…Может быть, столетний ясень заскрипел за плетнём, желая расправить замшелые плечи? Или под шустрой птичкой надломилась веточка?
Но на сухой щелчок среагировали все.
Мужчина и женщина, чьи лица были белее выцветшей известки, которая лохмотьями или «шубой» пыталась соскочить со стенки старого сарая, к чьей прохладе напряжённо «прилипли» их лопатки, предательски сбившиеся на мелкую дрожь.
Палач, которого ужас на их лицах, развеселил:
– Что, не хочется помирать? Решили жить вечно? А зачем нужно было блажить? Лезть поперёд батьки в пекло? Самые умные? Интеллигентные?
Он с презрением сплюнул, едва не угодив в тусклый блик юфтевых полусапожек, на миг отразивших всю безвозвратность преисподней. Почти новые юфтевые полусапожки. Блестят…
Шикарные – за них в Могилёве предлагали два царских червонца из дореволюционных запасов. Отказался. А вдруг как осенью отвалят целых пять?
Не попал плевок на носок полусапожка, и за то спасибо.
Остался доволен. Приосанился. Посмотрел в сторону будущих покойников.
Решил взбередить всеми пальцами пульсирующую рану. Поковыряться, доставляя боль.
– Вот девчонка ваша, разве что понимает? Вытаращилась на вас своими глазёнками, так и хочет спросить: как ей жить дальше?!
Вас сейчас отправим на тот свет – и всё! Что жили, что не жили. Дальше пекла дороги нет.
И зароем здесь же, в огороде. Собакам – собачья смерть.
А ей каково будет?!
Кто её защитит?
Поломали пигалице судьбу…
Упоение своим превосходством и презрение к «заблудшим» так и не пытался скрыть.
Его слова не сразу дошли до сознания обречённых.
Но через десяток секунд женщина у стенки встрепенулась, на считанные сантиметры подалась вперед, раскинула руки крыльями, словно могла дотянуться до своей кровиночки.
Защитить от всего плохого.
И тут грянул гром.
Раскалённая пуля клюнула под левую грудь, на которой в пору младенчества так любила засыпать её кроха.
– Своло.., – успел прохрипеть мужчина до того, как три свинцовых куска, освободившиеся от медной оболочки, алчно впились в его плоть, разрывая всё на своем пути.
* * *
Больше всего на свете Инна не любила день. С первыми лучами солнца она превращалась в «дочь врага народа», и в детдоме её мог обидеть каждый. «Правильные» дети щипались, толкались, кусались, исподтишка насыпали ей в ботиночки толчёное стекло. А потом пытливо смотрели на неё, ожидали, когда эта вражина вскрикнет от боли, заплачет от обиды, плюхнется на дорогу в пыль и замолотит от бессилия кулачками: больше не могу! А потом бросится на них с теми же припорошенными серой мутью кистями рук, взвизгнет, и тут начнётся потеха.
Воспитательницы бросятся на их защиту, а эта белая ворона затрепыхается, пойманная в кольцо их рук. И тут же сильные взрослые начнут торопливо перекладывать её худенькое тельце так, чтобы удобнее было наносить удары.
По острым, словно сломанные веточки, ключицам, пергаментным и на первый взгляд таким хрупким рёбрам…
По всему, что подвернётся под руку.
Этот бушующий водопад ненависти не что иное, как вымещение горькой обиды. Зависти. Недовольства. Несправедливости.
Кто-то из их сверстниц в далеких и больших городах только-только просыпаются после ночного разгула в ресторане. У них белое крахмальное бельё на постели, шёлковые трусики. Утром кофе, вечером – шампанское, жрут от пуза, танцуют, бесятся с жиру.
А им, в глубинке, вечный визг суетящихся чужих детей, сопли, вопли, грязное бельишко, ссадины, зелёнка, подвохи на каждом шагу – истинный ад на земле.
А ведь та, из ресторана, ничуть не лучше.
И кто в этом виноват?!
Вот эта коротышка, карлица, недомерок, чьи родители уже давно сгнили в земле. Они что-то там мутили, им воздали должное, расстреляли на глазах у дочери, а чем это помогло?!
Стране, социализму, лично нам?
В нашей маленькой жизни абсолютно ничего не изменилось, всё такая же безнадёга.
* * *
…Она молчала, когда острые осколки стекла вгрызались в пятки. Протыкали капилляры, вызывая мучительную боль при каждом шаге. Не стонала, пытаясь вымолить прощение и приглушить крепкие удары взрослых кулаков.
Не убьют. Их, может быть, за это потом спросят.
Что такое физическая боль по сравнению с душевной? С тем, что мир так несправедлив. Чудовищно безжалостен к сиротам. Обрушивает на них все издевательства, которые только накоплены в мире.
Будь её воля, она давно бы утопилась в соседней речке. Но впереди ожидала спасительная ночь. Вопреки всему, сон у неё было ровный, она не металась на своём самом слежалом в группе матрасике, на котором сквозь дыры больно впивалась в рёбра панцирная сетка.
Клопы её не любили – кожа да кости. Свои тропы прокладывали мимо.
Другие дети поутру чесались отчаянно, расцарапывая бугорки от укусов. А её хоть бы что.
От этого агрессия вскипала.
Вши и гниды быстро отлеплялись от вечно лысой, с косыми дорожками отрастающих волос, головы.
Стригли быстро. Не щадили. Порой рвали кожу клочьями. Но и тогда она молчала.
Ночь – её время. Потому что во сне иногда приходила мама. Убитая и похороненная в дневной жизни, но живая и ласковая в ночной.
Она прижимала худое тельце дочери к себе и всегда разрешала играть своими белыми, пушистыми, мягкими, как пух одуванчиков-парашютиков, ангельскими крыльями.
Ничего не говорила.
Молчала.
Но тепло горячего материнского сердца растапливала все её обиды.
Поддерживало.
Укрепляло в том, что все эти издевательства – явление временное. Словно набежавшие тучки, скрывшие солнце. Жизнь всегда испытание. Но для тех, кто выстоял – впереди долгий, почти лёгкий путь.
С весёлыми зарослями белоснежных ромашек по обочине.
Лазурью лепестков цветущего цикория.
Алыми вкраплениями маков на лугу.
Щебетанием птиц на рассвете и торжеством цикад на закате.
Скрипкой Страдивари, способной подарить волшебство рук человеческих. Чувств. Ощущения полёта.
Но ведь и она не сравнится с природными звуками. В них заложены и страдания, и радость бытия, и надежда.
Без этого мир бы перестал существовать.
Надо терпеть.
Не поддаваться.
Как бы ни было больно.
Впереди – широкая дорога…
* * *
Ей опять, и на этот раз неожиданно, приснилась мама. Молодая. Красивая. В два с половиной раза моложе её нынешней. Мамины ангельские крылья за эти годы ничуть не изменились. Всё такие же ласкающие и вселяющие уверенность.
Сегодня Инну от детства отделяют три четверти жизни.
Она считает себя состоявшимся человеком.
Счастливой матерью. Женой. Учёным.
Её окружает любовь во всех своих проявлениях.
Нельзя сказать, что путь был лёгким.
На каждую ступенечку благополучия приходилось карабкаться трудом.
Иногда в предрассветную комнату, где она полузасыпала над учебниками, прокрадывалась валькирия неверия, отчаяния, готовая столкнуть вниз.
Не вмешивалась. Замирала. Наблюдала.
Тяжело? Без родителей, родных, близких.
Никто не подтолкнёт на ступеньку, не подставит плечо.
Не посочувствует…
Инна не сдавалась.
Засыпала под утро, чтобы проснуться с рассветом.
Упорство? Блажь? Стремление что-то доказать глухому миру?
Когда ей становилось трудно, из бездны прошлого вырисовывался палач, руководивший расстрелом.
Звонкой пощёчиной звенели слова:
– Поломали пигалице судьбу!
Судьбу не сломаешь. Если только сам не сдашься…
_______________________
© Москаленко Юрий Николаевич