Сфера Сервантеса. К 475-летию

    1

Задуманная пародия развернётся лентами такого словесного величия, что синеватая бездна света будет мерцать над нею века.

…Сервантес, участвовавший в битве при Лепанто, был серьёзно ранен.

Как разыгрывалось сражение? – огромные, как башни, галеоны, сходились, приближаясь друг к другу, летели абордажные крюки, громыхали пушки, стлался, белея, курчавый дым.

 Объединённая Европа выставила много кораблей против турецкого могущества, которому приходил конец…

 Сервантес был солдатом; он был определён в полк морской пехоты Испании, базировавшийся в Неаполе, и пробыл там около года, прежде, чем приступил к военной службе…

 Пули свищут, неся смерть: впрочем, если вы слышите свист, то не погибнете, а та пуля, что убьёт вас, не подаст своего голоса.

 Сервантес в битве при Лепанто был трижды ранен – два раза в грудь и один в предплечье.

 Он болел лихорадкой, и мог оставаться в постели, но предпочёл участие в бою.

 Излечившийся, он возвращался из Неаполя в Барселону, но галера была захвачена алжирскими корсарами, и Сервантес оказывается в долгом плену.

 Он был выкуплен матерью, и 2000 дукатов были доставлены под видом товара, чтобы даровать ему свободу…

 Он служит дальше, собирается отплыть в Америку, совершает – по приказу короля – поездку в Оран.

 Насколько пышен двор?

Настолько же, насколько придворные не считают остальных людьми…

 Роман зреет в сознанье, туго наливаются гроздья его шаровым соком смысла…

 Дон Кихот…

 Дон…

На рисунке Пикассо тема кажется окарикатуренной, но…приглядитесь: вот же он – подлинно неистовый воин под таким детским солнцем.

Солнце Дон Кихота было отчасти детским – кто ещё способен поверить в триумф добра, изведавши столько зла, буквально чувствуя, как переполняет оно мир…

 Дон Кихот резко меняет судьбу.

Судьба Сервантеса менялась много раз, и каждый опыт давал новую зрелость великолепному повествованию.

 Забавный Санчо не очень понимал, во что ввязывается.

 Дон Кихот смешон?

Он величествен и великолепен, он значителен и могуч, он проезжает века на своём Росинанте, чтобы века дивились дерзновению одного – решившего ратоборствовать многих.

 И века взирают на рыцаря снизу вверх: ибо, сколько бы ни громоздилось зла, всегда готов вступить с ним в схватку величественный, великолепный Дон Кихот…

…он особенно близок русским: есть свой, русский вариант Дон Кихота – и благодаря великому переводу Н. Любимова, и потому, что сострадание было на протяжение веков отличительной чертой русского характера (сейчас едва ли так: десятилетия торжествующего эгоизма-прагматизма не могли не сказаться)…

 Сострадание – ко всем: малым, обиженным, несправедливостью, как клеймом, отмеченным.

 Пусть колодники – но ведь каждый человек, пусть глупцы, но ведь они не виноваты.

 Сострадание – порою в ущерб себе, как у Дон Кихота, так остро ощущающего глобальную несправедливость мира.

 Такого играл и Черкасов – с точным рисунком роли, с некоторой сумасшедшинкой, остро, ярко…

 Времена Дон Кихотов прошли: мир всё больше подчиняется технологически-технократическому безумию.

 Но образ остаётся – не тускнея.

     2

Ядрёный, крепкий, народный юмор Санчо: всё должно быть раже, сытно, потно, и…сосед, мол, заявляет – глупо и дерзко: а с какой стати я?

А Санчо ему логично – А я с какой стати?

В общем, канава так и осталась не закопанной.

Санчо, которому челюсти уже выворачивает от скуки бытия, Санчо, уставший от всей солнечной пресноты своего бытования, уверенный, что путешествие с Дон Кихотом посулит ему нечто…

Нечто великолепное.

Потом… он ещё станет губернатором острова.

Санчо не предполагает путешествие от собственной калитки в вечность: его же не предполагает и Дон Кихот, решивший ратоборствовать зло, чьи объёмы избыточны в любом социуме…

 Ю. Толубеев, исполнявший роль в советской экранизации, остро характерный актёр, был великолепен: какая густая лепка характера: словно используются сразу несколько материалов: мрамор народности, глина тщеславьица, гранит верности.

Всё к делу, и каждый штрих, каждая краска дополняли вечный образ, насыщая его плотью, силой, яркостью.

…они едут и едут: в недрах и дебрях человечества, несколько подросшего теперь – в духовном плане (всё-таки казни на городских площадях не производятся ныне), однако, по-прежнему барахтающегося в вязкой субстанции зла…

 Её не переплавить алхимическим путём в лучистое драгоценное золото; её можно только убрать – вычистить: как Геркулес некогда конюшни Авгия.

Но Дон Кихот больше полагался на рыцарские образы, и солнце, бликовавшее в тазике, ставшим шлемом, не было таким, что способно переплавить его в другой материал, или изменить форму.

 Образцовый русский перевод, выполненный Николаем Любимовым и вышедший в 1951 году, показывает языковую густоту и необыкновенную плотность письма: чудо, завораживающее языковыми самоцветами, начинается с первого абзаца, с описания села Ламанчи: которому предстояло стать знаменитым, быта, даже еды: олья подрида – ах, как хороша…

  И смак жизни ощущается за каждым фрагментом жизни, за каждым словесным пассажем.

 О жизни Дон Кихота до начала странствий известно мало: в них отправляется он уже пятидесятилетним, много передумавшим и пережившим: хотя ни психологию, ни мировосприятие тогдашних людей мы не представим целостно, очень уже отличаясь от них.

 Вероятно, Дон Кихот чувствовал чужую боль также остро, как свою: на сцену выступает Достоевский с рассказом о слезинке ребёнке: и оный был бы близок Сервантесу, жизнь которого была далека от тишины и покоя.

Вероятно, Дон Кихот чувствовал именно так – иначе не начал совершать бы свой путь.

 …кстати – образ рыцаря использовался в последствии много раз в литературе: иногда шаржировано, иногда мистически, достаточно вспомнить рассказ Х. Л. Борхеса «Пьер Менар, автор Дон Кихота»…

  Или «Житие Дон Кихота и Санчо» Мигеля де Унамуно.

Не только испаноязычные авторы обращались: Грэм Грин написал своего «Монсеньора Кихота» в 1982 году.

 Образ, беспокоящий века: не дающий им зарастать жиром тотального равнодушия.

 …задуманная Сервантесом пародия удалась – она вылилась в один из самых знаменитых романов человечества.

 Архетип человеческой природы, истолкованный, как психологическая категория: и появляется понятие «донкихотство»…

 Честь – донкихотствовать! – в мире, закрученном вокруг жёстких стержней эгоизма, прагматизма, предельного себялюбия…

 Дон Кихот отказывается от себя?

Нет, он расшифровывает суть своей судьбы, и несёт идею свою, как драгоценную чашу, наполненную к тому же великолепным содержанием.

 Остро прочерченные иллюстрации Г. Доре: человечество увидело Дон Кихота глазами знаменитого художника-иллюстратора: он, как и в большинстве своих иллюстраций, точно попал в самый нерв восприятия образа: большинством…

 Худ, брадат, с копьём…

 Невыразимо неповторимый: как и Санчо, припавший в приступе отчаяния к морде своего серого.

Скорее даже – лицу ослика.

 Иллюстрации выстраиваются в своеобразный художественный пантеон: они трактуют отдельные моменты повествования с сухою силой – а другой и не нужно.

Они показывают тогдашний мир ярко, на предельной грани выразительности, и, будучи чёрно-белыми, воспринимаются цветными.

 Даже – необыкновенно цветными: словно лучшее, определявшее суть рыцаря, проступало сквозь страницы, заражая всех, кто видел, воспринимал…

…конь и ослик, великаны, мельницы, трактиры, дороги, колодники, знать, дворцы, где интриги и низкопробные чувства банальны, копьё и меч, разнообразие приключений – огромный космос Дон Кихота продолжает вливаться в действительность пёстрой, великолепной плазмой: настолько яркой, что непонятно, как человечество жило без неё.

*

К 205-летию Алексея Константиновича Толстого

         1

Мистически-таинственный «Дракон» Алексея Константиновича Толстого – поэма, стоящая несколько особняком в пантеоне российской классики: поэма, точно демонстрирующая возможности иного сознания, иного, духовного зрения, позволяющего видеть существа иных миров – и как уравновешивается оный Дракон знаменитыми колокольчиками…

Колокольчики мои, 

Цветики степные! 

Что глядите на меня, 

Тёмно-голубые? 

И о чём звените вы 

В день весёлый мая, 

Средь некошеной травы 

Головой качая?

Нежность и грусть, объединённые тонкой мелодикой стиха, раскрываются подлинными колоколами метафизики, давая своеобразно символ жизни – где растопчут постепенно все ваши мечты, надежды, где все зависимы от неизвестных сил, и каждый узнает это на себе.

А.К. Толстой – поэт разнообразный, при том никогда не изменяющий строгой мелодики и жёстким формулам мастерства:  история, песня, баллада, интимная лирика, философские раздумья – крепчайший взвар всех возможных тем и жанров составляет собрание его стихотворений.

 Илья Муромец не уступит боя никому, а князь Михайло Репнин сделает, что должно, какие бы препоны ни вставали.

И мотивы разочарования – пустого дома – уравновешиваются в недрах творчества

Толстого великолепием поэтического строя и стоического отношения к реальности…

Украшают ли её стихи?

Или служат способом постижения оной?

Сложно сказать, но многое вмещают в себя, организуя по-своему пространства слов и смыслов.

     2

«Князь Серебряный» погружал в атмосферу времени, настолько далёкого и от девятнадцатого века, и от – когда было множество юных и пламенных читателей – двадцатого, что колорит, созданный и воссозданный А.К. Толстым, завораживал…

 Обилие деталей, собираемых в волшебные ёмкости страниц, превосходило, казалось, современность: и действие, захватывающее невероятно, и переживания героев – и за них – не позволяли оторваться от книги.

 Мистический элемент был присущ графу Толстому: что в поэзии его ярче всего сказалось в «Драконе»: живописанным звонкими и звучными терцинами – сквозь которые прорастают как будто потусторонние картины – оного дракона и выпустившие…

 Но и в таких привычных напевах, связанных с цветиками степными, ощущается нечто, словно просвечивающее сквозь печаль, разлитую в стихотворение…

 И снова возникает проза: мистическая и таинственная, базирующаяся на сказках и легендах, прекрасно сделанная, завораживающая, не позволяющая оторваться – пока не доберёшься до конца.

 …а вот – мистические струи словно приподнимают, играя златой небесной синевой, восьмистишие, посвящённое Мадонне Рафаэля:

Склоняся к юному Христу,

Его Мария осенила,

Любовь небесная затмила

Ее земную красоту. 

А он, в прозрении глубоком,

Уже вступая с миром в бой,

Глядит вперед — и ясным оком

Голгофу видит пред собой.

Видит ли за Голгофой воскресение – остаётся загадкой, как и всё почти в жизни Христа; но соприродность дара Толстого космической тайне очевидна…

 Надмирная сущность слова была открыта ему, и та, запредельная отчизна входила какой-то частью в поэзию Толстого, часто являвшую собой откровение:

Меня, во мраке и в пыли

Досель влачившего оковы,

Любови крылья вознесли

В отчизну пламени и слова.

…длинно развернётся сатира «Сон Попова»: играя психологическими изломами, собирая пригоршни разных казусов, высветляя тёмные стороны внутреннего человеческого естества.

 …и тайна, покрывавшая Её черты, – покрывает и соответствующее хрестоматийное, ставшее знаменитым романсом стихотворение: покрывает великолепной вуалью той поэтической силы и подлинности, которой отмечено всё, созданное А. Толстым, чьё наследие, поднимавшееся и поднимающее души по световой вертикали, слишком значительно для алчных времён, гораздых пожирать большинство людских дел.

*

К 150-летию Владимира Клавдиевича Арсеньева

Вместил в себя как будто несколько жизней: исследовав – венцом своей деятельности – дальние районы России, как мало кто…

 Дух, движущий им, не давал покоя, играя на струнах благородства и любопытства: пути Арсеньева уводили дальше и дальше; мелькали ленты изысканий, записей, лица сменялись, как в калейдоскопе.

 Вырисовывается – в чём-то монументальный, лесной и национальной субстанцией пропитанный Дерсу Узала; дневник неутомимого путешественника повествует о нём.

 Об очевидном литературном даре свидетельствует художественность изложения.

 Хотя… интерес географа и этнографа первоочередной: местность в конкретное время, следы миграции животных, капризы погоды: всё это складывается в своеобразнейший литературно-научный текст.

 Быт, обряды и поверья людей, слишком далёких даже от понятия «цивилизация» вырисовываются колоритно, в чём-то нежно.

И Дерзу Узала, сопровождающий постоянно, упорно, грамотно: вводящий европейца в свой, неповторимый мир.

И поют леса.

И слышен их торжественный звук.

Охотник на пушного зверя, Дерсу знает все сопки, всё тропки, не говоря о повадках зверей; он делится щедро, охотно, и знания, обретая литературную, литую форму становятся частью дневника…

 Ему не нужны синоптики: он и так знает, какая будет погода, и носит одежду из оленьих шкур.

 Но та необычная гармония с природой, которой живёт Дерсу, передаётся и неутомимо Арсеньеву – великому путешественнику, значительному учёному, яркому писателю…

*

К 140-летию Бориса Степановича Житкова 

Детское, нежное, доброе, про животных…

Так ярко мелькали житковские страницы в советском детстве: и словно выпархивали со страниц пичуги, а зверушки, каких так любят детишки, ласково заглядывали в маленькие комнаты.

И тут – громада «Виктора Вавича»: точно противостоящего всему этому детско-нежному космосу.

 Он стреляет в сердце – роман: жестокий роман об обыденной жизни: но – в период революции 1905 года.

 Роман о жутковатой человеческой метаморфозе: как простой и в общем довольно не глупый Иван-дурак (Виктор Вавич) может, запутавшись в узлах обстоятельств и собственных петлях неправильных выборов, превратиться… в сволочь.

Роман-метафизика: превратился ли?

Или – изначально гнилья в недрах души было больше, нежели светового естества, как ей полагалось бы…

 Много героев: даже своеобразное нагромождение их: сказать, что они равноправны?

 Они то выглядывают из нор, чтобы пересечься с другими и рассказать о себе, то проваливаются в оные; снова выступает Вавич, вляпывается в очередную историю, чтобы двигаться…ниже и ниже; затем проступает иной персонаж, концентрирующий на себе внимание.

Роман двадцатого века: он калейдоскопичен.

Написанный очень специфично: жёстко, рвано, точно наждаком водили… или водят: но прямо по сердцу, дабы проза действовала сильнее.

Роман импульсивных, достаточно кратких фраз, иногда кажущихся хаотичными, но вдруг – стягивающихся такой суммой, что дух захватит от возможностей Житкова-стилиста.

Язык, почти лишённый эпитетов: отчего не делается хуже.

Короткие, словно прыгающие на одной ножке, главки.

Внешние события, монтируемые с внутренними монологами – вполне кинематографично…

 …во время революции 1905 года Житков, ещё студент физико-математического факультете Новороссийского университета, состоял в боевом отряде, перевозил в Одессу из Румынии и Болгарии оружие для революционеров.

После революции делал карьеру моряка, освоил несколько профессий.

…он красиво воспевал их в своих рассказах, делая акцент на компетентности и трудолюбии. Чувстве ответственности.

Сколько бы ни попадали герои Житкова в экстремальные ситуации, они выходят из них, благодаря этим качествам.

Он прелестно плёл детские рассказы – и любознательный мальчишка Алёша-почемучка, прототипом которого был сосед писателя по коммуналке, запоминался детворе.

И снова колыхался и взрывался огненный «Виктор Вавич»; и снова околоточный проходил тропами нравственной деградации, и снова плыло марево глухой, уездной, провинциальной России…

*

К 130-летию Георгия Викторовича Адамовича

   1

Строгость, изящество, благородство линий – таковы характеристики поэзии Г. Адамовича, и сумма их определяет космос насыщенный, дышащий, благородный…

Без отдыха, дни и недели,

Недели и дни без труда.

На синее небо глядели,

Влюблялись… и то не всегда. 

И только. Но брезжил над нами

Какой-то божественный свет,

Какое-то лёгкое пламя,

Которому имени нет.

…сквозь реальность проступают свечения: волшебные, таинственные; и, если не ощущает их поэт, создаваемое им остаётся в определённом земном силовом поле…

Адамович ощущал: и ощущал с ясностью, хотя формулировка и допускало неопределённое «какое-то»…

 Зыбкость и лёгкость этого пламени запредельными лучами пронизывала суммы образов и картин, которые предлагал реальности Г. Адамович: вводя в неё свои стихи.

…сухая, библейская, жёсткая мудрость пересыпает его стихи белой солью Екклесиаста:

В столовой бьют часы. И пахнет камфорой,

И к утру у висков еще яснее зелень.

Как странно вспоминать, что прошлою весной

Дымился свежий лес и вальдшнепы летели.

Как глухо бьют часы. Пора нагреть вино

И поднести к губам дрожащий край стакана.

А разлучиться всем на свете суждено,

И всем ведь кажется, что беспощадно рано.

Верная беспощадность формулировки: и беспощадно рано уходящие все… будто мистическим образом оборачиваются, благосклонно взирая на поэтическое речение Адамовича.

Казалось, для него ослаблены были перегородки, преграды между мирами: и потустороннее, сложно мерцая, вливалось в явь, разнообразно известную поэту, ощущаемую им так остро.

 Адамович-критик, кажется, шёл от своей поэзии: сухие строчки точны, и, словно с оголённых проводов, бьёт из них ток мысли.

…и мысли кажутся – разноцветными огнями, освещающими путь грядущего: каковое станет более приближаться к разочарованию, нежели очаровывать.

 Меланхолия вызревала в недрах стихов поэта:

Есть память, есть доля скитальцев,

Есть книги, стихи, суета,

А жизнь… жизнь прошла между пальцев

На пятой неделе поста. 

Но логика ощущения столь закономерна в дебрях логики жизни, что поспоришь едва ли: просто вглядываясь в алмазную грань строк, сияющих глубиной.

 Красивое наследие Г. Адамовича переливается столькими огнями, что чутким сердцам и душам грядущих поколений многое предстоит осознать лучше, вчитываясь в стихи, эссе, вглядываясь в их смысловые орнаменты, сверяя собственное сердце с часами минувших лет…

 2

Острота грани блистает в каждой строке: все они столь возвышенно-просты, и отличаются одновременно ясностью и живописностью:

Уже не плакала и не звала она,

И только в тишине задумчиво глядела

На утренний туман, и в кресле у окна

Такое серое и гибнущее тело. 

Стихотворение «Болезнь» завершается ли выходом из тела и взглядом со стороны на него? Или – таково ложное ощущение?

Поэзия Г. Адамовича словно пронизана токами высот, она – просвечена иными мирами, кажется, — отсюда:

Без отдыха, дни и недели,

Недели и дни без труда.

На синее небо глядели,

Влюблялись… и то не всегда. 

И только. Но брезжил над нами

Какой-то божественный свет,

Какое-то лёгкое пламя,

Которому имени нет.

Пламя не определить, но только следование ему определяет подлинность жизни, биение пульса, всё совершаемое…

Адамович – отчасти жрец поэзии: знавший, как суммами сухих строк возжигать величественные костры.

Его поэзия, как правило, печальна.

Его поэзия словно закруглена небесными мотивами, раскатывающими в недрах созвучий, близких к совершенству.

 …есть ноты отчаяния, разрывающие сознание:

Мне было шестнадцать, едва ли

Семнадцать… Вот, кажется, все.

Ни оторопи, ни печали,

Но мертвое сердце мое.

Есть память, есть доля скитальцев,

Есть книги, стихи, суета,

А жизнь… жизнь прошла между пальцев

На пятой неделе поста.

И, сопоставляя со своим опытом, подсказывающим, что жизнь длится две секунды, понимаешь, какая боль может пронзать…

 Болезнь не снижает высоты поэтического действа: а оно таково у Адамовича, что именно высота и диктует, кажется, весь созидаемый им словесный мир.

Мир, жар, элегические мерцания.

…нервно срываются ощущения с обнажённых проводов боли. Вспыхивает, заливая пространство, таинственный свет. Много совершенно невероятных ассоциаций пробуждает поэзия Г. Адамовича.

*

К 90-летию Владимира Николаевича Войновича

    1

Любая модель будущего условна; сокрытое от нас вполне, допускает оно множество вариантов даже на небольших временных отрезках: люди из восьмидесятых годов прошлого столетия сильно были бы удивлены жизни, бушующей в нулевых двадцать первого; но, что однозначно, любые – художественные, или научные – варианты будущего базируются на сегодняшнем.

Так, «Москва 2042 года» развивает худшие линии жизни в СССР до искромётного, захватывающего в полон абсурда; причём сделано это на уровне художественности столь мастерски, что кажется и впрямь попадаешь в душную, смрадную – во всех смыслах – атмосферу, из которой не вырваться, не сбежать уже в такую родную, уютную явь.

 Смех лечит.

Он исцеляет – такова одна из основных его функций; и смех – раблезианский, пышный – дан в романе пышно, ядовитыми цветами.

 Роман, в сущности, есть исследование человеческих душ, чем Войнович занимался на протяжении писательского пути пристрастно, маскируя свои исследования под сатирические, иронические и проч.

В ранней повести «Путём взаимной переписки» показана, когда по сути, страшная панорама: сумма людей, чьи души не доразвились до человеческих.

Тут – души-зародыши, когда не уродцы: и у женщины, обманом завлекающей солдата, и у солдата этого: примитивного, с убогим умственным скарбом, с пустым, выхолощенным сердцем…

Тут воистину: простота хуже воровства…

В знаменитом Чонкине метафизика причудливо вплетена в смеховое, отчасти карнавальное (если вспомнить М. Бахтина) повествование; и нити её отливают антрацитом, увы…

В монументальной «Автобиографии» Войнович, прослеживая историю десятилетий, пропущенных через опыт собственного миропонимания, рассыпает столько колоритных подробностей и показывает такое разнообразие человеческих персонажей, что становится очевидным: под маской сатирика-ирониста всю жизнь скрывался метафизик.

 Метафизик писатель, блестяще организовавший собственный стиль, и сделавший столько ценных наблюдений, что книги его, замечательные в литературном отношение, являются ещё и документами осмысления времени, в которое пришлось ему жить.

     2

Космическая песня Войновича ворвалась в реальность на лёгких, полётных крыльях ясности, надежды…

 Она трепетала тем светом жизни, который подделать невозможно, и стала знаменитой так быстро, как могут делаться только яркие вещи литературы…

Войнович-прозаик затмил своё поэтическое дело, что, вероятно, справедливо, тем не менее, стихи его могут рассматриваться, как интересное дополнение к прозаическому наследию.

Всё то, что было молодым,

Стареет. Может статься,

Умру почтенным и седым

И поглупевшим старцем.

Меня на кладбище снесут

И – вс равно не слышу

Немало слов произнесут,

И до небес превознесут,

И в классики запишут.

Есть обаяние ясности, и правильность простоты – о! не той, конечно, что хуже известно чего, но – благородной, за которой стоит своеобразная философия: принятия жизни, к примеру, какой бы она ни была.

 Есть и стоическое отношение к себе и судьбе – мол, будет только то, что будет, а что грядущее расходится с нашими планами, так повлиять не способны никак… 

Мысль о том, что борьба есть закон

Человеком усвоена рано.

И в баранину с древних времен

Человек превращает барана.

Но издревле баран как баран

Размышлял примитивно и глупо:

«Люди могут забыть ресторан,

Обойтись без овчинных тулупов.

А вот за простотой мерцает философия, рядящаяся в мысли баранов: ведь можно же жить добрее.

 И стоит жить именно так, жизнь переустраивая согласно световым законам, а вовсе не громоздя зло на зло, жестокость на жестокость.

Можно.

Не хотим.

Или – физиология мешает, а мы зависим от неё полностью.

Стихи Войновича игривы и серьёзны, философичны и нежны…

В любом случае – они и приятное и питательное чтение.

Стоит к ним обратиться – хотя бы потому, что, скреплённые добрым юмором, они вполне могут поднять вам настроение, если вместо него – яма.

*

К 85-летию Геннадия  Федоровича Шпаликова

   1

Глобальное и общечеловеческое выражено – выдохнуто – вдвинуто в поэтическую реальность Шпаликовым с особенной силой:

Желанье вечное гнетёт —
травой хотя бы сохраниться.
Она весною прорастёт
и к жизни присоединится.

Кто б ни был, и как бы не прожил, и что бы ни было дано – желанье это заложено в каждом, как ощущение собственного бессмертия, как…движение травы, про которую Шпаликов обещал:

Я к вам травою прорасту,
попробую к вам дотянуться,
как почка тянется к листу,
вся в ожидании проснуться…

Обаятельный, солнечный, лёгкий – такие эпитеты выстраиваются в ряд при воспоминании о Шпаликова: сценаристе, поэте, режиссёре…

Поэтическое дело –самое тонкое: квинтэссенция души: сие определение подходит поэзии больше, чем какому-либо другому виду искусства.

Но… гражданское жило в поэте не меньше, чем лирическое и метафизическое; он декларировал:

Я жизнью своей рискую,
С гранатой на танк выхожу
За мирную жизнь городскую,
За все, чем я так дорожу.

Я помню страны позывные,
Они раздавались везде –
На пункты идти призывные,
Отечество наше в беде.

Декларировал жёстко и ясно, с тем синевато стальным высверком, который характеризует мужество.

 …у него было и строчки-прозрения: философия черпалась из опыта, чтобы отлиться строкой:

Безусловно всё то, что условно.

Он умел насытить строки и подробностями, теми, что отличают жизнь, не спутаешь…

И он оставил прекрасное, лучащееся, выразительное поэтическое наследие.

 2

Трава лишена индивидуальности, отдельной яркости, неповторимости: как узнать, кто пророс с ней?

Только по поэтическому почерку:

Желанье вечное гнетёт –
травой хотя бы сохраниться.
Она весною прорастёт
и к жизни присоединится.

Мощное, грустное, лирическое, но и философское стихотворение Шпаликова поёт с лёгкостью и восточной какой-то умудрённостью…

Будто улыбается Лао Цзы…

Всё мерцало в его стихах тайной неповторимости, и, выкупанное в солнечном свете, даже через грусть давало варианты поэзии остающейся, прорастающей не то, что травой, но чем-то необыкновенно значительным, чем время не имеет права пренебречь…

*

К 85-летию Вячеслава Алексеевича Богданова

Вот возвращение домой: вот оно, отмеченною грустью и украшенное воспоминаниями, расцветающее поэтическим цветком:

К дверям забитым я зимой приеду,

Замочный ключ до боли сжав в горсти.

И улыбнусь

Хорошему соседу,

И попрошу мне клещи принести…

Я в дом родной вернусь не блудным гостем!

Я, словно ключ,

Любовь к нему сберёг…

И под рукой

Застонут длинно гвозди,

И упадут, как слёзы, на порог…

Великолепие метафоры, гвозди, уподобленные слезам, так действуют на сознание, что, сопоставляя свой опыт с опытом поэта, непроизвольно ощущаешь поэтическую правоту…

 В. Богданов создавал стихи густой ясности и насыщенной простоты: стихи чистые, как упомянутые слёзы, как родные родники.

 …деревня уходит: картины её, медленно растворяющейся в пространстве былого, начинены многими сожалениями, но голос поэта остаётся стоическим: времени сложно противостоять:

Вечер звёзды огненные выткал,

Тишину вспугнули соловьи,

Но молчат скрипучие калитки,

И не слышно песен о любви.

Молодёжь покинула деревню,

Заманили звоном города…

И об этом шепчутся деревья,

И луна сгорает со стыда.

Дом, хлеб…

Коренные понятия бытия выделялись поэтом, и, толкуемые по-своему, словно открывались новыми гранями: метафизического осмысления.

Хотя тропинка зарастёт сюда,

Не забивайте окна в нашем доме,

Пускай он зрячим будет,

Как всегда!..

Так завершается стихотворение «Дом».

И надежда, окрашивающая строки, согревала поэзию поэта всегда; и что бы ни создавал он, какая бы горечь не пропитывала иные строки, великолепная радуга надежды не потухала, окрашивая всё творчество в превосходные тона…

__________________

© Балтин Александр Львович