Новый год и Рождество в русской литературе

НОВОГОДНИЕ ОГНИ РУССКОЙ ПОЭЗИИ 

Новый год сулит плод надежды, вместе с тем наводя на печальные, хоть и несколько банальные, раздумья: год отвалился, канул в бездну, равно в опыт, год неповторим – как всякий день…

Что общего между вчера и днём взятия Бастилии, к примеру?

Никогда не повторятся…

Новый год провоцирует поэтов на особые стихи:

Как дождевая капля в море,

Так в вечность канул прошлый год,

Умчал и радости и горе,

Но, улетев, отверстый вход

Оставил в мир им за собою.

Так пел В. Капнист: могуче и громогласно, классицизму следуя в правилах построения, стихи и эта архаика сегодня воспринимаются сквозь призмы мудрости Екклесиаста, однако «отверстый ход» всё-таки не позволяет антрацитовому окрасу распространиться на ленты жизни.

*

Дуговые промельки времени быстры, и А. Блок предложит вечной, меняющейся антуражем действительности, совсем иные песни:

И ты, мой юный, мой печальный,

Уходишь прочь!

Привет тебе, привет прощальный

Шлю в эту ночь.
А я всё тот же гость усталый

Земли чужой.

Бреду, как путник запоздалый,

За красотой.

Снежная музыкальность разольётся, серебрясь, но мотивы печали и усталости, столь характерные для Блока, не отменит она, не отменит…

*

«Новогоднюю сказку» предложит И. Анненский, щедро прорезая гранями виртуозного мастерства заурядность действительности:

Светилась колдуньина маска,

Постукивал мерно костыль…

Моя новогодняя сказка,

Последняя сказка, не ты ль?

О счастье уста не молили,

Тенями был полон покой,

И чаши открывшихся лилий

Дышали нездешней тоской.

Таинственные логарифмы стихотворения Анненского требуют разобраться в реальности реального: хотя предпочтение, кажется, отдаётся теням.

*

 Скорбный Новый год – и такое возможно: как поведает баллада А. Ахматовой:

И месяц, скучая в облачной мгле,

Бросил в горницу тусклый взор.

Там шесть приборов стоят на столе,

И один только пуст прибор.

Это муж мой, и я, и друзья мои,

Мы Новый встречаем год,
Отчего мои пальцы словно в крови

И вино, как отрава, жжет?

Скорбный, шекспировски-трагичный, обжигающий память…

Но всё равно – Новый, новый; ведь Паскаль утверждал, что человеком всегда движет желание, когда не жажда счастья, определяя характер и мотивы поступков, а Новый всегда сулит неизведанное.

*

Грани строк Маршака совершенны, как прекрасно обработанные ювелиром камни, но здесь речь о высотах ювелирного мастерства метафизической пробы:

Дети спать пораньше лягут
В день последний декабря,

А проснутся старше на год

В первый день календаря.

И не в полночь — утром белым
Год начнется для ребят.

За окном оледенелым

Будет слышен скрип лопат.

Ночь не для детей: им – сладость сна, подобного мечтаньям; им – роскошь снежного утра, и счастье, сулимое им.

Даже лучше – Щастье, как в старину писали, – крепче звучит.

*

 …вдруг, вспомнится страшное стихотворение Случевского: тут праздник просто повод для раздумий: и столь сильно окрашена скорбью суть их, что с правотой поэта трудно не согласиться –

Вот Новый год нам святцы принесли.

Повсюду празднуют минуту наступленья,

Молебны служат, будто бы ушли
От зла, печали, мора, потопленья!

И в будущем году помолятся опять,

И будет новый год им новою обидой…

Что, если бы встречать

Иначе: панихидой?

*

Закружит лёгкий и прозрачный «Диалог у новогодней ёлки» Ю. Левитанского, зазвенит задорное «Вологодское новогоднее» А. Яшина…

*

 Деревенский Новый год отличен от городского, и зазвучат ритмы Рубцова, точно перекликаясь со змейками метели:

Мимо изгороди шаткой,

Мимо разных мест

По дрова спешит лошадка

В Сиперово, в лес.

Дед Мороз идет навстречу.

— Здравствуй!
— Будь здоров!..

Я в стихах увековечу
Заготовку дров.

*

Русский поэтический Новый год очень разный: так разнообразны ощущения, из каких как будто и состоит жизнь; но то, сколько эстетически богатого и прекрасного рассыпано в новогодней поэзии, настраивает на возвышенный лад.  

И надежда становится крылатой, и думается, что любая скорбь преодолима… 

 

РУССКАЯ РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ПОЭЗИЯ

Достоевский – всеобщий брат, сопечальник всем, непревзойдённый провидец – живописал случай, произошедший в сочельник:

Крошку-ангела в сочельник
Бог на землю посылал:
«Как пойдешь ты через ельник,
— Он с улыбкою сказал, —
Елку срубишь, и малютке
Самой доброй на земле,
Самой ласковой и чуткой
Дай, как память обо Мне».
И смутился ангел-крошка:
«Но кому же мне отдать?
Как узнать, на ком из деток
Будет Божья благодать?»

Существует феномен поэзии Достоевского: данной ярче всего в изломах диковатых стихов капитана Лебядкина, в игривой пьеске Ракитки: Эта ножка – эта ножка разболелася немножко…; но рождественское стихотворение – серьёзное и печальное – показывает такое русское отношение к небесному пантеону, что…чувствовать многое начинаешь иначе, даже в предельно прагматично-эгоистические времена.

*

 Нежная песня Фета – сама от синевы снежного пространства, от кодов русской метафизики, от идей русского космизма, переданных через образный строй:

Ночь тиха. По тверди зыбкой
Звезды южные дрожат.
Очи Матери с улыбкой
В ясли тихие глядят.

*

Вспыхивают словесные оркестры Блока, наследника…отчасти фетовской, отчасти лермонтовской музыки:

Был вечер поздний и багровый,
Звезда-предвестница взошла.
Над бездной плакал голос новый —
Младенца Дева родила.
На голос тонкий и протяжный,
Как долгий визг веретена,
Пошли в смятеньи старец важный,
И царь, и отрок, и жена.

Голос Блока – весь из бездны и весь прошит, пронизан золотистой тайной.

 Крестьянское Рождество в щедрых красках и точных мазках, с звёздно-крепкими ощущениями и вспышками по небу драгоценных росинок звёзд передано Есениным:

Тучи с ожерёба
Ржут, как сто кобыл,
Плещет надо мною
Пламя красных крыл.
Небо словно вымя,
Звезды как сосцы.
Пухнет Божье имя
В животе овцы.

*

И – совершенно небывалым, но в тоже время и параллельным Есенину звуком течёт русское Рождество в Абиссинии: православном отсеке Африки:

И сегодня ночью звери:
Львы, слоны и мелкота —
Все придут к небесной двери,
Будут радовать Христа.
Ни один из них вначале
На других не нападёт,
Ни укусит, ни ужалит,
Ни лягнёт и ни боднёт.

*

Чары Николая Гумилёва полыхают разноцветно: жарко горит небо праздника, и звери, как дети, соединённые неожиданно во Христе, словно подчёркивают глубину события.

 Мудростью белой, крупнозернистой соли пересыпаны музыкальные, словно нежная скрипка звучит, строки К. Р.:

Благословен тот день и час,
Когда Господь наш воплотился,
Когда на землю Он явился,
Чтоб возвести на Небо нас.

Мистика странным образом переходит в повседневную жизнь, призывая, безо всякой дидактики, жить иначе.

*

Совершенно особняком сияет «Рождественская звезда» Пастернака, чей космос разворачивается медленно, из кропотливого описания пустыни, из долгого путешествия различных людей, идущих поклониться чуду; он развивается совершенно русским ощущением праздника, будто это сейчас, «запахнув кожухи», идут простые пастухи; будто всё и свершается – сейчас, сейчас…

 …было – пророчествовал Владимир Соловьёв: русский вестник, метафизикой окрыляя острые строки:

Пусть все поругано веками преступлений,
Пусть незапятнанным ничто не сбереглось,
Но совести укор сильнее всех сомнений,
И не погаснет то, что раз в душе зажглось.
Великое не тщетно совершилось;
Не даром средь людей явился Бог…

И время наше – в бесконечности сует и крупных, в блестящих одеждах соблазнов – словно задавшееся целью опровергнуть: мол, даром, даром! – потупляет взор, отходя пред сияющим богатством русской рождественской поэзии.

 

СТРАНИЦЫ СВЯТОЧНЫХ РАССКАЗОВ

Удивительный, ни на чей не похожий язык Ивана Шмелёва: праздничный и вкусный, сочный и нежный, вбирающий столько подробностей, что, кажется и в мире меньше…

 И вот – «Рождество» его: простой и скорбный рассказ, сквозь который, как мелькающая фрагментами хроника, проходит вся жизнь, ибо обращается писатель к сыну, а дело происходит во Франции, и ностальгия, окрашенная в полынные, вполне трагические тона, переливается, оттеняя красивую гармонию праздника.

 …святочные рассказы имеют долгую традицию и, сколь бы ни богата была литература русская, вспоминаются волшебные шары повествований Диккенса: самые разные, с мелькающими страшными тенями, с «Рождественской песнью», в которой утверждается, что исправить можно многое, и история преображения души старого скряги Скруджа – тому примером; и был, был – феномен русского Диккенса: домашнего, прочитанного вдоль и поперёк поколениями, черпавшими из него счастье и радость, учившимися состраданию…

 «Чудесный доктор» А. Куприна раскрывает праздник ещё с одной стороны: он говорит о милосердии, об умягчении сердца, о том, как человек, у которого масса дел и семья, и подарки для ребятишек, вдруг буквально пропитывается соком сострадания к неизвестному, да ещё и не слишком симпатичному человеку.

 «Христос в гостях у мужика» Н. Лескова тему сострадания и милосердия углубляет, усложняет: здесь герой должен оказать милость не просто другому человеку, но – своему кровному врагу; тут христианство раскрывается в том своём глубинном аспекте, который столь сложно воплотить людям; и густое своеобычие лесковского медового языка красиво подчёркивает благородство темы.

 А вот – совсем детский взгляд на Рождество: рассказ В. Никифорова-Волгина «Серебряная метель» показывает мальчика, так тонко чувствующего атмосферу праздника, что только тончайшие, легко гнущиеся нити великолепной метели адекватны сей тонкости.

И горят глаза мальчишки, словно соприкасающегося душою с чудом…

Святочная литература разнообразна: и Тэффи в рассказе «Сосед» показывает четырёхлетнего мальчугана-француза, ходящего в гости к «ляруссам», любящим гостей, всегда их угощающим, варящих ни на что не похожий суп – пламенеющий красным борщ.

Он грустный – этот рассказ; но такой светлый, так колоритно передающий атмосферу праздника…

 А вот в рассказе С. Дурылина «Четвёртый волхв» старая няня утверждает, что поклониться Христу шли четыре волхва, и четвёртым был – русский человек, «хрестьянин», да заблудился в лесу, и дар, что нёс, отняли злые люди.

 Поэтичный рассказ, пронизанный токами любви и благочестия…

Яркие, хотя и не слишком-то помнятся многими ныне, страницы вписаны в глобальную книгу русской литературы святочными искрами соответствующих рассказов!

____________________

©️ Балтин Александр Львович