в окно суммами выкрутасов, включающих горе, неудачи, боли и прочее?
…видевший край земли, с которого, используя разные приспособления, порождённые мыслительной энергией, можно спускаться, минуя грандиозных слонов, к панцирю не менее грандиозной черепахи, словно испещрённому таинственными иероглифами, никогда не поверить в реальность реальности.
…слишком пресной, подчинённой тотальным законам логики, от которых в конце концов, пресыщенное пустотой, взорвётся сердце.
УСТАЛЫЙ ЖЕСТ ЛАДОНЬЮ…
Под клёном – развесистым и прекрасным, на который так любил забираться – был чудесный, врытый в землю столик, и, уединившись там, около забора, мальчик, много читавший, и живущий скорее в книжной реальности, чем в реальной, сочинял… нечто…
Он не знал, что это такое – рассказ?
Повесть?
Он жил летние месяцы на даче, под Калугой, дача принадлежала дяде с тётей, но московский племянник жил в основном с бабушкой…
(Вот её выносят с дачи: но это будет в будущем измерении, и ребёнок пока знает о смерти только то, что нафантазировал).
Он – мрачный мальчик: в его сочинении, где действие происходит в неизвестной стране, участвуют разорившиеся торговцы – родители Лотена, которые обсуждают перспективы дальнейшей жизни, и те вовсе не отливают радостным лаком.
Слышит ли Лотен?
Почему такое имя?
И всплывает ещё одно – отрицательного персонажа – Паукс…
…а было: на скамейке в парке, который медленно поднимается из глубин памяти зеленовато-золотистым летним массивом, мальчик рассказывает единственному школьному другу (никогда не будете общаться, закончив школу) о замысле романа: где действуют персонажи с загадочными фамилиями Стополинский, Санагов…
Они действуют в недрах революции, и мальчик, маленький антисоветчик (забавно) рассказывает вдохновенно о линиях эмиграции, о несчастном – в дальнейшем, словно насквозь проколотым многими иглами существовании.
Мальчик стал взрослым сочинителем: печатающимся, не получившим успеха; и потерял столько близких, что теперь, за пятьдесят, всё храня этого несчастного, серьёзного, сосредоточенного мальчика в душе, думает: было ли благом его появление на свет?
И, устало проводя ладонью по лицу, не может себе ответить…
СЛОИСТОЕ НЕБО
Слоистые шли по небу облака.
Беловатые, как сало, фрагменты сочетались с пепельно-серыми разводами, и контраст ко вчерашней, удушающей жаре был велик, даже странен – будто уже засквозила осень, заиграла мелодии свои на дудочках грусти и печали…
Отец с сыном, вышедшие гулять, остановились в дверях подъезда: июльский дождь моментально взялся перекрашивать асфальт, предпочитая чёрный цвет всем остальным.
Серо-стальной, выжатый соком неба дождь: и соседка, сидевшая на скамейке – не удалось пойти в магазин, навела на мысли о маме, которая, казалось бы, могла бы сидеть с нею…
Могла бы…
Нет, мама прожила объективно долго, и отец…
— Пойдём домой, па!
Сказал сынишка, державший в руках скейт: не удалось покататься.
— Придётся, сынок, – и ощущение квартиры, из которой – вместе с мамой вырвано сердце – душит, как вчерашняя жара.
Коридор тёмен.
Включить свет?
Золотистый, разойдётся аурой, вокруг бра, бросая тени на бессчётные корешки книг, установленных на стеллажах: всегда тут были, и настолько теперь не нужны.
…пусть рухнет вся эта обманная книжность вавилонской башней: обманная, втягивающая в себя, отбирающая жизнь, в какой всё суждено потерять, всё, всё…
— Я всё же пройдусь, сынок…
Он выходит – пожилой человек, в душе – мальчишка, как на фотографии, что стоит на буфете в маминой комнате: теперь – комнате сына; на фотографии он – в детском саду, и, вглядываясь в неё, сам не знает, предчувствовал ли тот мальчишка, ещё не поглощённый книжной стихией, столь неудачную, корявую, кривую судьбу, какая уже включала свои механизмы, злорадно посмеиваясь…
Дождь уже завершил с асфальтом и ушёл; в лужах отражается слоистое, точно забинтованное небо.
…как поверить в то, что Бог есть любовь, коли вся жизнь, что бы ни делал, как одна затянувшаяся неудача, сплошное нелепое недоразумение?
В книге пресловутого Иова слишком силён процент мазохизма, и вообще – остаётся ощущение, что люди – игрушки сил, которых не знают, наличие коих не доказать, реальность каковых понимаешь, глядя на руины собственных дней…
Двор поднимается вверх; сквозной двор, машины часто прободают его собою, переезжая с улицы на улицу, и, подумав, что же я иду один, отец возвращается, говорит мальчишке, уже уткнувшемуся в смартфон: пошли, сынок, скатишься пару раз с горки, дождь прошёл.
— Да?
Он собирается быстро.
Пошли.
Горка условна: заасфальтированное пространство, идущее мимо школы, куда скоро пойдёт мальчик в третий класс, тянется вниз, и можно, лавируя между людьми, катится на скейте: весело, легко…
Бабушка столько делала для ребёнка, так любила его, так ждала; он перенёс её уход совершенно спокойно, раз только сказал: не думай, папа, мне очень не хватает Оли…
Хорошо, наверно, что спокойно, хуже было б, коли рыдал постоянно, вспоминая…
А вспоминает ли, как засыпал у неё малышком, как играл в прятки с нею, как шила ему всякое-разное: весь этот ворох воспоминаний отца, совершенно по-другому отразившийся в сознание сына?
Вот пролетает вниз, тянет лапку: хлопнуть по отцовской руке, а потом поедут к мосту, будут ждать поезда: мальчишка любит смотреть на них, считая вагоны проходящих, выдумывая, сколько должно пронестись, прежде, чем пойдут домой.
Домой – в ту квартиру, что была родной, что стала холодной и пустою, но только для него – пожилого отца, так и не сумевшего вырасти, вглядывающегося в единственную детскую свою фотографию с одной мыслью: знал ли тот, ещё не живший толком мальчик, что жизнь не принесёт ничего, кроме тотальных неудач?
–Ну, улыбнись, па! – восклицает сынок, опровергая ощущение. – Ещё два поезда – и едем домой.
______________________
© Балтин Александр Львович