К 85-летию Александра Вампилова
1
Ангел-то кто?
Неужели Хомутов, ни разу не навестивший мать, таскавший в кармане большие для тогдашнего времени деньги, решивший их отдать тому, кому нужнее всего.
Катастрофично, что деньги нужнее всего мающимся похмельем: мол, низина жизни выигрывает. Но Вампилов выстраивал пьесы по законам высоты: в них звучал катарсис, отливал медью вечности, играл солнцем духа.
…ах, как страдают похмельем двое командированных! Как известно, всё и всем, долго живущим в России, как нудно и непонятно разворачивается дальнейшее.
Но пьеса динамична.
Более того, кажется, порой, что иные реплики пылают, призывая… к тотальному постижению жизни и банальности доброты. Банальности, которая никогда не сотрётся.
…таёжный райцентр, местная чайная, героиня, влюблённая в следователя…
Будничность: та великая будничность, что и определяет жизнь; но такая она повседневность, что за ней необходимо обнаружить нечто высокое, световое, иначе – кранты.
Бездна пустоты затянет, рутина всё съест.
Шаманов не обращает внимания на Валентину, потом внезапно проявляет к ней интерес, обретая новый мир, как пьяница, выходящий из запоя…
…многие сцены Вампиловских пьес залиты алкоголем: национальный колорит?
Да нет, большее – острота, с которой души, спрятанные в кожаных мешках, воспринимают реальность – острота такая, что только с алкоголем и можно жить…
Много налито в стаканы и в «Утиной охоте»…
…до которой не доехать, из которой не выбраться.
Точно…
Точно жизнь – своеобразная охота на собственную сущность, ибо поиска уже мало.
Плох ли Зилов, или слаб?
И то, и другое в нём смешано, да ещё и хорошего, тонкого добавлено: точно каждый человек: смесь в алхимическом сосуде судьбы, и ничего уж с этим не поделаешь…
Но кто определяет пропорции в сосуде?
А. Вампилов унёс тайну эту в глубину вод, а ведь кажется – знал ответ…
2
СТУПЕНИ «СТАРШЕГО СЫНА»
«Мир в доме Сарафанова» – черновое название пьесы «Старший сын» –изменилось, в зависимости от обстоятельств, в которые попадали герои, ведомые автором, или?..
Сложно сказать, если речь о незаурядных произведениях литературы, кто является ведущим, а кто ведомым; но, очевидно, что в не меньшей степени, чем Вампилов, живописал своих персонажей, они влияли и на него: заставляя меняться не зримым образом: о чём мы уже вряд ли узнаем.
Вечер весны холоден, что неприятно уже само по себе – от этого периода времени ждёшь другого; в кафе познакомившиеся Бусыгин и Сильва провожают домой подруг, рассчитывая на продолжение отношений, однако, точно подтверждая не-уют весеннего вечера: судьба распоряжается инако.
Всё обыденно: люди, обстоятельства, железнодорожная платформа.
Всё подчёркнуто заурядно.
Но вдруг выламывается из этой повседневности вектор, уводящий к выявлению душ героев – через напряжение чувств, обман, становящийся – отчасти – роковым…
Уж очень хочется простоватому, доброму Сарафанову поверить в наличие у него старшего сына; это же радость радостей!
Об этом поэмы писать!
А ведь дом Сарафанова разваливался, ведь мир, который был вынесен в черновое название пьесы, был так хрупок…
И вот… в общем-то проходимец Бусыгин становится чуть ли не опорой и надеждой! Тут сама идея «старшего сына» спасительна, тут нельзя медлить, только верить… Реплики, характеризующие персонажей точно и ёмко, будто и анализируют их.
Пожилой музыкант, блаженный неудачник вмещает лучшие человеческие чувства, дыша чуть ли не детской чистотой – а её так не хватает миру: никакому, как бы ни устраивали социум…
Не сын становится сыном. Нечто выравнивается.
Конфликты ослабевают.
…больно изломистыми, часто с заострёнными краями тропами выводил А. Вампилов к катарсису: ведь без оного пьеса – просто набор фраз, хоть и связанных сюжетом…
Но к свету выводил всегда.
3
ВПЕРЕДИ УТИНАЯ ОХОТА…
Шутка шутке рознь, и мальчик, появившийся в квартире Зилова с похоронных венком, на лентах которого значатся его имя и фамилия, не в курсе ритмов розыгрыша.
Сны во многом определяют реальность, причудливо искажая, не то дополняя её (не даром «Бег» Булгакова вместо действий оперирует именно снами), и Зилов, воображая себя умершим, подчинён сновидческой стихии больше, чем реальности.
Небрежность, скука, уверенность в своих силах причудливо мешаются в Зилове, организуя орнамент его личности; решая вместо статьи сдать проект реконструкции завода, пылящийся второй год, Зилов одновременно получает письмо от отца, в котором тот сообщает о скорой своей смерти: но Зилов отмахивается – мол, пишет не первый раз.
И – впереди утиная охота…
Она всегда впереди. У всех, ибо все чего-то ожидают, ибо человек не может, не умеет не гнать время, ибо, оказавшись в пункте ожидания, получает новую порцию разочарований.
В общем, «Утиная охота» Вампилова достаточно безнадежна, чтобы позволить светиться розовым шарам оптимизма.
Конечно, принесут телеграмму: отец умер.
Конечно, будут сборы и суеты, не венчающиеся ничем – ведь впереди утиная охота.
Она впереди у всех: мужественная игра, или щемящее приключение, нечто, бушующее радостью, или искривляющее состав дней.
Когда друзья, позванные Зиловым, приходят в кафе «Незабудка» (название вполне символично: большую часть своей жизни не следует забывать, хотя хочется), Зилов уже пьян.
Он начинает бушевать, разоблачая гостей, цепляясь к ним.
Он нехорош.
Неприятен.
Вместе с тем – он не положительный и не отрицательный: он своеобразный… разорванный персонаж: веско подходящий к нашему времени, когда пятидесятилетние и старше люди, прожив изрядный кусок жизни в СССР, оказывались в каком-то фантасмагорическом, непонятном мире.
Но Зилов целиком из советского времени.
Звучат реплики, хлещут, играют, сталкиваются.
Впереди – утиная охота…
4
«Прощание в июне» будет исполнено грустно: следует из названия, пусть июнь, пусть лето, которое кажется бесконечным…
Она добрая – пьеса Вампилова «Прощание в июне», она трогательная, она несколько наивная: но как хороша эта детская наивность, отчасти – растерянность перед миром.
Прощание, однако, нелегко – настолько же, насколько сложен выбор: особенно тот, что должен оказаться правильным.
В драматургии Вампилова много поэзии: она мерцает зыбкими серебристыми отливами в недрах реплик, вырываясь в действительность, выплёскиваясь, обжигая порой.
Грустно.
Грустная поэзия: густая, как скорбь.
В пьесах Вампилова жалко всех: или – почти; он высоко пронёс факел сострадания: обязательный, коли речь о большом литературном даре, для русского пантеона.
Выбор, нравственная дилемма – всегда чётко, водяными знаками, проступают в сочинениях драматурга; но преподносится сие без дидактики, через образный строй повествования, через суммы реплик, конечно.
Колесов и Таня, Букин и Маша – столь разные пары, но, как у всех влюблённых, у них есть и нечто общее: тонкий горизонт сходства, прочерченный остро, однако, может поранить.
…счастливого финала не будет – он будет открытым: в жизнь: истолковывайте, как хотите, не забывая о мире других, не забывая, что вселенная – единый организм…
Мы слабо чувствуем это, не имея возможности убедиться научно в правильности утверждения.
Тем более – через мир наших чувств.
…Зилов будет …как живой труп; но всё равно – через оптику и акустику Вампилова, через грани его экрана, направленного на мир, идёт свет, приглушённый порою, но отчётливый, ясный.
Какое светлое послевкусие остаётся от «Старшего сына» – дерзкая хохма: мол, переночуем, а там… оборачивается драмой: многослойной и многоступенчатой, с различными ответвлениями; однако всё равно – к финалу собирается световая сумма, побеждающая невзгоды.
Жизнь – слишком щедрый дар: она оправдывает собою все несчастья – с лихвой.
…а вот – «Дом окнами в поле» – чудная сельская зарисовка: в нежно-акварельных тонах исполненная.
Сельский учитель…
Он возвращается в город, отработав несколько лет в тихой школе, и то, как прощается с односельчанами, овеяно грустью, и… кажется высоким: человечно-простым, хлебно-добрым.
Пение под гармонику, или просто игра на ней.
Персонажи, очерченные чётко, и снова – финал, открытый в жизнь: в ощущения каждого.
Не самая известная, но такая характерная для Вампилова пьеса.
У него очень характерный стиль, почерк построения образа.
У него очень значительное, лучащее наследие – у драматурга и человекознатца Александра Вампилова.
5
Он победил в борьбе с волокнами волн; он выжил, чтобы создавать пьесы – с характерами ещё более глубокими, и ситуациями, какие ещё сильнее просвечивают характеры суммами характеристик…
Зилов – но осветлённый: Зилов, несущий в себе черты и чеховских героев и достоевских, становится страдальцем, выходит на новые рубежи осознания яви…
Или нет: Вампилов пишет пьесу, где не нужны страдания, ибо все чисты и без этого: настолько, что суммы сияний исходят от персонажей.
Нет, он утонул.
Так было – и отрицать факт столь же бесплодно, сколь нелепо отдаваться игре фантазий.
Есть ли победившие в «Старшем сыне»?
Есть необыкновенная грусть человеческих взаимоотношений: словно призыв звучит: надо быть добрее друг к другу.
Призыв звучит, тонкая мелодия шутки двух балбесов оборачивается просвеченными разным характерами; и Леонов – легендарный Евгений Леонов – снова выходит с подушкой, обретя старшего сына.
Растянется история с метранпажем: шаровая ли шутка?
Или виртуозно выписанный водевиль?
…всё совершенно по-своему у Вампилова, но нечто чеховское мерцает всё же: таинственными разводами характеристик человека.
От Островского или Булгакова-драматурга ничего не найти.
«Прошлым летом в Чулимске», таёжный райцентр, узел любовных отношений.
Натянутые нити вибрируют: окатывая определёнными волнами зрителей.
Туго даётся жизнь.
Она туго даётся всем персонажам Вампилова: страдающим и радующимся, грустящим и теряющим себя…
И гроздь их, персонажей, сделана столь значительно, что мелодии нежности продолжают звучать, вливаясь в сердца зрителей новых поколений.
*
К 95-летию Юрия Казакова
1
Чудо, рождающееся как будто из ничего: в знакомом пространстве слов возникают такие их сочетания, которые дают эффект свечения изнутри: будто каждое слово иначе выявлено, стало крупнее, значительнее; словно получает новое звучание, и – значение…
Именно такое впечатление производили рассказы Ю. Казакова: и ощущение нельзя было объяснить ни мастерством, ни огромностью дара – только тайной, тайной, что останется неразгаданной навсегда.
От первого рассказа «На полустанке», где персонажи, – и отвратный деревенский дурак, продемонстрировавший нутряную силу и вызываемый в райцентр, в секцию тяжёлой атлетики, и робкая девушка, и даже вокзальный служитель – возникали с такою ясностью, что реальные – по жизни – соседи – становились тусклее – до последних чудесных своих, самоцветных повествований Казаков не снижал уровня…
Добивался ли он долгой работой такого результата?
Или – слова озаряли его, представляя вроде бы обычную реальность волшебной?
Тайна остаётся тайной…
Вот… «Старики» – два враждующих чуть ли не полвека человека, один из которых был миллионщиком-купцом, второй наёмным рабочим, старики, вражду которых знает весь город: и город встаёт со страниц, специально неназванный, ибо много таких на Руси, вплывает в сознание ярусами садов, домишек, нагромождением старинных купецких построек с мезонинами и галереями; старики, яростно встречающиеся зимним вечером, когда снег блестит так, как в жизни не увидишь – хотя видел тысячи раз.
Вот Лермонтов – из «Звона брегета»: Лермонтов, так и не встретившийся с Пушкиным, а когда уже совсем решился, – оказалось – день дуэли.
И Петербург рисуется густою масляной живописью слов, и гуляющие в отдельном кабинете ресторана гусары словно находятся в пределах физической видимости…
А деревенские рассказы Казакова!
«Ни стуку, ни грюку», «Некрасивая», «Странник», «В город» – непарадная деревня, совсем не социалистическая, должная процветать, но – такая живая, с ароматами, красками, плазмою жизни – уж какая есть…
Самоцветы, рассыпаемые по страницам, не тускнеют, и пейзаж Казакова – совсем особенный: аналогов не найти, но так легко войти в ельничек, живописанный им, или посидеть у пруда…
Какой мощью звучит «О мужестве писателя»: очерк, превосходящий иную монографию: всё сказано – о буднях писательских, о тяжести этого труда, что особенно важно в наши дни, когда писательство и профессией-то не считается.
Север Казакова – отдельная область его наследия: и влюблённый в землю свою Тыко Вылка, и приглушённый пейзаж, и закаты, пепельно присыпающие море, и неяркие оттенки городов, и размытый рыбий жир белых ночей…
Фонари – эти шаровые узлы перспективы – светятся…
…прозвучит финальный выстрел из трагического рассказа «Во сне ты горько плакал»; горько запахнет антоновкой отчаяния, и Д. Голубков, не названный, но подразумеваемый, улыбнётся печальной улыбкой из неизвестной запредельности.
«Адам и Ева» будут обживать свой край: Казаков показывает отношения на том уровне правды, который исключает любую пустую сентиментальность и ненужную романтизацию: хотя весь лад его прозы приподнят.
Нет – просто необыкновенно высок: и тайна, тайна слов Юрия Казакова, их взаимодействий останется не разгаданной никогда.
2
Крепкая кладка фраз Юрия Казакова – так основательно строятся дома, нет! великолепные, на столетия рассчитанные избы — в лапу, в чашу.
Конский щавель буро мотается на ветру, и исхлестанная тропа густеет отвалами серой грязи.
Пресно живёт не парадная деревня, и бездельнику, принявшему вид странника, окрестившего себя Иоанном, только и привлекательно: молодая вдова…
Нудьба однообразной работы, смешанная с родным: от запаха навоза до еды, добываемой библейски: в поте лица.
Библейская же мощь простейших словес: любые сочетания их велики, как узлы прекрасно отлаженного агрегата.
Оживают, встают со страниц люди: Некрасивая, Серёга из «Ни стуку, ни грюку», даже чуть мелькнувшая красавица Галька, из-за какой был зверски избит Серёга.
Всё ли идёт ко «Во сне ты горько плакал»?
Добрый, как дервиш, философ покончит с собой; долго стоял у окна дачи, прижавшись к чёрной прохладной глади лбом августовской ночью, мучительно взвешивал всё возможные «за» и «против».
Всё ли идёт?
Но – «Свечечка горит», и вырастает огонь её сначала в человечка, потом в человека, чудо из чудес…
3
У Юрия Казакова крупные слова: каждое – точно обкатанная галька, и ощущение создаётся, прежде, чем поставить определённое слово на место, писатель рассматривает его со всех сторон, ибо место у слова может быть только единственное, его.
Запахи текут нежными струями: смолянистые, хвойные, или городские: жаркого, мягчеющего на солнце асфальта, пыли…
Мир полон запахами, как и цветами, оттенками цветов и даже оттенками оттенков оных.
Как начинается рассказ «Звон брегета» – о так и не состоявшейся встрече двух главных классиков русской поэзии: как льётся он картинами зимнего Петербурга, где фраза каждая: сама поэзия, и звук нежен и весом одновременно.
Вынутые из жизни непарадной деревни куски жизни: вынутые с натяжением нервным плотности оной – будь то «Некрасивая», или «В город»: при конкретике, зримости, плотности рассказов ощущение то же: перед нами поэзия.
…тут перья жар-птицы: вспыхивает красный глазок, проступает зеленовато-синий веер, тонкая золотистая дуга охватывает картину, точно давая ключ к музыкальному тону фразы…
С первого своего маленького шедевра – рассказа «На полустанке» – до последнего – сквозного, пронзительного, трепещущего от любви и грусти – «Во сне ты горько плакал», Казаков не оступился ни разу, и ни разу не погрешил против своего великого дара, создавая словесные чудеса: как возможно увидеть мир, лес, людей глазами медведя? Как возможно великолепие рассказа «Тедди»?
А может быть, предназначение писателя в том, чтобы невозможное делать возможным?
И Юрий Казаков справлялся с этим блестяще.
*
Русская гамма Шелли. К 230-летию Перси Шелли
Гонимый за идеи, но чувствующий себя защитником угнетённых, не находящий себе места в мире – Шелли… Нет, находит его – в Италии: чьи цветы и цвета всегда манили художников, какими бы смыслами они ни пользовались – словом, краской, камнем…
Четыре года итальянской продуктивности, и Прометей вспыхивает огнём освобождения, становясь героем поэмы – столь же романтической, сколь и пылающей…
Трагедия «Ченчи» словно расширяет эстетические пристрастия Шелли: или – вводит в их круг тягу к беспредельности – в столь конечном, столь ограниченном мире.
«Адонаис» проникновенный: и Феокрит заглядывал через плечо быстро слагавшему строки Шелли, и… донеслись вести о греческом восстании.
Поэт потерял сына…
Поэт, плывущий на шхуне с одним моряком: и налетевший шквал, уничтожающий шхуну…
Тело поэта, выброшенное на берег…
…где-то мелькающая мысль о самоубийстве.
Свободолюбивый романтик, опрокидывающий старых богов, верящий в солнце разума…
Просто вытягивающий строки, чтобы суммарно раскрылась бездна созерцания: в том числе просвечивающих через нашу реальность запредельных панорам.
Ретроспекция: Шелли, рано проявивший мечтательность, склонность к созерцанию, и – противоположная, заставлявшая действовать.
В поместье своего деда он ставил химические опыты, отдающие алхимией, стремлением добраться до тайны тайн…
А Итоне он увлекается чтением готических романов…
Самая странная и величественная архитектура – готика: сплошной полёт, оптическая иллюзия, нарушение пропорций ради большей выразительности…
Шелли вновь занимается химией, однако, нравы Итона резко контрастировали с душою – израненной до нанесения ран, повышенной нежности: Шелли навсегда запомнил издевательства, кулачные расправы, пригвоздив их в «Лаоне и Цитне», вспомив своих врагов.
Вероятно, для алхимического вызревания поэтических гроздьев в душе требовалось и такое.
В Оксфорде он уже был автором двух романов: разумеется, написанный в готическом стиле двух романов – тайн, ужаса и страхов, собравших, суммировавших всё, пережитое поэтом.
Мало впечатлений – и шутовские, ёрнические стихи; но – зачитывается античными классиками, прикасается к свободолюбивому миру Кондорсе, увлекается идеями политической справедливости, пылая прозелитизмом.
Что бесполезно, конечно, понятие «справедливость» столь расплывчато и условно, что использовать его в практическом плане не получится.
…шхуна плывёт: Шелли и Эдвард Уильямс – отставной моряк и друг – на ней.
Шхуна плывёт в Ливорно, оттуда в Пизу: Италия стала для Шелли второй родиной; она доплывёт – и Шелли примет участие в совещании Байрона с Ли Хантом по поводу новой, затеянной газеты.
А назад…
…туман будет наползать медленно, слоиться волокнисто, сгущаться в подобие творога.
Трудно видеть.
Голоса вязнут в мякоти природного естества, и кратко налетающий шторм в щепы разбивает несчастного «Ариэля» — как звалась яхта…
Взгляды Шелли укладываются в рамки Просвещения: он был вполне пренебрежителен к верованиям и учениям прошлого; разум казался ему всепобеждающим.
«Политическая справедливость» Годвина была пропитана идеями революционного анархизма, и Шелли относился к ней серьёзнее, чем к Писанию.
Его поэзия смелая.
Очень искусная.
Он красиво ткёт словесные ковры, и нити строк, используемые им, испускают сияние в пространство.
Амбивалентность была присуща ему: рационалисту и романтику, проповеднику и художнику, и идеи, исповедуемые поэтом, не всегда становились образным строем его стихов.
…хрустальный мир идей, мерцающих прозрачными шарами: они сшибаются, и иные бьются: а осколки сыплются в людские умы и души.
Шелли был мыслителем.
Он чувствовал запредельность, но не хотел признавать её, противоречащую разуму.
В Италии Шелли погружался в Данте, именую благословенную страну «раем изгнанников»; через её возрождение, он, казалось, познал, глубже ощутил поэтов старой, весёлой Англии елизаветинских времён, когда котёл творчества кипел, переполнен…
Словно и Шелли участвует в этом.
Его памфлеты предлагали реформы, и очерк, философически осмысляющий их, был смел, хотя, вероятно, написан под воздействием Годвина.
Атеизм «Королевы Маб» перекликается с преклонением перед разумом: но форма, близкая к совершенству, когда бы его можно было определить, подразумевает иноприродный источник творчества.
Шелли сходится дружески с Байроном, хотя многое в великом современнике и шокирует его; он знакомится с Китсом: того периода, когда написаны величайшие произведения последнего.
Шелли захлёбывается: романтизмом, страстью жить разумом, поэзией, драматургией, философией.
Он захлёбывается культурным космосом, а не водой: или вода – заливает тот мистический огонь, в котором горит великий романтик-творец всю жизнь; без остановки, без перерывов.
Кажется, он сам не хотел жить в мире, где политическая справедливость невозможна, а песни, включая нежнейшие и самые глубокие, слышат столь немногие…
*
Русский Шарль де Костер. К 195-летию
Низвергнутый в мир насмешкой, сарказмом, зеркалом, дающим глобальное наше отражение, болью, весельем Тиль: Тиль-уникальный, не повторённый никем.
…будто опыт зрел гроздьями в сердце Костера, пока пепел Клааса стучал в другое сердце; будто человеческий опыт от античности до берегов нынешнего предела (да, да, сегодняшнего) отображён…
Шарль де Костер окончил университет, служил в архиве, выпустил книгу «Фламандские легенды»…
Вероятно, архив – глобальное хранилище человеческих деяний и заблуждений, свершений и ошибок – чрезвычайно помог ему: пропитаться соответствующим духом, и, соприкасаясь с древними хрониками, увидеть то, что не видел никто.
…веселье льётся через край; тени Гаргантюа и Пантагрюэля возникают на заднем космическом плане…
Сколько вина выпьет Ламме?
Сколько мясо сожрут попы, очевидно не имеющие никакого отношения к Иисусу?
Церковь подвергается осмеянию – дикому, как того заслуживала; Уленшпигель, разыгрывающий из себя горбуна, совершает чудо: ложное, разумеется.
А герцог Альба?
Альба уже в Брюсселе…
…тропы, дороги, мелькающие города: неистовость живописных шедевров слова; ситуации, приключения, детально описанные пытки инквизиции, возведённые в садистическое искусство – уже перечисление их есть достаточное обвинение церковному миру тех времён.
Костеру главная книга его жизни не принесла ни славы, ни улучшения материального положения: в 1870 году его пригласили преподавать французскую литературу во вновь открывшуюся в Брюсселе военную школу.
Неистовый в изображении мира, сам он жил предельно скромно: призрак нищеты маячил пред ним.
Он умер рано: от болезней, сопоставимых по тяжести, и обе они ломали его тело.
Его душа, казалось, смеялась вместе с Уленшпигелем: неистовым и лукавым, добродушным и истерзанным инквизицией – разным, многоликим; вечным насмешником над мало меняющимся человечеством…
______________________
© Балтин Александр Львович