Не дождавшись зари. Стихи
* * *
Дорожный холст дождинками исколот.
Ночной асфальт – как мальчик для битья.
Осенний хлад… Звучит точней, чем «холод»:
Семантика сильнее бытия.
Слова. То наказанья, то награды.
Подобно им, несётся сквозь туман
анжамбеман пустынной автострады —
беззвучный, словно сам анжамбеман.
Слова, слова… Безликие итоги.
Невидимый пейзаж. Неслышный хор.
И жизнь сама – одна из тавтологий.
Не сопряженный с истиной повтор.
Но что с того? Еще не вышли сроки,
не стих мотор, не вымерзла трава…
И ночь ломтями нарезает строки,
отшелушив ненужные слова.
* * *
примеряя себя к янтарю
к гениальной поэтовой строчке
лето взятку вручив октябрю
попросило его об отсрочке
мир улыбчивым солнцем слепя
с тихой осенью запанибрата
лето всласть растворяло себя
в безмятежных флюидах заката
согревало пьянило как грог
и плело паутинные нити
но однажды одолженный срок
подошёл к неизбежной фините
и колдуй не колдуй чародей
тает лета растрёпанный локон
в дактилических вальсах дождей
по танцполу заплаканных окон
Наши
Не в силах без эмоций ждать трамвая,
мы боремся. Мы напрягаем круп,
поскольку наша группа целевая
прекраснее иных подобных групп.
Волнующее, родоплеменное,
сидящее в посконной глубине
взбухает мутной пеной паранойи,
томящейся на медленном огне.
Свои всегда способнее и краше,
чем те, кто вне родства и за межой.
И наши лучше, потому что – наши.
Чужой виновен сам, что он чужой.
Носитель потребительской корзины
выходит с транспарантами на стрит,
крича:
– Армяне лучше, чем грузины!
– Чем лучше?!
– Чем грузины! — говорит.
Пока слагал сонеты про ланиты
любимой романтический пиит,
в песках друг друга резали сунниты,
понять пытаясь, кто из них шиит.
Движок в авто – давно как на пределе,
и жизнь – пустой прокуренный чулан…
Нас и самих-то нет на самом деле –
есть Родина, религия и клан.
Пьём залпом кислородные баллоны,
и рвём сердца, и рвёмся из аорт…
«Зачем мы все глядим в Наполеоны?» —
спросил Кутузов, разрезая торт.
Сусанин
Всё катятся, катятся сани, по снегу проворно снуя.
Куда ты привёл нас, Сусанин, в какие такие края?
Туда ли, где горе и слёзы, где каменно стынут сердца?
Туда ли, где Павлик Морозов сдаёт сигуранце отца?
От солнца – лишь чёрные пятна, и страшен любой поворот.
Веди нас, Сусанин, обратно! Назад возврати нас, урод!
Депрессия, общая вялость… И в лёд превращается кровь.
А помнишь, как всё начиналось? Всё было впервые и вновь.
Всё нынче укрыто туманом, и в горле застряли слова…
Не зря ты назвался Иваном – ты явно не помнишь родства!
Бредём за тобою, за змеем – куда, за какой окоём?!
Мы все к ебеням околеем, едва только водку допьём!
Удел наш воронкой заверчен, растрачена жизнь и талант…
Но кто ж заплатил тебе? Черчилль? Обама ли? Путин? Олланд?
Вопрос, словно смертная мука: «Ну, чёрт тебя, право, возьми!
И в чем твоя выгода, сука, что все мы тут ляжем костьми?!
Ведь поздно уже в самураи ж! Ведь сам пропадёшь ни за грош…
Гляди – ты уже помираешь! Минута – и вовсе помрёшь!».
И сын солнцеликой России ответил, спокоен и строг:
«Меня вы дорогу спросили. А нету в России дорог.
Отпели своё, менестрели? Мне врать вам – какой интерес?
Вы б лучше на карту смотрели да слушали свой GPS.
Когда же научат вас боги, куря многомудрый кальян,
не спрашивать верной дороги у пьяных российских крестьян?».
Сказав, изготовился к муке, которая ждёт впереди.
Не пряча могучие руки на мощной крестьянской груди,
он водочки выпил остаток, давно закалённый, как сталь…
Ведь на хер послать супостата – практически жизни не жаль.
Крокус
Ладно, червяк на леске, лопай свой чёрствый бублик…
Помнишь Союз Советских собранных в сплав республик?
Как далека Европа! Брежнев нахмурил бровки…
Мы – огоньки сиропа в дьявольской газировке.
Утром – батон да каша. Ярок на клумбе крокус…
Что ты так, юность наша, страшно смещаешь фокус,
что ты нас рвёшь на части, соль растворяешь в ранках,
сделав возможным счастье в полутюремных рамках?
Библией был и Торой в тесной тоске балконов
голос любви, в которой нет никаких законов.
В царстве тревог и гари песни какие пелись! —
«Lasciatemi cantare», «Living next door to Alice»…
Нынче ж – серьезней лица; свёлся баланс по смете.
Мы перешли границу, даже и не заметив.
Жизнь обернулась снами, ранящей вспышкой света…
Было ли это с нами? Было ли вовсе это?!
Время итогов веских, время осенней дрожи…
Где ты, Союз Советский, въевшийся нам под кожу?..
Но в ностальгии – проку? Даже на входе в Лету
сердце, как в марте крокус,
рвётся и рвётся к свету.
* * *
каждой твари по паре и в таком попурри
мы пропали пропали полчаса до зари
там где страшно и сладко затемнён монитор
посреди беспорядка в мире сомкнутых штор
здесь ни горя ни боли не даёт на развес
наше минное поле наше поле чудес
чуть тепла батарея скоро видимо пять
но у нас наше время продвигается вспять
недопитая плиска нитью блик на стене
ты так близко так близко растворившись во мне
внутривенно подкожно горячаще как ром
а давай если можно никогда не умрём
ночь умолкла как будто проглотила аршин
отменяется утро мы всесильны как джинн
каждой твари по паре и в таком попурри
мы пропали пропали не дождавшись зари
* * *
Уронили мишку на пол, он лежит там целый год.
Счастья словно кот наплакал (не умеет плакать кот
так, чтоб слёзы, слёзы градом по безликой мостовой)…
Ну и ладно, и не надо, нам всё это не впервой.
Всё по ГОСТу, всё по смете, сердцу муторно в груди.
Только небо, только ветер, только радость позади.
Друг мой, зря ты звался Ноем, твой ковчег идет ко дну…
Приходи ко мне. Повоем на прохладную луну.
Уронили мишку на пол, в подземелье, в мрачный штрек…
Дай мне, Джим, на счастье лапу (раз не Джим, сойдет и Джек).
Глянь: поэт в постылой клети с пистолетом у виска…
Хороша ты в Новом Свете, древнерусская тоска!
Жизнь идёт, как говорится. Горизонт закатный рыж…
Где-то полчища сирийцев заселяются в Париж,
где-то в руль вцепился штурман, где-то виски цедит граф,
кто-то взять желает штурмом телефон и телеграф,
где-то мир вполне нормален, полон шуток и проказ,
где-то язва Вуди Аллен комплексует напоказ…
Кошки серы, в танке глухо. В белом венчике из роз —
осень.
Welcome, депрессуха.
Ave, авитаминоз.
* * *
…и вроде бы судьбе не посторонний, но не дано переступить черту.
Вот и стоишь, забытый на перроне, а поезд твой, а поезд твой – ту-ту.
Но не веди печального рассказа, не истери, ведь истина проста,
и все купе забиты до отказа, и заняты плацкартные места.
Вблизи весна, проказница и сводня, сокрытая, как кроличья нора.
Но непретенциозное «сегодня» не равнозначно пряному «вчера»,
а очень предсказуемое «завтра» – почти как сайт погода точка ру.
Всё, как всегда: «Овсянка, сэр!» – на завтрак. Работа. Дом. Бессонница к утру.
Но остановка – всё ещё не бездна. И тишь вокруг – пока ещё не схрон.
О том, как духу статика полезна, тебе расскажет сказку Шарль Перрон.
Солдат устал от вечных «аты-баты», боев и аварийных переправ…
«Движенья нет!» – сказал мудрец брадатый. Возможно, он не так уж и неправ.
Ведь никуда не делся вечный поиск. Не так ли, чуть уставший Насреддин?
Не ты один покинул этот поезд. Взгляни вокруг: отнюдь не ты один.
Молчание торжественно, как талес: несуетности не нужны слова.
Уехал цирк, но клоуны остались. Состав ушёл. Каренина жива.
Блогер
Я честно плачу налоги и булки люблю с корицей.
Я блогер. Я просто блогер. Мне только слегка за тридцать.
Чураясь попсы и швали, из слов мастерю дреколье;
скрываюсь от всех в подвале. А кажется, что в подполье.
Мой Янус устал от ликов, сумбурно и зло зачатых
на кладбище черных ников и в смраде горячих чатов.
Я – Невский. Атилла. Кромвель. Фанатик великой цели.
Я всё, что угодно, кроме того, что на самом деле.
Как гризли, торчу в берлоге, гоняя по жилам порох.
Я блогер. Я просто блогер. Мне только чуть-чуть за сорок.
Завяли в убогой вазе цветы от тоски и дыма.
На свете так много грязи, что нет ничего помимо.
Я выжил на судне Ноя меж тварей немногих прочих.
Уже не слежу давно я за сменою дня и ночи.
Я в гневе, в интриге, в раже. Дискуссия – та же драка…
А всюду – натуры вражьи и мыслят они инако.
Не пыжусь я и не тужусь с подбором словес и строчек.
Я – ужас. Точнее – Ужжосссс, летящий на крыльях ночи.
Особого я покроя, не робкого я десятка:
несу в этот мир добро я – опасное, как взрывчатка.
Меня охраняют боги от смерти, войны, торнадо…
Я блогер. Всего лишь блогер. Я старше, чем это надо.
Но всё же – как прежде, пылкий почётный подземный житель.
Я вечен, как джинн в бутылке.
Закрытой её держите.
Sorry
Если в грязь увела Ариаднина нить
и во тьму заскользили салазки,
есть рецепт: во спасенье прощенья просить.
Больше всхлипов. Смиреннее глазки.
Что с того, что нарушил ты сотни границ,
став рабом самых злобных велений,
если после – в смятении падаешь ниц,
загрязняя землёю колени?
Эти мысли нам, видно, нашёптывал чёрт
или кто-то из магов всесильных:
мол, повинную голову меч не сечёт.
Не сечёт, как свинья в апельсинах.
Извиняйся. Слова изречённые – ложь
(Тютчев прав, освящённый веками)…
А потом – снова руки нащупают нож
и припрячут за пазухой камень.
Мягкий знак
Свободы нет. Есть пеший строй. Приказы в «личку».
Не думай много. Рот закрой. Сарынь на кичку!
Ведь нам всё это не впервой с времён Турксиба.
Скажи спасибо, что живой. Скажи спасибо.
Ты нынче доктор всех наук. Освоил дроби.
Суха теория, мой друг. Суха, как Гоби.
Материя – нам ясно и без вычисленьиц –
первична, голуби мои, Платон и Лейбниц.
Садись за руль. Поешь харчо. Плати по ссуде.
Но ведь живут же так – а чо? – другие люди.
Всё как у всех – друзья, враги. По старым калькам
твои присыпаны мозги неандертальком.
Спокойной ночи, малыши. Поспели вишни.
А эти двадцать грамм души – лишь вес излишний.
Покуда шёл парад-алле, услада зрячим,
свеча сгорела на столе к чертям собачьим.
И жизнь прошла, как звук пустой, как дождь по крыше,
и ты вернулся к точке той, из коей вышел,
и там стоишь, и нищ, и наг, открытый мукам,
бессмысленный, как мягкий знак за гласным звуком.
_________________________
© Габриэль Александр Михайлович