1

       Тёркин, идущий сквозь века, с непременной улыбкой и неизбывным добродушием; Тёркин, изъятый из плазмы и гущи народной, ставший архетипом, занимающий у сказок, где и суп из топора будет с наваром.

        Им выиграна война: суммою таких замечательных Тёркиных: тёртых сильно ладонями жизни, но не измельчённых до ненужной трухи, оставшимися целостными…

        Он – будто сработан из самородного камня сути: и уныние ему ни к чему – чтобы ни происходило: пули свищут, переправа чернеет, и орден не нужен, чтобы ни совершал, хватит медали: какие бы подвиги не горели деяниями, освещёнными его именем; еду, столь необходимую человеку, на войне – вдвойне, всегда сыщет…

        Тёркин, повествующий деду, есть ли такая простая штука, как вошь – а как же без неё…

       Частушки?

   Как писала Ахматова, мол, всегда нужны, но в частушках не в меньшей степени воплощается дух народа, нежели в эпосе; а Тёркин сочетает и те черты, и эти, продолжая свой путь – через года – к победе; через века – в сияющие литературные дали вечности…

              2

       Он убит – но голос его остаётся: он вплетается в миллионы метафизических голосов, чьи хозяева были убиты во время войны, и то, что конкретный убит подо Ржевом, говорит сразу за поколения.

       Я убит подо Ржевом,
       В безыменном болоте,
       В пятой роте, на левом,
       При жестоком налете.

       Он убит – но остался жив – магией и волшебством поэтического слова: предельно ясного, как ясен прозрачный воздух высокого дня, предельно строгого, очень музыкального…

       Народная музыка не подразумевает балалайку, но высоту неведомых инструментов, дающих её.

       Я не слышал разрыва,
       Я не видел той вспышки,—
       Точно в пропасть с обрыва —
       И ни дна ни покрышки.
       И во всем этом мире,
       До конца его дней,
       Ни петлички, ни лычки
       С гимнастерки моей.

        Он убит мгновенно, умер сразу – повезло?

       От него не осталось ничего – ни петлички, ни лычки, и – от него осталось всё: он сам живёт среди нас, ибо поэтическая речь Твардовского мощно растворилась в недрах последующих поколений (о сегодняшних, чьё сознание, как правило, клипово-рваное, не приходится говорить).

     Ленты военной истории проходят, перевиваясь опалённо, сквозь стихотворение поэта:

       Подсчитайте, живые,
       Сколько сроку назад
       Был на фронте впервые
       Назван вдруг Сталинград.
       Фронт горел, не стихая,
       Как на теле рубец.
       Я убит и не знаю,
       Наш ли Ржев наконец?
       Удержались ли наши
       Там, на Среднем Дону?..
       Этот месяц был страшен,
       Было все на кону.

 А.Т. Твардовский на пепелище своего дома в деревне Загорье Смоленской области. 1943. / Вас. АрташевДолгая война, вбиравшая жизни, превращается в долгое стихотворение, поющее на высоте вибраций, которые не снижают напряжения до конца.

        Вот правда войны:

       Та последняя пядь,
       Что уж если оставить,
       То шагнувшую вспять
       Ногу некуда ставить.

       Отступить нельзя – даже если погиб.

       Высокая метафизика загорается пронзительным огнём:

      Братья, в этой войне
      Мы различья не знали:
      Те, что живы, что пали, —
      Были мы наравне.

       И мера ощущений, изведанных солдатами, сложно слоится в таком – казалось бы, внешне простом стихотворение Твардовского: и, как всякое стихотворение, оное тяготеет к финалу, который возглашает:

       Не клонясь головой,
       Ликовать — не хвастливо
       В час победы самой.
       И беречь ее свято,
       Братья, счастье свое —
       В память воина-брата,
       Что погиб за нее.

       Вдвойне актуально для нашенских времён, гораздых на пересмотры войны…

       Но убитый подо Ржевом не позволит сего.

           3

       Открытый финал стихотворения «Я знаю, никакой моей вины…» вибрирует высотой неосознанного христианства: всякий виноват перед всеми, каждый — носитель вины, но чёткое осознание оного человеческого свойства, продиктованное пережитой войной, пересыпано ещё и крупной солью житейской, болевой мудрости.

       Стихи Твардовского шестидесятых напоены опытом мудрости, какая и питательна, как млеко, и прожигает кислотой.

       Стихи эти ведёт линия кристальной простоты, чей вектор – за горизонт; так цикл «Памяти матери» пронизан попыткой осмысления одного из самых трагических для человека рубежей жизни: и осознание его берёт истоки ещё в молодом возрасте — дети уходят из дома:

       Прощаемся мы с матерями

       Задолго до крайнего срока —

       Еще в нашей юности ранней,

       Еще у родного порога,

       Когда нам платочки, носочки

      Уложат их добрые руки,

      А мы, опасаясь отсрочки,

      К назначенной рвемся разлуке.

       Тут лёгкость песни множится на глубину метафизики: метафизики жизни, ибо каждый совмещает роль странника и работника…

       А дальше разворачивается реальность, внутри какой всякий движется по координатам времени, и происходит логичное, и — такое странное, что только стихом – самым тонким и неуловимым жанром литературы – осмыслить можно:

       А там — за невестками — внуки…

       И вдруг назовет телеграмма

      Для самой последней разлуки

      Ту старую бабушку мамой.

       Семья Твардовского узнала много горестей, и фрагменты истории, вложенные во второе стихотворения цикла, показывают их через призму… радости:

       И ей, бывало, виделись во сне

       Не столько дом и двор со всеми справами,

       А взгорок тот в родимой стороне

       С крестами под березами кудрявыми.

      Такая то краса и благодать,

      Вдали большак, дымит пыльца дорожная,

       — Проснусь, проснусь, — рассказывала мать, —

       А за стеною — кладбище таежное…

    Мудрость матери, её способность принять выпавшее на долю дана подчёркнуто: простотой, естественностью…

       Третье стихотворение цикла наиболее трагично, подводит к самой последней черте, и густота сравнений первых строф, завершающаяся гробовой ямой, так сильно вписана в панораму поэзии, что сложно что-то противопоставить силе говоримого:

       Как не спеша садовники орудуют

      Над ямой, заготовленной для дерева:

      На корни грунт не сваливают грудою,

      По горсточке отмеривают.

      Как будто птицам корм из рук,

      Крошат его для яблони.

      Как обойдут приствольный круг

      Вслед за лопатой граблями…

      Но как могильщики — рывком —

      Давай, давай без передышки, —

      Едва свалился первый ком,

     И вот уже не слышно крышки.

      Много высот освоено поздним Твардовским, много изученного по книгам жизни вошло в строфы и строки, но, думается, цикл «Памяти матери» – одна из вершин поэта, совместившая и земное, земляное, трудное и – сияние космоса, вечно распростёртого над нами.

_______________________

© Балтин Александр Львович