*

       Пророк волшебного, теремами – в том числе словесными – украшенного Китежа, последний звонкий голос деревни, Есенин воистину ощущал:

       Не устрашуся гибели,

       Ни копий, не стрел дождей, —

       Так говорит по Библии

       Пророк Есенин Сергей.

       Мистика «Инония» – от замшелых камней вечности, от Голубиной книги, от резервов Руси: позабытых, но не растраченных.

Мистика – от ощущений ложности церковного обряда: если не от знания правды Христовой, ибо, когда пророк утверждает:

       Время мое приспело,

       Не страшен мне лязг кнута.

       Тело, Христово тело,

       Выплевываю изо рта

 – то тут нет никакого кощунства: Христос рёк на Тайной вечере: ешьте хлеб-плоть-суть моего учения, и пейте вино-кровь-сущность моих слов: то есть, – следуйте моему примеру, и возможете построить приемлемый социум на земле.

      Следовать не смогли.

       Заменили ничего не значащим, пустым, мёртвым обрядом, и пророк-поэт понял это.

       Не хочу я небес без лестницы

       Глобальный символ – лестница, отставленная в плоскостном, косно-материальном существование человечества – возникает неспроста: небеса невозможны без оной.

        А свет, изливающийся из них, может гармонизировать пространство и жизнь, если его правильно понять.

     Но – рвутся упругие ритмы «Инонии», мощь её – из звездных бездн; мощь сокрушителя – ради созидания.

        Так Хлебников мечтал о грядущем очищении-объединении, всерьёз назначая себя Председателем Земного шара, ибо ведал, какие векторы будут во благо.

        Многоцветны ранние поэмы Есенина: есть в их цветовой гамме нечто от мистической Византии грядущего, где старых нет, до которой не добраться, даже громоздя невиданные словесные картины.

      И «Отчарь», и «Октоих» переполнены небом, хлебом, месяцем, тучами; метафорика их густа, как алхимический раствор в незримой колбе; и всё в них – устремлённость в будущее, чьи громы – но и гармонию – не представить пока.

    …гигантский рост Есенина поэта позволял ему нести на руках солнце, и видеть кроткие коровьи очи Руси.

        «Октоих» – личная, кратко и сильно выстроенная молитва, с таким соприродным ощущениям запредельности, что и читающий начинает верить в неё:

       О дево

       Мария! –

       Поют небеса. –

       На нивы златые

       Пролей волоса.

       Омой наши лица

       Рукою земли.

       С за-гор вереницей

       Плывут корабли.

       Если избыточно яркая, пёстрая до ряби в глазах «Марфа Посадница» больше каталог словесных узоров, то «Инония», «Октоих» – это живая, древняя, отчасти сектантская, отчасти эзотерическая метафизика…

        И – пророчества…

       А сбудутся ль?..

       Пока остаётся только причащение высотам поэзии, предложенной Есениным.

         *

       Чёрный костюм, чёрный цвет…

      Чёрный – как свидетельство об отказе от жизни: если чернота: проран, провал, никакой свет невозможен…

       Такой нежный, напевный, сверх-русский Есенин, мерно погружающийся в бездны – причём сразу в две: христианской, отчасти сектантской, мистики и пьянства, Есенин-гений, Есенин-красавец, непонятно зачем гробящий себя, видит тень в костюме – при том костюм такого же чёрного цвета, как страшная, инфернальная тень…

        Заметим в скобках: Моцарт, выше Есенина даром, видел, вероятно, такое же существо (только, пожалуй в плаще угольного цвета), пришедшее ему заказывать последний шедевр – Реквием.

       И ещё раз – в скобках: покупатель тени у Шамиссо из той же серии, если вообще не один и тот же персонаж.

       Прескверный гость Есенина ничего не заказывал – просто появлялся: может быть на скамье бульвара, мимо которой проходил Есенин, может быть в комнате: на миг, не поддержишь диалога, в отличие от чёрта Ивана Карамазова (кстати, «Чёрный человек» вполне достоевская поэма, хотя отношение Есенина к старшему русскому классику, кажется, чётко, не проявлено).

    Амбивалентность – красивое слово, какое вряд ли бы когда употребил Сергей Александрович, тем не менее, двойственность столь понятна и привычно ему, что… Как в раннем стихотворении: «Душа скорбит о небесах, она не здешних нив жилица…», но – это спокойно, без бури, потому, что «Чёрный человек» – весь буря, и точку спокойствия внутри, в центре, – не найти.

       Страшная поэма.

  Заставляющая вспоминать всё худшее в себе, как заставлял гостей это делать Фердыщенко.

        (Достоевский-Есенин, Державин-Есенин… у последнего часто играет, гудит, трубит звук первого; Моцарт и Есенин – а что? – иные стихи Есенина звучат, как части фортепьянных концертов Вольфганга Амадея)…

        Есенин – ощущающий код всеобщности, Есенин, как… где-то наше больше всё, чем Пушкин (даже современные подростки, ничего не читающие, знают, что Есенин – это тот, который Сашу Белого играл)…

       Вероятно, мы ушли далеко от «Чёрного человека», но он – последний, он – тень тени, он – приговор, хотя приговора и не было.

       Он просто приговор к самому себе, в том числе и к своей гениальности (не стоит разбрасываться этим словом, полноценных гениев в русской поэзии было, вероятно, три: Пушкин, Лермонтов, Тютчев), но были поэты, подходившие к этой планке. Впритык.

       Фет.

       Блок.

       Мандельштам.

       Есенин.

       Без весеннего Есенина – и весна не весна.

       Без дремучей прозы его – проза русская неполная.

       (Лучшее всего писал о литературе Виктор Шкловский – литыми, короткими фразами, что поднимались по лестницам смыслов)…

       В одном ерундовом интернетном тексте было написано, что Есенин – контактёр: он общался с инопланетянами, и однажды якобы свидетель видел: три маленьких, глазастых человечка были выгнаны Есениным тростью пресловутой (той, что полетит в зеркало) в окно.

        Самое интересное в теме инопланетян то, что она вовсе неинтересна.

       Она не даёт ничего ни уму, ни сердцу, ни сердцу сердца.

  Тем не менее, Есенин был, конечно контактёром – с золотыми дугами неба, с фиолетовыми разводами оного, плавно входившими в его стихи, с…

     С тем, что масса русских помнило множество стихов Есенина наизусть – не по урокам, а по велению душевному…

       И, хоть «Чёрный человек» кончается безысходно – безысходность это внешняя, ибо если возможен такой шедевр в языке, то и не очень важно, что ночь наковеркала…

       P.S. …про спорную, из первых, строку поэмы: «Голова моя машет ушами, как крыльями птица, ей на шеи ноги маячить больше невмочь…»: так в советских изданиях, и – неверно, конечно: разумеется – «…ей на шеи ноЧи маяЧить больше невмоЧь…»: чудовищная, и чудовищно прекрасная звукопись великого, великого, великого…

          *

       Есенин, вероятно, самый родной русскому сердцу поэт – даже то, что в уголовной среде человека, пишущего стихи, именовали «есенин», дополнительно свидетельствует об этом…

        Вечный-Есенин, весенний-Есенин, трагичный-Есенин…

    Возможно наиболее светлые его, без трагического излома стихи – ранние, как «Выткался на озере…», например.

       Но – ранние поэмы его, такие, как «Марфа Посадница», или «Октоих» перенасыщены красками: и внешними и метафизическими, и энергия их, вектор развития уже отдают нотами излома: так мощно проявившегося в финале: в «Чёрном человеке»…

       …заявленное в «Инонии»:

       Время мое приспело,

       Не страшен мне лязг кнута.

       Тело, Христово тело,

       Выплевываю изо рта.

       Звенит вовсе не кощунством, а глубиной понимания: церковное причастие мало что значит: речь в том стихе Евангелия, на котором построен обряд, не о вине и хлебе – а о сущности и сути Христовых слов, которым не смогли следовать люди…

   Есенин-зелени, Есенин-воды: сколько водоёмов таинственно мерцают в недрах его стихов!

    Есенин избыточных словесных красок: полыхающая зелень, неистовая рдянь, берёзовая белизна: космос русской природы раскрыт так богато, что дух будет захватывать ещё у многих поколений…

     Есенин психологических бездн: взаимоотношения людские вибрируют метафизической раскалённой проволокой чувств.

       Есенин истории: рвётся, разрывая, кажется, и пространство на части, Пугачёв, плазма русской истории в причудливо-самородных образах слов раскрывается… в той же «Марфе Посадницы»…

        Философия космизма, мерцающая – возможно неосознанно – в устройстве многих стихов:

       Так кони не стряхнут хвостами
       В хребты их пьющую луну…
       О, если б прорасти глазами,
      Как эти листья, в глубину.

       И прорастал в глубину, не доступную до него, и открывал кристаллы и алмазы бытия, безвестные раньше…

      Есенин нежности и сини; страшной таинственной смерти; шаровых контрастов, где чуть уже не формула безумия блистала…

        Всего, всего – необъятно-русский, самый родной русскому сердцу поэт…

         *

       Лингвистические лабиринты соответствуют интенсивности есенинского словаря; но – как философа рассматривать Есенина не принято: хотя именно метафизики много в ранних его стихах и малых поэмах, и ею же пронизаны «Ключи Марии» – работа столь же тонкая, сколь густо окрашенная  напряжением мысли.

        …орнамент архитектурный нечто берёт от растительности, где травы – волосы, а кора – одеяние древесной плоти.

        Утверждение Есенина, что душа человека слишком сложна для любых форм клетки: звука ли, смысла – отдаёт будущим: тем, где дОлжно расшифровать устройство души, её многослойности.

        Стихи расшифровывают лишь отчасти.

       Мысли, держащие их, работают с этим же вариантом постижения яви.

        Орнаменты «Ключей Марии» красивы, как стихи.

       Абзацы работы вещны, предметны: можно ощутить вес наполняющей их мысли.

        Мерцание таинственных ключей небесного свойства обещает цветовой сад будущего: орнамент переходит в лингвистическое осмысление слова, как феномена, ведущее к философии жизни.

        И Китеж произведения, всплывая из мистических вод, сияет уплотнённой яркостью.

             *

       В определённом смысле «смерть Есенина» звучит логичнее, чем жизнь – не в том смысле, что именно за смертью началась буйная, справедливая, громокипящая слава поэта, а в том, что многие его стихи и поэмы точно заострены смертью.

       О, разумеется – всякая подлинность от света, и всякий значительный, не говоря великий, поэт идёт по его ступеням, но внутренняя бездна, адовый кошмар существования могут быть таковыми, что срывается всё с петель…

        «На рукаве своём повешусь…»

       «…я очень и очень болен…»

  Трагедия плескала поэтическими крыльями во множестве есенинских гнёзд, и великолепие стиха, буйное его совершенство – дико запущенного сада – снижало отчасти её звучание, свидетельствуя – именно свет вёл его изломами, сложнее которых не было.

        Самоубийство, или убийство?

  С одной стороны, Есенин был из немногих поэтов, кто писал о самоубийстве применительно к себе, с другой – обстоятельства в стране – и вокруг поэта – складывались так, что и убийство было вполне возможно.

      Двойственность неизвестности: последняя тайна унесённая поэтом в могилу, за чертой которой должен был открыться свет подлинного поэтического рая ему – тому, кто творил подобный на земле…

           *

       Обиход порождает орнамент, несущий яркую торжественность – и меты лабиринта: в том числе позаимствованного у природной жизни.

        …Византия прорастает в эссе Есенина, чтобы ключи Марии заиграли новым блеском; слово болгарских проповедников перекликается с композициями новгородской и ярославской иконописи…

       Поэзия, столь родная Есенину, пронизывает прозаический текст, рассыпая перья жар-птицы, и призывая торжественно-пёстрый Китеж не медлить со всплытием.

        Мистические воды всегда мерцают над ликами подлинности: а более подлинного и коренного явления, чем поэзия Есенина в русской литературе не представить.

        Звёзды, ведущие в сад словесности, закруглены суммами лучей, попытки истолковать которые дают новые смысловые орнаменты.

       Или – песню звука.

       Образы древних певцов, менестрелей, сказителей и боянов выступают пространно; и Гермес Трисмегист, раскрывший сокрытые в богатстве своём Изумрудные скрижали, вновь речёт про схожесть данном вверху с тем, что снизу.

        Призыв научиться читать забытые знаки весом: плоды дум созрели.

     Расшифровка души, чья многослойность чрезмерно серьёзна, дело грядущего: скрытого в туманах: в том числе и орнаментов.

       Возникает Давид – с древними речениями о языке, который есть ключ души; воздух строится по-новому из предметов мира: множатся символы, и орнамент мудрых и ярких есенинских словес плетётся так сложно, что и глыбы стихов и поэм поэта взирают благосклонно на прозаический труд ключей… 

*

Поэты есенинского круга

    1

       Недра народа рождают, как жилы руды, поэтов столь же своеородных, сколь и щедро осмысливающих реальность стихом, до корней связанным с изначальностью народной тайны.

       Узорно свитые стихи Сергея Клычкова сжимались мускульно, давая картины яви объёмно и веско:

       Бежит из глубины волна, 

       И, круто выгнув спину, 

       О берег плещется она, 

       Мешая ил и тину… 

       Она и бьется, и ревет, 

       И в грохоте и вое 

       То вдруг раскинет, то сорвет 

       Роскошье кружевное…

       Роскошье стиха вливается в бездну мира, чуть изменяя её: если не добавляя красок, то обогащая соединением смысла и звука.

        Хотя стихи Клычкова многокрасочны, палитра его богата, как осенние леса: ибо часто поэт искал в природе утешения, поскольку душа каждого большого поэта – сейсмограф бытия, боли и скорби мира ощущает она острее:

       Моя душа дошла до исступленья 

       У жизни в яростном плену, 

       И мне не до заливистого пенья 

       Про соловья и про луну!

       И вместе – дрёма тумана, дремотность определённых периодов жизни России, хоромы рощи, и тихий-тихий свет: таинственный свет, мистический, щедрый на загадки, что едва ли отгадать:

       В нашей роще есть хоромы, 

       А кругом хором — туман… 

       Там на тропках вьются дремы 

       И цветет трава-дурман… 

       Там в лесу, на косогоре, 

       У крыльца и у окон. 

       Тихий свет — лесные зори, 

       Как оклады у икон…

       Иконы непременно возникнут в стихотворение, в какое входит лес: пестрота его – точно нутро гигантского храма: откуда и молитва слышнее, и служба длится вечно.

        Жизнь – всегда всерьёз, и вместе – зыбкость, странное мерцанье, быстротечность; вот работа мороза на стекле – волшебство, или правда?

        Так и не понять, даже припоминая вечность, из которой и вышли все узоры жизни, чтобы вернуться когда-нибудь туда же.

       А сколько мороз занял у игры жизни, у её серьёзности?

       Какие хитроумные узоры 

       Поутру наведет мороз… 

       Проснувшись, разберешь не скоро: 

       Что это — в шутку иль всерьез?

        Всё-таки всё всерьёз – ибо за творчество, порою, так жестоко приходится расплачиваться!

       И судьба Сергея Клычкова – тому подтверждением.

       Как наследие его подтверждает силу подлинности, не подвластную погибели столь долго, сколько продлится человечество.

                2

       …ибо для путешествующих в прекрасном необходима своя гостиница, а имажинизм должен распуститься волшебными лепестками образов, созидая невиданные ещё панорамы поэтического сада.

        У Шершеневича был острый глаз и тонкое чувство истории, и – осознание себя в ней: не только в истории литературы, но и в истории вообще (хотя многое проходит вотще):

       Сдержавши приступ пушечного хрипа, 

       Мы ждем на разветвленье двух веков, 

       Окно, пробитое Петром в Европу, 

       Кронштадтской крепкой ставнею закрыв.

       Диссонансы – в качестве рифм – сочетаются с особостью ритма, обычно и определяющего путь поэта, а что тень Есенина лежит на многих стихах Шершеневича логично, ибо таланты их несопоставимы, а общением было довольно плотным. Но – это стихи Шершеневича, и только, в них бьёт и плещет неповторимость его, и жизнь густеет в своеобразноммирочувствованье, данном стихом:

        Блаженное благоденствие детства из памяти заимствуя, 

       Язык распояшу, чудной говорун. 

       Величественно исповедаю потомству я 

       Знаменитую летопись ран.

       В кипении строк и строф Шершеневича есть нечто от Рубенса: эсобразные контуры жизни перенасыщены плотью, густотой страстности, хлещущим темпераментом, но – приходит время и других ощущений:

       Уже хочу единым словом, 

       Как приговор, итоги счесть. 

       Завидую мужьям суровым, 

       Что обменяли жизнь на честь.

       Много слов – но будет одно, подводящее итог; много слов – но это одно – решительно и твёрдо, как камень: и тут уже не ленты поэзии, и не пёстрые веера метафор: тут корень жизни обнажён…

       Занимая определённое место в русской поэзии, Шершеневич взрастил стихи, что не поблекли, протянутые через щели времён и фильтры человеческого равнодушия к поэзии, они остались – его стихи: для любителей, чьё число не велико, для тех, кто понимает, как важна целостная картина великолепного материка – поэзии русской.

            3

       Прыть, юность, вино — что может быть лучше?

       Задором и хмелем шибает от стихов Мариенгофа:

       А ну вас, братцы, к черту в зубы!

       Не почитаю старину.

       До дней последних юность будет люба

       Со всею прытью к дружбе и вину.

       Классически-сложные отношения с Есениным никак не сказывались на стихах городского, совсем другого Мариенгофа, ладившего строфы и строки иначе; хоть и объединились на время поэты с несколькими другими в группу имажинистов — вместе легче.

       Какой земли, какой страны я чадо,

       Какого племени мятежный сын.

       Пусть солнце выплеснет

       Багряный керосин,

       Пусть обмотает радугами плеснь,

       Не встанет прошлое над чадом.

       Запамятовал плоть, не знаю крови русло,

       Где колыбель

       И чье носило чрево.

       Сложен и прихотлив поэтический узор стиха, хитро завит орнамент мысли — ковром восточным отдаёт — так пёстро ложатся нити.

       Какое мощное заявление взрывает недра строк:

       Даже грязными, как торговок

       Подолы,

       Люди, люблю вас.

       Тут – от христианства, хотя конфессионально Мариенгоф едва ли бы чёток…

       Каждый наш день — новая глава Библии.

       Вещий афоризм рвущего привычную ткань русского стиха поэта, плетущего своё кружево смыслов: не столь значительное, как у великих его современников, но — своё.

          4

       Друг Есенина – Алексей Ганин – в стихах громоздил ярые, истовые образы, совмещая страх и предчувствия: нечто будет, должно быть, грядёт…

        Бродит желтых пожарищ Огонь
        Вместо зорь по небесной пустыне…
        В травах кровью дымящийся иней…
        Смерть из трупов возводит свой трон.

       Ибо неспроста же бродит огненная смерть – огнь её должен очистить реальность, предоставив возможность новой прорасти:

       Где-то есть очистительный смерч.
       В мертвом круге камнем от сечи,
       Сгустком крови не выпало б сердце,
       Только б душу живую сберечь.

       И вот – главное: сбережение души, иначе – провал, потьма, а поэт не может с таковым смириться, ибо поэзия – всегда от света, даже когда блуждает во тьме.

        Гроздья образов Ганина красивы, они многоцветны, и просвечены тайным небесным мерцаньем.

       Линия имажинизма быстро кончилась, но нагромождение, иногда пересгущённость образного строя,  взятые Ганиным основным приёмом (или – следствие темперамента ?) — именно оттуда…

        Красной полосой, будто косо убит гигант, брызгает кровь на небесное поле…

        Трава не просто зелена – она сверкает изумрудами.

       Весь мир – будто дитя радуги: разбитой в небе, разлетевшейся тысячей брызг.

        И всё же много, много в стихах Ганина могильного, холодного… Откуда бы?

       Вероятно, время было перенасыщено подобным, и поэту, сейсмографически чувствующему бытие, не избежать было таковой фиксации.

              5

       Сильно били бубны боли: сильно и неистово, ржавые листья летели под онтологическим ветром, образуя, или организуя пространство образов:

       Роняют ржавые спицы
       Колеса вселенной.
       Ах, опусти, опусти ресницы!
       Пребудь в слепоте дерзновенной!

       Слепота провидческая, дерзновенная, определяющая внутреннее зрение – которое для поэта важней естественного.

       Нет, оба варианта важны, как важны жизнь и смерть, определяющие стержнями путь любого творчества.

        Иван Грузинов неразрывно связан с Есениным: и жизнью, и творчеством, и чем-то невыразимым…

         Культурные пласты раскрывались в стихах Грузинова совершенно необычно:

       Легкий лет лукавых лун.
       Латы. Факелы. Газели.
       Голубые акварели
       Льют шелка в эмаль лагун.

       Бледный блеск атласных глин.
       Весла. Ласточки. Газели.
       В малахитовые мели
       Выплывает Лоэнгрин.

       Великолепный Лоэнгрин – и  мечты о тотальном царстве поэзии, где заключены все начала и концы: о царстве, раскрывающимся прямо в вечность, отполированную суммой стихотворных валов, накатывавших когда-то на реальность…

        Лепта поэта – от сил, заложенных в незримых планах бытия: кому сколько отпущено; лепта поэта, помимо всего прочего, ставить диагнозы:

       А мы, сквернящие родную Землю,
       Лишь торгаши базарные, не боли.
       Мы взвешиваем силы человека,
       Миры хотим измерить и исчислить.

       Общество всегда больно – в большей, или меньшей мере.

        Общество больно уже тем, что не слушает поэтов.

       Великолепные дуги и краски Ивана Грузинова отливают запредельностью, в ней находя вечное пристанище.

              6

       Бездна деревенской философии: от избяной силы, от столь своеобычного космоса Руси, хранившего Китеж, на который стоило уповать:

       Мои мысли повисли на коромысле —
       Два ведра со словами молитв.
       Меня Бог разнести их выслал,
       Я боюсь по дороге пролить.

       То, что дано разнести, невозможно пролить, ибо даже расплесканные слова молитв отразятся в недрах людского состава.

       Читательского понимания.

        Ибо молитва, заключённая в стихи, будет действовать сильнее.

        И гореть ярче.

        Стихи Александра Кусикова – от яркости осенних далей: или византийских, рассеянных в различных российских планах, оттенков веры.

 Что всё одушевлено, осмыслено, пламенеет – не стоит объяснять поэту, видящему:

       Продрался в небе сквозь синь ресниц
       Оранжевый глаз заката.
       Падали черные точки птиц. —
       Жизнь еще одним днем распята.

       Яркость небесных вееров не может быть смята никаким событием, серой скукой, напряжением всего людского состава, предчувствием катастрофических перемен.

        Многое мешается в действительности, готовой превратиться в стихи.

        Интересно построенные, обладающие яркостью павлиньего оперенья стихи  Кусикова продолжают своеобразную работу и в наши дни: в немногих, способных слышать…

               7

       Есенин влиял, Есенин окрашивал стихи, но и свой голос прорывался – в случае с Николаем Лавровым: покончившим с собой в 43 года: по слухам – на могиле Есенина, со смертью которого он не мог смириться…

       Кругом – леса, как скит зелёный,

       И я оборванный, в пыли

       Стою коленопреклонённый

       Пред вечной красотой Земли.

       Я здесь один, как в древнем храме,

       Среди поляны, между хвой,

       Я вижу затканный цветами

       Курган – зелёный аналой.

       Красиво и возвышенно: от природы, как от храма, дающего жизнь, нельзя уходить; и молитва пред зелёным аналоем возможно, слышнее, нежели из недр церкви.

       Свой голос отчётлив: мощные есенинские струи не перебивают его, не препятствуют собственному звучанию, хотя и окрашивают в определённые тона голос Лаврова.

        Много своеобразных церковных мотивов: точно и не особенно связанных с церковным деланием, но – с ощущениями космоса, хотя и привязанными к конкретике российской жизни:

       В глухом лесу, где густ малинник,

       Где пахнет мёдом и смолой –

       Срублю я келью, как пустынник,

       Чтоб быть наедине с собой.

       Лежать весь день на солнцепёке

       Отдавшись травам и цветам,

       Смотреть на мир лазурноокий

       И вторить птичьим голосам.

       Характерная дикция, и очень ясный, родниковый ток речи…

        При этом стихи Лаврова светлые, пронизанные токами солнца – и так контрастируют с бездной самоубийства, в которую рухнул поэт…

            8

       Крестьянство – крест и правда России, вернее – Руси, той, исчезнувшей, должной когда-нибудь воссиять Китежем…

        Говорить от крестьянства – великая честь, и Иван Приблудный с высокою мерой достоинства следовал этой чести:

       У нас, как и в каждой семье,
       У печки дрова да лоханки,
       Кувшин молока на скамье
       И кот на высокой лежанке.
       У стенки большая кровать,
       С которой при всякой погоде
       Всех раньше поднимется мать —
       Топить, иль копать в огороде.

       Тут высокой ясности картины: следствие мастерской словесной живописи, и мелодика речи, чарующая своими плавными темпами; тут патриархальность, рассчитанная на вечность: но вечность человеческой жизни коротка.

       …что подтверждает жизнь талантливого поэта Ивана Приблудного, ставшего свидетелем и слома деревенского уклада, и попавшего в чёрные жернова репрессий.

        Облыжное обвинение забрало его жизнь, но оно, что понятно, не могло тронуть стихи, никогда особенно не популяризировавшиеся, но не ставшие от этого хуже.

       Голос Приблудного отчётлив – это также очевидна, как и сила, данная отприродно этому голосу:

       В трущобинах Марьиной рощи, 

       Под крик петуха да совы, 

       Живёт он, последний извозчик 

       Усопшей купчихи Москвы. 

       С рассветом с постели вставая, 

       Тревожа полночную тьму, 

       Он к тяжкому игу трамвая 

       Привык и прощает ему. 

       Тут уже иные темы – далёкие от деревенских: тут город наваливается огромной массой, требуя следовать его правилам: в том числе поэта, вынужденного петь по-другому.

        А вот стихотворение «Про бороду», где зажигаются частушечные ритмы, изнутри просвеченные необычной метафизикой; тут ткётся сказ, весёлый и ядрёный, вспыхивающий фантастическими огнями… не отменяющими, впрочем, правду:

       А на дрогах сидит дед —

       двести восемьдесят лет, 

       и везёт на ручках

       маленького внучка.

       Внучку этому идёт

       только сто тридцатый год, 

       и у подбородка —

       борода коротка.

       Славно, сильно, свежо пел Приблудный – пока песню не оборвали, не сумев загнать её в Лету, сверкающую вечным равнодушным аметистом.

____________________

© Балтин Александр Львович