А любовь всё жива. Стихи
В день рождения
Третий тост – за родителей… Только не плачь!..
Этот главный их праздник, и снова без них…
В опустевших ладонях остатки тепла
в этот день, разделяющий годы и дни,
что всего-то остались тебе до конца.
Ты последний детёныш, положено так,
чтобы в тридцать – ты пол-сироты без отца,
а потом, в сорок пять, и совсем сирота.
И теперь они там, далеко, среди звёзд…
Далеко за туманом, где вечная тьма.
Этот третий – до дна – за родителей тост,
бесконечный, как крик: «Мама, мамочка, ма-а-а-а…»
* * *
Допотопный винил – раритет, реквизит –
оживит патефон, только вряд ли найду…
Ты представь, как игла по пластинке скользит:
«Отцвели уж давно хризантемы в саду…»
До Кобзонов и Битлз, примитивный мотив,
никаких тебе животрепещущих тем.
Нынче кажется странным, как можно грустить
над увядшим кустом золотых хризантем…
Отчего же так сладко сжимает в груди?
Отчего так волнуют простые слова?..
Вдруг заело пластинку и в вечность летит:
…а любовь всё жива…
…а любовь всё жива…
* * *
У залеченной временем раны
ледяная фантомная боль.
Одиночества крест оловянный
там, где раньше болела любовь.
Стыли ели в нарядах венчальных.
Снег не таял на сером пальто.
Этот фильм черно-бел изначально,
не раскрашивай – выйдет не то!..
Нынче зимы (куда им до этих!) –
дождь да слякоть, промозглая жуть.
Но тебя больше нету на свете,
я кому это всё расскажу?
Мне теперь в наказанье – награда,
всё, что время оставило мне:
вспоминать, как отчаянно падал
бесконечными титрами снег…
* * *
…в сем христианнейшем из миров
поэты – жиды!
М.Цветаева
У войны безжалостный нрав, суровый.
То, что не угнали девчонок – чудо.
Строгий немец спрашивал маму: «Юда?!»
Тяжело под немцами чернобровым.
Сколько же намешано крови жаркой,
может и еврейская, так ли важно?
Бабушка прикрыла собой отважно:
«Це ж татарка, хлопчики! Це ж татарка!»
Кровью-то не брезговали, куда там!
Русская, еврейская – вся сгодится
от детей советских своим солдатам.
Кровь – она, как водится, не водица.
Бабий яр, Майданек – овраги, печи…
Там родня у каждого – этим схожи.
Всё одной мы нации – человечьей,
кто бы ни делил нас по цвету кожи.
Что там этой жизни цена? Копейка…
Только смерть и вызволит всех из плена…
В этой христианнейшей из вселенных
я – еврейка?! Господи, я – еврейка…
Стихи, написанные ночью
… а в голове несётся конница,
а за окном – слепая тишь.
— Не спи, не спи! – твердит бессонница.
Вдруг что-то важное проспишь…
Опять хвостом влияет, просится:
— Веди выгуливай во двор.
А чуть задремлешь – в переносицу
стреляет, меткая, в упор.
Пиф-паф – и ты уже покойница…
Стекает тенью по стене
и тормошит меня бессонница.
И не даёт уйти во сне…
* * *
Проснулся на рассвете, значит жив.
Лучи едва позолотили крыши.
А жизнь летит, считая этажи.
Как лифт без остановок – выше, выше…
А выше – только небо, знаешь сам,
и тот, кто принимает эстафету.
Но ты уже не веришь в чудеса,
лишь радуешься каждому рассвет…
* * *
Блаженны пишущие… Свет
внутри таящей боль скорлупки.
Поэт не больше, чем поэт –
он человек, живой и хрупкий.
Вокруг писательская рать
обильно брызжет словесами.
Талантам надо помогать,
бездарности пробьются сами…
Освобожденья не дано:
в подвале в ожиданье чуда
спит драгоценное вино
в темнице древнего сосуда.
Там сном забвенья спят стихи,
как убиенные невинно.
Их сторожат в стране глухих
и патина, и паутина.
Там терпкий вкус созревших вин
хранят отчаянные строки,
с сиюминутностью любви
и послевкусием глубоким.
Не мне срывать твои цветы,
о, переменчивая слава…
Зато – сосуды не пусты.
Зато – не потчую отравой…
* * *
Город в пробках застыл, и в отчаянье ветер
треплет грязную вату больных тополей.
Эти скорые плачут, как малые дети,
безысходной мольбою в своих «Пожалей!!!»
Только в пробках у нас никого не жалеют –
ни блондинок, ни скорые, как ни кричи…
И над жизнью твоей, что едва уже тлеет,
как шаманы, вслепую колдуют врачи.
Встали намертво (вот уж ирония слова)…
Остаётся молитва. Молись, дуралей,
как умеешь. Вдруг сердце запустится снова.
Ну, давай в унисон: «Пожалей!!! Пожалей!..»
Эта скорая воет измученной глоткой.
Ей, недвижимой в пробке, секунда – за три…
Ты не дай ей, Господь, стать Хароновой лодкой
для того, чья свеча догорает внутри!..
* * *
Деревенская я… Петербургами не излечить
генетической памяти. Вечен в душе отпечаток:
и село на Кубани, и каша из русской печи,
и нехитрый десерт – золотой кукурузный початок.
Страшно с кручи смотреть на сверкающий холод реки.
Мне нельзя туда, мелкой, мне мама сказала: «Утянет».
Вот ничейный пустырь, там гудят золотые жуки.
Вот приземистый дом. Здесь живёт моя бабушка Таня…
Две минуты всего лишь стоянка. Уносится прочь
поезд памяти скорый, и в окнах сливаются лица.
И опять над далёким селом опускается ночь.
И опять где-то рядом столико хохочет столица…
Массандровский дворец
Здесь жили люди, а теперь – тоска
зелёная заросшего пруда.
Уносит к морю лестницы каскад
шаги людей, ушедших навсегда.
Здесь жили люди, а теперь музей…
Повсюду с беззастенчивостью птиц
снуют туристы стаями гусей,
дабы коснуться роскоши цариц.
Вот тётка, бизнес-вумен из Твери
(ИП Пупкова, торты на заказ),
своей подружке громко говорит:
«Смотри, какой обычный унитаз!
Как скромненько…»
Всё верно говоришь –
здесь жили люди, всё не на парад.
Не то, что современный нувориш –
побольше и гектаров, и карат.
Но ничего с собой не унести…
Лет через сто какой-то ротозей
войдёт в твой дом, Господь его прости.
Здесь жили люди, а теперь музей…
* * *
Партийка с восемнадцатого года.
Иконы в доме?! Что ты – засмеют!..
На стенке фото, вот и весь уют.
Сыны на фронте. Вот Иван – комвзвода,
а вот Илюша – младший политрук.
А муж погиб в гражданскую от рук
белогвардейцев, как в кино «Чапаев»…
Взрывали церковь – помнит хорошо,
как охватила ненависть слепая.
Молился на коленях старый поп –
запомнить бы слова, но только шёпот
расслышала: «Спаси и сохрани…»
И молится теперь сынам на фото:
– Других молитв не знаю, извини
меня, Господь! Да много ли, всего-то
прошу – сынов спаси и сохрани!..
Святой великомученик Иван
на Волховском, прислали извещение,
что без вести. А может, он живой?!
Где раньше – церковь, где порос бурьян,
она о землю билась головой
и всё просила: «Сделай, чтоб живой…»
Пришло письмо и незнакомый почерк
из госпиталя, где без рук, без ног
оглох, контужен младшенький сыночек.
«… сам попросил, а пишет медсестра…
.. я начала писать письмо вчера…
..ещё был жив, а утром он скончался…»
Святой великомученик Илья.
И шар земной, как люлька закачался.
Как люлька, где когда-то сыновья…
Погодки, так похожие на мужа.
Так где ты, бог?! Кому ты, к черту, нужен?!
Я спрашиваю, судный день – сегодня,
не смог ни сохранить и ни спасти!..
Поповский призрак – опиум народа!
Прости её, помилуй и прости
Марию Иванову, дщерь господню,
партийку с восемнадцатого года…
Крестики-нолики
… делят небо, как сладкий пирог
в синеве самолётов следы –
это крестики-нолики Бог
затевает.
Не ждущим беды
безмятежно глазеть в небеса.
Ангел крылья расправил – пора.
Божий крестик летит… Чудеса!..
Это просто такая игра.
Вот уже не рассмотришь вдали.
Там, где цвел одуванчик вчера,
на зелёной ладошке Земли –
божий нолик. Такая игра…
* * *
Недетская игра, где козыри – кресты.
Скажи мне, кто твой враг, и я скажу кто ты.
Нет, не изменишь мир карандашом простым.
Скажи, кто твой кумир, и я скажу кто ты.
Решая, кто твой Бог, сам выберешь, кто ты…
Чьё имя между строк на тех листах пустых?
Он – главный из мерил теперь в твоей судьбе,
кого ты сотворил в борьбе и ворожбе…
_____________________
© Фоминова Татьяна Григорьевна