Посвящается моим ушедшим друзьям В.П. и В.В.

– Завтра же, нет, какой там завтра! Сегодня же ты выйдешь из театра, упадёшь на колени, и будешь ползти по проспекту Шота Руставели от площади Ленина до площади Руставели! – горячился дядя Гия, не забывая подливать Вальке рубиновое кахетинское. – Может быть тогда Софико чуть смягчит свое сердце и не откажется с тобою поговорить!

– На карачках, по проспекту Руставели? – удивился актёр. – Я ж не больной на всю голову!

– Э, да ты не просто на всю голову! Ты еще на шею, плечи, локти и колени контуженый! Как можно было это солнце кавказских гор, этот хрусталь стремительного ручья, эту радугу Тбилисо хотя бы жестом обидеть!

Что ты вообще знаешь о радуге? Многим людям кажется, что она семицветная. Потому что мы в плену у цифры семь: семь дней недели. Японцы считают, что в радуге 30 цветов. А мудрые люди утверждают – современный человек способен различить до 250 основных цветовых тонов и 5-10 миллионов оттенков.

Куда глядели твои глаза? Что они вообще видели? Ты не только безумный по своей сути, ты ещё и слепой!

– Может быть, – пожал плечами Валька, – но те люди, которые будут идти в это время по проспекту Руставели, они-то не будут слепыми! Как ты сам, дядя Гия, прореагируешь на такую картину – известный актёр русского драматического театра Грибоедова, без пяти минут помреж, будет ползти как улитка по главному проспекту Тбилиси?

– Известный, актёр, помреж, – протянул слова старый бутафор, – видали мы актёров и покруче. Например, Паша Луспекаев. Как он играл Хлестакова – весь Тбилиси в наш театр ломился, несколько кресел сломали, как сейчас помню.

И вообще Паша был геройский мужик. В 1943 году пятнадцатилетним подростком ушёл добровольцем на фронт. Попал в один из партизанских отрядов, неоднократно участвовал в боевых операциях в партизанской разведгруппе. Однажды фашистская пуля раздробила ему локоть. Врачи хотели ампутировать руку, но Пашка пришел в себя и не позволил хирургу дотронуться до своей руки. Да, у него были больные ноги, однажды в разведке ему пришлось четыре часа пролежать в глубоком снегу и кровообращение нарушилось. Однажды его увезли на «скорой» прямо со спектакля – атеросклероз сосудов ног. Потом ему ампутировали несколько фаланг на ногах. И разве зрители могли об этом догадаться?

Ты же смотрел фильм «Белое солнце пустыни», где Паша во всей своей красе? А ведь у него уже нет ног, протезы.

Скажи Паше, что ради любимой Инны ему нужно проползти по проспекту Руставели, он бы ни секунды не задумывался!

А ты «известный», «актёр», – передразнил дядя Гия. – Я недавно встретил Софико на рынке, и в уголке её глаз блеснули слёзы. Едва заметные искорки, не больше маленького бриллианта. Я ей тогда сказал: «Запомни, девочка! Ни один человек не заслуживает твоих слёз. А тот, кто заслуживает – не заставит тебя плакать».

Зачем ты её обижаешь? Только незрячий не видит в ней совершенства. Не ценит её красоту, верность. Да она за тебя, дурака, умереть готова! Каких девчонок тебе родила – да лет через пятнадцать мужики за один их только взгляд, последнюю рубашку заложат.

У тебя в руках такое сокровище! А ты… – старый бутафор чуть-чуть покачал головой в знак протеста и едва заметно сплюнул…

– Дядя Гия, я уважаю ваши седины, преклоняюсь перед вашей мудростью, готов выслушать любой совет, но я немножко побаиваюсь своей жены…

– Побаиваешься? Неужели у тебя в груди бьется сердце шакала? Зачем же ты вскарабкивался на такую вершину, что от взгляда вниз у тебя кружится голова и дрожат коленки? Оставил бы Софико другому! По ней знаешь, сколько генацвале сохли! Один абхазец, узнав, что Софи заболела обычным гриппом, привез ей в тот же день пять мешков мандарин, все один в один: кушай витамин, поправляйся!

Я вообще не понимаю, почему она выбрала тебя?

– О, если бы я сам об этом знал! Меня трудно отнести к красавчикам, загораюсь я быстро, но так же стремительно остываю. Разве что стихи пишу, которые нравятся женщинам. В них и только в них раскрывается моя душа. А по натуре я всё-таки застенчив!

– Послушай, Валя! Если тебя выбрала такая женщина, ты должен тянуться за ней, вбирать в себя всё, как сациви соус, расшибаться в лепешку, скалу зубами грызть! А ты?! Разве ты мужчина, если поменял Софико на такую дрянь!

– Дядя Гия, – подскочил на стуле Валька. – Я вас попрошу! Не говорите о Тамаре плохо! Она красивая!

– То-то и делов, – не унимался бутафор. – Но с красоты воду не пить. Не она самая важная в любви. Я вот тебе одну притчу расскажу грузинскую. 

– Я женюсь только на самой прекрасной принцессе, – объявил принц родителям.

Королева стала приглашать в гости красавиц принцесс, но ни одна из них не понравилась принцу.

Тогда королева позвала во дворец мудрого волшебника.

– Ваше Высочество, что вам нравится в девушках? – спросил волшебник принца.

– Иногда мне нравятся черные глаза, но через минуту зеленые кажутся красивее. Один раз мне понравились золотые волосы, в другой раз – черные, – ответил принц.

– Я заколдую одну принцессу, которая любит вас, и ее внешность будет меняться в зависимости от вашего желания, – предложил волшебник.

– Отлично, такая жена мне никогда не надоест! – воскликнул принц.

Вскоре состоялась свадьба. Юная принцесса выглядела так, как этого хотел принц. К тому же она была доброй, верной и разумной. Принц был в восторге. Прошло время, и однажды принц сказал жене:

– Ты верная и добрая жена. Я не представляю жизни без тебя, но я мечтаю увидеть твое настоящее лицо.

– Если я покажусь в настоящем своем облике, вы разлюбите меня, – испугалась принцесса.
– Нет, ни за что! Мне не нужна другая женщина, как бы прекрасна она ни была, – настаивал принц.

Наконец принцесса согласилась. Она позвала мудрого волшебника и попросила вернуть ей настоящий облик. К своему изумлению, принц увидел свою подругу детства – курносую принцессу из соседнего государства.

– Я с детства любила вас, принц, – призналась принцесса.

– Да, я помню, в детстве ты была лучшим моим другом. Как я рад, что ты стала моей женой, – рассмеялся принц.

– Нельзя разлюбить, если любишь за нравственные достоинства. Такая любовь привязана к вечному, – произнес волшебник.

А у тебя? Что у тебя? Тамара, она может быть, и красивая. Но только внешне. И только ты видишь ее эту красоту. А что у неё на сердце? Оно подобно легкой пушинке, которая несет семечко одуванчика. Когда погода безветренная, можно любоваться этой пушистой красотой. Но как только подует ветер перемен – от этой красоты не остается и следа. Запомни это…

Дядя Гия замолчал. Отпил из бокала вино и прищурился на яркое тбилисское солнце. Потом снова произнес:

– Вот скажи, глупец, сколько секунд ты можешь смотреть на солнце?

Валька призадумался.

– Сколько? Да секунду или две! А потом ресницы сомкнутся, оберегая глаз от мощного источника света.

– А дальше что? – не унимался бутафор. – Ты когда-нибудь об этом серьёзно задумывался?

– На зрачке появится темное пятно, и даже если я открою глаза и посмотрю на что-то другое – это пятнышко будет искажать действительность.

– Ну вот, а я тебе о чем толкую?! Тебе хватит одной секунды на то, чтобы поставить жирную кляксу на свою судьбу. А дальше ты уже просто не мужчина, а в лучшем случае – самец. Ты будешь прыгать с цветка на цветок, но каждый раз тебя будет выдавать это тёмное пятно. И женщины, которых ты будешь выбирать – тоже будут с этими пятнами. В конце концов, болото поглотит тебя. Ты услышишь над головой, как лопнут последние пузырьки надежды. И всё! По тебе даже никто не заплачет…

Этот разговор начал утомлять Вальку. В другой раз он бы споро допил вино и убежал, но сейчас что-то его вдруг остановило, он взглянул пытливо в глаза пожилому человеку и вздохнул:

– Если бы в жизни было все так просто. Когда я в первый раз встретил Софико, у меня свет померк в очах. Она была такая ослепительная, такая недосягаемая, что мне просто перестало хватать воздуха в лёгких. А когда она в первый раз мне улыбнулась, я подумал: жалеет, одаряет улыбкой, как богатый человек краюхой хлеба бедного путника. Мне всегда почему-то казалось, будто её чувство ко мне какое-то не настоящее. Она почему-то нарисовала себе красивую картину, как те, что рисуют для фотографов. Горы, красивый с огромным кинжалом джигит на коне, а вместо лица вырезан овал. Подставляй какую хочешь рожу, всё равно внешне все будет выглядеть, как красавец-мужчина в расцвете лет.

Возможно, потом Софико опомнилась, поняла, что натворила, но было уже поздно. Природная гордость не позволила ей сознаться в совершении непростительной ошибки. Да, она ни словом, ни жестом не дала повода подумать о том, что сожалеет о содеянном. Когда родилась старшая дочь, а затем младшая – она получила всё, о чем мечтала – радость материнства, ощущение того, что слабые беззащитные существа в тебе очень нуждаются. А я был отодвинут на «задник», стал актёром второго плана.

Но разве она не предполагала, что я на это могу прореагировать очень жестко? Когда растению не хватает солнца, влаги, хорошего ухода – оно погибает.

А девочки… Своих дочерей я очень люблю. Но мне и здесь не доверяют, боятся неуклюжести, неловкости, будто малышки сделаны из хрупкого стекла и при неосторожном отношении разобьются вдребезги. Мне даже купать их не доверяли, разве что почитать на ночь сказки.

Постепенно, исподволь, меня отодвинули на обочину, а теперь, когда я восстал против такого отношения к себе, вдруг опомнились: как же, это просто невозможно, когда такая красивая женщина, как Софико может остаться одна, без мужа, с двумя детьми. Стать матерью-одиночкой!

А меня кто-то спросил? Каково мне? Как смотреть в глаза её родителям и многочисленной родне, которые, кажется, так и прожигают взглядами насквозь, словно вопрошая: «Мужик ты или не мужик, если позволяешь женщине ездить у тебя на шее?» А разве легче в театре? Я и так, по сути, пришлый человек, Но и этого мало, всем же интересно, какие из меня веревки Софико вьёт? Хлопчатобумажные или капроновые? Сколько я уже насмотрелся ехидных улыбок и наслышался подленьких смешков? И ты мне ещё предлагаешь, дядя Гия, упасть на колени и ползти по проспекту Шота Руставели, стирая в кровь свой лоб?

Я ни перед кем ещё не был так откровенен, скрывал, делал вид, будто ничего не происходит. Но ведь всякому терпению приходит конец! Даже ишак, если нагрузить на него поклажу в два раза превышающую его собственный вес, рухнет на камни под этой тяжестью. А я – человек! Я хочу жить! Хочу любить! Мечтаю о том, что буду не придаточным звеном, а любимым мужчиной. А из меня, как из винограда, трижды побывавшего под прессом, уже нельзя выжать ни капли…

– Вот оно что?! – закивал головой дядя Гия. – Ты привык к своей равнине, там не надо больших усилий для того, чтобы идти по ровной дороге. А у нас – горы. Здесь за каждым спуском идет подъём, и если ты не готов рвать жилы и подниматься все выше и выше – грош тебе цена!

Ты плачешь, ты стонешь, считая, будто забыт и отвержен. Ты не хочешь дать Софико немного времени, чтобы она насладилась счастьем материнства. Поверь, и эти тихие радости приедаются. Не успеешь оглянуться, и дочки твои вырастут, разлетятся из родимого гнезда. А рядом с тобой останется верный тебе человек, с которым ты прошёл не одну гору проблем, взявшись за руки. И любовь её, можешь мне поверить, обрушится на тебя, словно луч восходящего солнца, и тогда все увидят, какая вы достойная пара.

Но если ты сломаешься сейчас, уйдешь к другой – я могу тебя уверить – нигде не найдёшь своего счастья! Даже если у тебя будет миллион женщин! Они, как пауки из мухи, будут вытягивать из тебя все соки, пока, наконец, на старости лет от тебя не останется одна пустая оболочка. И тогда ты воскликнешь: «О, горе, мне!» Но будет уже слишком поздно – жизнь и свою первую любовь уже не воротишь!

Валька поднялся из-за стола.

– Ну что, дядя Гия, партийно-воспитательная работа закончена? Стороны остались при своих интересах? Я ведь все равно к Тамаре уйду. И никакие дочки меня не удержат…

– Как говорит пословица: «Человек в гору, а черт его за ногу». Пропащий ты мужик, Валька. И я тебя больше скажу: ещё не раз наш разговор вспомнишь!

*   *  *

…Именно эта беседа и приснилась сегодня Вальке. Он вскочил в холодном поту, силясь понять, где он находится. Вроде бы, как в своей калининградской квартире. Из одного угла доносится храп Марфы Константиновны, его тёщи, матери Тамары, из другого ей вторит Нелька, Тамарина сеструха. И на полу еще две «флейты» играют на все лады – это в Калининград заглянули то ли родственники, то ли просто знакомые тёщи откуда-то из-под Винницы. Или Бердичева. Валька уже не помнил, за ужином они выпили много вина.

Оно-то бы встать, сходить на кухню, выпить водички из-под крана. Всяко полегче станет. Но Валька не решился. С тех пор, как в прошлом году он вот так же, среди ночи, наступил на руку спящей на полу Тамариной тётке и раздался нечеловеческий вопль, разбудивший полподъезда, актёр решил под страхом смерти не выходить ночью в кухню, когда на полу спят гости.

Тамарка, Тамарка. Недолгим было их счастье. Из Тбилиси им пришлось уезжать. На гастролях в Тамбове встретились две труппы, тбилисцы уже отработали свои спектакли, а им на смену приехали калининградцы. Два главрежа за «рюмкой чая» обсуждали не только творческие «порывы», но и вообще заговорили за жизнь. И веселый грузин вдруг погрустнел и сказал своему нечаянному собутыльнику: 

– Послушай, кацо, а ты не можешь забрать одного русского артиста? В Тбилиси ему всё равно житья не будет, он бросил красавицу-жену с двумя дочками, по которой столько грузин сохло, сколько апельсинов в большой бочке. А она его выбрала. И теперь они его потихоньку травят, потому что он ушёл к какой-то проститутке. Очень на него за это обозлились…

– Так и к проститутке?! Что-то мне верится с трудом. Знаю, как вы подбираете актёров, одного к другому. Не верю. Так, может, на ночку-другую подженился?

– Ну нет, это я так, для красного словца. Может, и не проститутка. Но какая-то легкомысленная, увлекающаяся. У неё мужиков было больше, чем мандарин на дереве. А в него вцепилась, как энцефалитный клещ. Знает, он добрый, интеллигентный, никогда матом не заругается, тем более руку не поднимет.

Так берёшь?

– Беру, – рассмеялся калининградец. – Вот только давай сначала у актёра спросим: готов ли он переезжать из солнечного Тбилисо в туманный и дождливый Калининград?

– А куда же он, кацо, денется? Поедет, как пить дать!

…Так Валька с Тамарой оказались в Калининграде. Учитывая то, что они были бездетные, главреж, которому понравилась Валькина работа, через полгода «выбил» в горисполкоме двухкомнатную квартиру, маленькую, как два тамбура в пассажирском вагоне. Но Тамара сумела «впихнуть» в эту «малоклеточную» келью, как выразился Валька, сначала тёщу, потом сестру, да и заезжие родственники и знакомые вниманием эту «семейку» не обделяли, словно сотрудники ОБХСС нечистого на руку завхоза.

А потом Тамарка исчезла. Случилось это тогда, когда Валька с театром был на гастролях в Таллине. Пока он пропадал на «прогонах» и спектаклях, она закрутила роман с каким-то жгучим абхазцем, который решил пробудить вечно «сонную» эстонскую столицу с помощью фуры цитрусовых.

Южанин воспламенился, как порох. Да и покорять красавицу ему пришлось недолго, просто показал кошелёк, где сбились, словно сельди в бочке фиолетовые, зеленые и желтые «Ильичи». Да и ухаживал он очень красиво: цветы охапками, шампанское – фужерами, ванна – устлана лепестками пахучей пурпурной розы. Да перед таким напором не устояла бы и сама Елизавета II, её величество королева Великобритании. Да и Тамарка не привыкла изображать из себя средневековую крепость, змеёй вползла в его постель уже на второй день знакомства.

А на третий пришла к Вальке и сообщила, что ей нужно срочно отбыть в Калининград, тёщу разбил инсульт. Актёр, как добропорядочный муж, в последние дни гастролей, прочесывал одну за другой таллиннские аптеки и весь свой гонорар истратил на дорогущий церебролизин. И каково было его удивление, когда он переступил порог собственной квартиры и обнаружил, что Марфа Константиновна «цветёт и пахнет» и никакого инсульта у неё, естественно, не было.

Спустя месяца четыре Валька получил письмо из города Очамчира, Тамарка просила его простить её, ввиду её беременности, беречь маму и сестру, как зеницу ока, и обещала после родов привезти показать Вальке её замечательную дочь.

– Разве такое возможно? – в тысячный раз вопрошал актёр у «глазника» Радько, с которым каждую неделю ходил пить пиво. – Ведь врачи утверждали, что она не может иметь детей из-за каких-то там спаек.

– Раз в год и незаряженное ружье стреляет, – улыбался Радько. – Видно, он очень темпераментный мужчина и она влюбилась в него, как кошка. В таком случае, природа бессильна. Да и потом, ты же сам знаешь, бумага всё стерпит, Томка ещё и не такое может написать, а ты и уши развесил…

Как бы там ни было, а Томки Валька больше никогда не увидел. Зато с тёщей, Марфой Константиновной, и сестрой сбежавшей супруги прожил в одной квартире не один год. 

*

Но все течёт, всё меняется. Сначала Марфа отправилась на родину предков, да так и осталась там, а Сонька, сестра, задержалась и того дольше – не оставляла попыток, пыталась зацепиться за какого-нибудь местного мужичка. Да так и не дождалась – пришлось и ей несолоно хлебавши возвращаться в Украину.

А у Вальки потекли относительно спокойные дни. Он устроился на первую в Калининграде частную радиостанцию, писал рекламные тексты, вёл пару-тройку программ. На хлеб хватало, да и на масло иногда перепадало.

Смутные были времена, но мудрый актёр решил ни в какой бизнес не соваться, даже когда его вечный друг Радько открыл клинику и приглашал стать администратором. И правильно сделал, что не пошёл – буквально через полгода во время каких-то криминальных разборок две конкурирующие криминальные группировки, схлестнулись в желании «крышевать» этот прибыльный бизнес. Окулист оказался, как между мельничными жерновами и спасся чудом – был в командировке в Москве, когда проигравшие нагрянули в аккурат к закрытию и открыли пальбу, ранив администратора и охранника.

Друг приехал для того, чтобы попрощаться, быстро собрал вещички и вместе с супругой укатил в столицу. Так Валька остался один.

Но однажды, когда он прогуливался по парку, увидел симпатичную девушку, которая, несмотря на холодную погоду была в лёгонькой курточке. Как интеллигентный человек, он подошёл к красавице и любезно поинтересовался: в какой переплёт она угодила? От матери сбежала? С любимым поссорилась? В общем, постарался проявить как можно больше сочувствия.

А для начала пригласил в кафе, отогреться чаем и булочками. 

Девица накинулась на еду с таким аппетитом, что стало ясно – во рту у неё со вчерашнего дня не было и маковой росинки. 

Отогревшись и отъевшись, она, наконец, рассказала свою историю.

– Не я от мамки сбежала, она от меня. Где-то в Интернете познакомилась с гражданином США, который жаждал найти русскую невесту в годах. А она у меня очень шебутная, одним словом, актриса. Такого американцу наплела, что он тут же согласился на встречу. Назначили рандеву в Стамбуле, благо от Грузии, в которой они жили, до Турции было рукой подать. Короче, свиданка завершилась пламенной любовью, после чего маманя укатила устраивать свою личную жизнь.

А я осталась в родном городе Очамчира, в Штаты не захотела. Во время абхазско-грузинской войны чудом не погибла. А потом позвонила мама и посоветовала срочно уезжать из Абхазии. Рассказала, что в России у нее живёт бывший муж, в далёком Калининграде. Фамилию его она уже не помнит, но звали его Валя.

Вот я и приехала. Но уже полтора месяца не могу его найти. Да и как найдёшь? Только по имени?

– А как тебя зовут, голубушка?

– Мой отец назвал меня Мананой, цветком вереска. Он, кстати, погиб во время этого военного конфликта. Наш дом сожгли, а я в тот день засиделась у подружки…

Пока девушка говорила, её собеседник не проронил ни слова. Но его лицо стало более ярким от прилившейся крови, зрачки глаз расширились, как после закапывания атропина, грудь вздымалась чаще от того, что сердце сокращалось быстрее…

Манана замолчала, ожидая реакции. А он только сгрёб, словно краб клешней чашку с недопитым чаем, приник к ней губами и сделал судорожный глоток. Во всяком случае кадык взмыл вверх, в максимальную точку, а потом как будто обмяк, опустившись вниз.

– Твоя мама Тамара? Ты родилась в Очамчира?

Впрочем, ответов он и не ждал. 

Потянулся вперёд, схватил её за плечи и выдохнул счастливо:

– Здравствуй, дочь. Мы встретились. Теперь ты будешь жить у меня…

*   

Наверное, самая маленькая пичужка при желании сумеет привести в божий вид даже медвежий угол. Уже через три дня Валька не узнал своей «одряхлевшей» квартиры. Лохмотья серой пыли, нанизанные на тончайшие нити паутины, приказали долго жить, «осиные» гнёзда беспорядка были выметены из самых затаённых мест. 

Но что поразило Вальку больше всего – чистые, пахнущие лесными фиалками тюль и гардины. Когда он первый раз шагнул в благоухающую комнату, он остро почувствовал, как важна в любом жилище именно женская рука, стремление хранительницы порядка к чистоте.

– Ты упорядочила мою жизнь, – похвалил он Маню. Или Машеньку, разве она не заслуживает такого добросердечного, веющего теплотой имени?!

И вдруг выпалил совершенно некстати:

– А может быть, поженимся? Ты же вроде не моя родная дочь. По крови. Тамарина. Мне с тобой так уютно…

Она вскрикнула, словно испуганная серна, закрыла лицо руками и выскочила из кухни… 

Он даже остановить не успел.

Вернулась с красными от тяжёлых слёз глазами.

– Папа, я прошу тебя, больше не будем об этом…

Папа… Она впервые его так назвала. И он почувствовал, что для неё остался только он один, кто сможет защитить, помочь, стать самой прочной крепостью…

Они были созданы друг для друга, но на ином, не плотском уровне. И каждый раз, когда он возвращался домой, его встречал хрустальный свет её улыбки, благодарность и самопожертвование.

Для него она была готова на всё.

Как и он для неё…

*   

Но как-то почти через год, когда он вернулся, не предупредив, Маня его не встретила. Он удивился, забеспокоился, хотел закричать, но осёкся. Из комнаты доносилась грузинская речь.   

Когда-то он её достаточно хорошо понимал, а сегодня, пожалуй, мог разве что попросить в тбилисском магазине 200 грамм колбасы или баночку сметаны.

Но именно на этом чарующем языке пела ему песни любовь всей его жизни – Софико…

А ещё через полминуты, среагировав на щелчок замка, в коридор выпорхнули три райские птицы – Манана и две незнакомые девушки чуть постарше.

Они кинулись к нему с двух сторон, прижались своими гибкими телами и тихо выдохнули:

– Мама, мы тебя нашли…

Он обнимал их, и слёзы радости катились по щекам.

Мама.

Именно так его называли дочери. Ведь по-грузински «мама» – это отец…

… Они скромно, как три воробушка, присели на его диван, когда он отходил ко сну.

А Валька так и не мог поверить своему счастью и только вздохнул:

– Помните, песню из фильма: «Если б я был султан, я б имел трёх жён. Но я не согласен на жён. Какое великое счастье иметь столько красивых дочерей…

Засыпая, он слышал их шушуканье. Шептались о том, как теперь они заживут все вместе.

А ночью ему приснились горы. Те, которые он впервые открыл с Софико. Они тогда сбежали ото всех, и она учила его чувствовать каждый звук в этих вечных скальных колодцах. Сердцем и душой… 

В горах было гулкое эхо. Валька кричал во все лёгкие: Люблю! Люблю! Люблю!

А горы отражали только протяжное: у-у, у-у, у-у.

– Видишь, ту первую звёздочку, которая взошла над городом? – прижалась к нему Софико. – Я хочу, чтобы мы были такими же вечными. И наша любовь…    

 Первый птичий перепев в Калининграде он не услышал.

Навечно остался с возлюбленной.

В горах…

*  

На девятый день после его смерти девочки решили навести порядок в рабочем столе отца-стихотворца.

И обнаружили два клада.

Первый извлекла на свет Божий Манана. Это была исписанная стихами тетрадка неотправленных писем для её матери. В них было много тоски, раскаяния, мольбы, как будто этим можно было что-то изменить.

А сестрички подобрали с пола листок, который спланировал из тетрадки. Он был закладкой, разделяя страдания.

На нём почти выгорели все буквы, пришлось брать лупу.

Но этими четырьмя строчками мог, наверное, гордиться старый бутафор тбилисского театра драмы дядя Гия:

Как часто о любви поверхностно мы судим,

Кто обещает рай, того порой и любим…

А тех, кто любит нас – так часто предаём,

Как будто сотни лет на свете проживём…     

______________________

© Москаленко Юрий Николаевич