Поэзия Космоса в русской культуре

КОНСТАНТИН ЦИОЛКОВСКИЙ – ПОЭТ КОСМОСА             

Наследие Циолковского разнообразно: здесь научные статьи чередуются с фантастическими повестями, а автобиографическая проза – с заметками, такими, как «Эфирный остров».

Ощущение мощи, невероятной мыслительной энергии и вместе с тем – странный налёт некоторой отстранённости, что ощущается, когда вчитываешься в иные места разных текстов, заставляют подумать о получении знания посредством озарения – путём, технология которого человеку совершенно неизвестна: остаётся довериться Библии и привести примеры пророков…

Фраза Циолковского не строится – да и не должна – ни по каким художественным канонам или принципам, она достаточно свободна, в том числе и от грации, необходимой в беллетристике, но эта фраза нагружена мыслью.
Почти всегда.
Даже в фантастической повести «На Луне», где художественный элемент присутствует золотыми пылинками, которыми пересыпаны пласты фантазии… Или реальности?

Будто Циолковский и впрямь имел возможность заглянуть на Луну в качестве гостя, будто самые невероятные предположения, нарушая параллели земной логики, становятся действительностью…
«Приключение атома» – небольшая работа, дополняющая основную – «Монизм Вселенной», и вот в ней стиль Циолковского фиалково-синеват (если вы верите в цветовое восприятие литературы), прост, выверен и не может быть другим, ибо величие сообщаемого требует именно этого.
Говорить: Циолковский – великий учёный – банально.
А не банально то, что он – интереснейший стилист…

Неуёмная одарённость Циолковского выплёскивалась, помимо бесконечного научного поиска и многочисленных изделий, и в литературу, и, если научное его признание широко, то научно-фантастические книги остались за бортом внимания – возможно, потому, что шли параллельно научным построениям.

Близкие к фантастике – «Свободное пространство», «Грёзы о Земле и небе», «На Луне» – прорываются в будущее: всегдашняя устремлённость к полётам не могла держаться за землю…

Стиль Циолковского сух и прост, в нём есть нечто от формул – и от фиалкового цветения космоса, чьи лепестки раскрываются постепенно, увеличивая нормы человеческого знания.

«Монизм Вселенной», как философская ступень в постижении оной, не выдержан в духе классического философского построения, но близок именно к рассудочному характеру его прозы – фантастической в той же мере, в какой и философской.

Был и утопический роман о грядущем, опубликованный с сокращениями в 1918 году…

Впрочем, был он опубликован и полностью – несколько позже.

Заглядывая туда – в недра 2017 года, Циолковский мало что угадал, но это и неважно: в сравнении с дерзновением мысли и словно предъявленным доказательством его многогранной одарённости.

Читать сугубо литературные работы Циолковского интересно – они все на линии зова, призыва, некоторого неистовства даже; они все – о невозможности успокаиваться, о необходимости постоянной работы мысли и напряжения чувств, и в том их значение, дополняющее огромный мир научных трудов великолепного учёного.

Поэт космоса – Циолковский – русский провидец, переорганизовывающий реальность, предлагающий новые лабиринты, иное содержание….

Внешнее творится через внутреннее: первое казалось весьма условным в жизни Циолковского, хотя он многое любил из предложенного миром.

Провинциальная бездна – с кривыми заборами и обывательским сонно-сытым мирком – и дерзновение мыслящего космосом человека.

Он объяснял монизм Вселенной абсолютным счастьем космоса: бело-золотистого, переполненного информацией.

Как мыслил провидец?

Формулами, сгустками таинственных образов, напластованиями… почти музыкально звучащих идей. Сначала проявляется сущность тайны, потом начинают мерцать слова.

Научно-фантастические книги Циолковского вырастают дополнительными растениями гениально разбитого сада.

И звёздная вечность становится ближе людям.

АСТРАЛЬНЫЕ ЧАРОИТЫ АЛЕКСАНДРА ЧИЖЕВСКОГО

Порою виртуозная огранка стихотворений Александра Чижевского напоминает блистательные переводы из французской поэзии: странная ассоциация, свидетельствующая о гамме всеобщности – в том числе и поэтической:

       Непостижимое смятенье

       Вне широты и долготы,

       И свет, и головокруженье,

       И воздух горной высоты.

Учёный становится поэтом, поэт сущностью своей перетекает в учёного, и пласты мировосприятия совмещаются, давая неожиданный эффект, потрясающий результат:

       И высота необычайно

       Меня держала на весу,

       И так была доступна тайна,

       Что я весь мир в себе несу.

Грандиозность космических панорам, открытая внутреннему оку Чижевского, приобретает законченность формы, будучи уложенной в компактные тела стихов.

О! Чижевский вправе был написать стихотворение «Человеку», и даже может быть – Человечеству,  ощущая Прометеево начало в себе, испытывая сопричастность к славянскому пантеону, где Перун ему – точно собеседник.

Огонь стихов связан с огнём научного откровения, и, может быть, будущее за синтезом, пока едва намечаемым, – синтезом художественного творчества, научного прорыва, религиозного делания.

Жизнь сама держится Прометеевым подвигом:

       Подобно Прометею

       Огонь – иной огонь –

       Похитил я у неба!

В стихотворении, посвящённом Циолковскому, Чижевский именует звёзды – малютками: так нежно, так ласково, по-домашнему, может назвать только знающий, только входящий в соприкосновение с глобальностью космоса:

       Привет тебе, небо,

       Привет вам, звёзды-малютки,

       От всего сердца

       И помышленья.

       Вечно вы мерцаете в чёрно-синем небе

       И маните моё одинокое сердце.

Конечно, Чижевскому хватило бы и научной славы, но его поэтическая одарённость поднимает его, усиливая образ его, звучание личности на ступень сакральной высоты.

Космос поэзии – и поэзия космоса…

Александр Чижевский, прикоснувшийся к бездне познания, – нет! – черпавший из неё, переводил иные образы именно в поэтическое слово – или словом оным переводил многие запредельности на понятный людям язык:

       И вновь и вновь взошли на Солнце пятна,

       И омрачились трезвые умы,

       И пал престол, и были неотвратны

       Голодный мор и ужасы чумы.

       И вал морской вскипел от колебаний,

       И норд сверкал, и двигались смерчи,

       И родились на ниве состязаний

       Фанатики, герои, палачи.

Стихотворение, адресованное Галилею и посвящённое ему, будет – верится – прочитано им в тех пределах, в гудящих и неуловимых параллельных мирах, где непременно должны были встретиться – автор и адресат.

Космос начинается в нас – заворачиваясь таинственными лепестками в розе каждого сердца:

       При мумиях – древнейшие границы

       Поэзии, и из заветных крох

       Мы бережно слагаем вереницы

       Сердечных человеческих тревог.

Космос раскрывается историей и предельным дерзновением постичь непостижимое, связать нити, так сложно связывающиеся, совместить волокна звёздного и человеческого…

В одном из стихотворений Чижевский, касаясь земной зависти и злобы, писал:

       Доктора и профессоры-колумбийцы

       Сейчас читают мои доклады,

       Ставя меня в разряд великих, –

       А вокруг – российские учёные-убийцы

       Устраивают мне капканы и засады

       И травят меня стаей волков диких.

Сила обстоятельств велика, она может удержать от перемещения тело, но ей не остановить мысль. А Чижевский был человеком постоянно, неустанно пульсирующей мысли, выливавшейся и в научные труды, и в поэзию, и в живопись…

И мысль, определившая стихи, дала им возможность играть великолепными гранями, переливаясь на солнце духа и обогащая умеющих слышать…

ВЕКТОРЫ ВЛАДИМИРА ВЕРНАДСКОГО

Его космизм был необычаен: он зиждился на ощущении тотальной жизни: всё живо – от мысли до кристаллов, всё напоено своеобразной плазмой мудрого дыхания вечности, всё пронизано сильными пульсациями вселенной.

В сферу научных интересов Владимира Вернадского входили: минералогия, кристаллография, геохимия, геология, почвоведение, радиогеология, биология, палеонтология, биогеохимия…

Он был создателем научных школ – биогеохимии, например, и казался сам – человеком из космоса: возможно, с другой, мыслящей, как Солярис, планеты, что и позволяло ему расширять интеллектуальные и метафизические горизонты человечества.

Он учился в обычной гимназии, под влиянием отца, потомка запорожского казацкого старшины, приобрёл интерес к украинскому движению, специально выучил польский язык, чтобы читать книги про историю Украины.

Потом был университет, почвоведческие экспедиции, кандидатская…

Долгие годы преподавания, радиевый проект, эвакуация, возращение…

Учение о ноосфере, выдвигающее Вернадского в первые ряды русского космизма, равно и в ряды мировых учёных, созревало постепенно, складывалось и оформлялось теми слоями, которыми мысль, используя неведомые энергии, окружает планету…

И в итоге всё это – сфера взаимодействия общества и природы, в недрах которой мыслительная деятельность человека становится основополагающей.

Вернадский был человеком грядущего: развитие всепланетных систем связи предсказывалось им; он считал вовлечение как можно большего числа людей в занятия наукой необходимой составляющей, сияющей метафизическим золотом ноосферы.

Его труды словно стирали границы между наукой и философией: субстанции становились взаимопроникающими…

Он был правдоискателем и правозащитником, альфу совести воспринимая основной человеческой характеристикой. Всегда принимая участие в общественной жизни, был активен, начиная с 14 года, с выработки политической линии кадетской партии по «украинскому вопросу»; и он был – словно из возрождения, из эпохи Ренессанса, когда успешная множественность занятий была логична для лучших умов.

СВОЕОБРАЗНЫЙ КОСМИЗМ АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА

Тень Циолковского странным образом мерцает в произведениях Платонова. Невероятно? Но, описывая тех, кто сегодня нищ и голытьба, живописуя тяжесть бытования на земле подлинного, не приукрашенного пролетариата, он подразумевает будущие дали, и – пусть едва намеченное – неумолимое стремление этих людей из самой гущи народной плазмы, из низин, напоминающих болотистую местность, – в грядущее, которое, минуя этапы обучения, приведёт к невероятным прорывам.

И привело, кстати: ни сам Циолковский, ни Королёв, ни Гагарин не были выходцами из аристократических кругов…

Русский космизм был ориентирован на всеобщность людскую: каждый как листок вроде бы одинок, но – присмотрись – связан с ветвью, со стволом, с корнями; и именно эта всеобщность и созидает невероятный круг единства человечества, так слабо ощущаемого людьми…

Вступает в дело невероятная фраза Платонова: данная концентрацией, сгущением, несущая в себе крепкую кислоту таинственных смыслов, предлагающая алогичные корневые решения.

Фраза кажется вывернутой – но космические программы и проникновение в космос человека в двадцатые-тридцатые тоже представлялись невероятными; и Платонов, сгущая фразу так, как только он это делал, через неё – хотел именно озарить грядущее…

Стихи его носили, как правило, оптимистический характер, но большим поэтом Платонов не стал, он точно репетировал поэзией будущее своей прозы.

И есть невероятные ощущения, переданные через смерть в результате несчастного случая с рабочим в начале «Чевенгура»: тут словно стираются грани между мирами, и мир потусторонний предстаёт полупрозрачным.

Вернее: полупрозрачны оба мира: живых и мёртвых, последние же проявляются во снах живущих…

Космизм Платонова – и земного, круто-напряжённого толка, и мерцающий тонкими предчувствиями, так что тень ученого Циолковского, бывшего и писателем, вполне логична.

НИКОЛАЙ ТРЯПКИН КАК ПРЕДСТАВИТЕЛЬ РУССКОГО КОСМИЗМА

Русский космизм – особая смесь философии, отношения к жизни, литературы, специфики русскости, жаждущей запредельных явлений: что ярче всего выразилось в философии Фёдорова; думается, не будет натяжкой отнести Н. Тряпкина к поэтам русского космизма…

Два корня вспоминаются, когда речь заходит о Тряпкине, один очевиден – Клюев, другой – не настолько заметен – Заболоцкий. Однако именно от Заболоцкого, мнится, шёл поэт, рисуя свои пространственные панорамы, черпая опыт из земного, крестьянского.

Именно звучание космизма разливается в одном из корневых, основных стихотворений Тряпкина, справедливо прошедшим через большинство антологий:

       Где-то есть космодромы,

       Где-то есть космодромы.

       И над миром проходят всесветные громы.

       И, внезапно издав ураганные гаммы,

       Улетают с земли эти странные храмы,

       Эти грозные стрелы из дыма и звука,

       Что спускаются кем-то с какого-то лука,

       И вонзаются прямо в колпак мирозданья,

       И рождаются в сердце иные сказанья:

       А всё это Земля, мол, великая Гея

       Посылает на небо огонь Прометея,

       Ибо жизнь там темней забайкальского леса:

       Даже в грамоте школьной никто ни бельмеса.

Космос – почва духа, хоть и не укоренится в нём, будучи во плоти связанным с царством Геи, но огненный Прометей требует необыкновенного взлёта. И вот – они уже есть: космодромы, за ними мерцает дерзновение духа в не меньшей мере, нежели стремительность острой, как биссектриса, мысли. И комбинация стихотворения, туго завязывающего земное, небесное, мифологическое, даже отчасти фантастическое – есть выражение русского космизма в формулах точных, отшлифованных строк.

Впрочем, чаще даже кажется, что Тряпкин не столько шлифовал свои стихи, сколько выдыхал их – целостно и легко.

Контраст между печным, деревенским и нарисованным в первой, сложно-удлинённой строфе велик, поэтому:

       А в печах в это время у нас в деревнюшке

       Завывают, как ведьмы, чугунные вьюшки,

       И в ночи, преисполненной странного света,

       Загорается печь, как живое магнето.

       И гашу я невольно огонь папироски,

       И какие-то в сердце ловлю отголоски,

       И скорее иду за прогон, к раздорожью,

       Где какие-то спектры играют над рожью,

       А вокруг силовые грохочут органы…

Тут уже и фантасмагорический элемент, присущий направлению этой мысли: печь, загоревшаяся живым магнето…

И силовые органы, не играющие, но грохочущие, несколько снижают впечатление от человеческих возможностей.

Есть и такой момент в недрах космизма: все едины со всеми, существует глобальный круг всеединства, что человек чувствует очень слабо, но – подчинён ему, и поэт – этот своеобразный сейсмограф бытия – ощущает вибрации более тонкие, нежели люди, лишённые поэтического дара.

       Поэтому, когда Тряпкин пишет:

       Кричала гагара,

       Что солнце проснулось,

       Что море поет.

       Что солнце проснулось,

       Что месяц гуляет,

       Как юный олень. 

       Что месяц гуляет,

       Что море сияет,

       Что милая ждет –

– то в единое сведено: гагара, сияющее море, движение месяца, ожидания милой; в единство, которое и говорит о причастности поэта к силам и свету такого феноменального явления, как русский космизм.

_____________________

© Балтин Александр Львович