Ходит ветер на свободе. Стихи
Юрий Михайлик большую часть жизни прожил в Одессе, окончил филфак Одесского университета в 1961 г. В молодые годы работал в геологических партиях, плавал на Севере. В Одессе был журналистом, затем профессиональным литератором. В 1993 г. эмигрировал в Австралию.
Первая книга стихов «Север – Юг», вышла в Одессе (1966 г.) С тех пор были опубликованы (в Одессе, Киеве, Москве) двенадцать книг стихов, роман, две повести, пьеса. Стихи печатались в «Новом мире», «Юности», «Октябре», «Звезде», в издательстве «Огонёк» и в других изданиях. За 25 лет эмиграции в Одессе и Москве вышло в свет семь книг стихов. Живет в городе Сидней.
В 2019 году, к 80 – летию поэта, вышла из печати 13-я книга стихов «Длина разлуки», впервые изданная в Австралии. Более подробно о нём можно прочесть в очерке, опубликованном в №1, журнала RELGA от 20.01. 2020 г.:
http://www.relga.ru/Environ/WebObjects/tgu-www.woa/wa/Main?textid=6086&level1=main&level2=articles
Предлагаю вниманию читателей подборку стихов Юрия Михайлика с иллюстрациями одесского художника Геннадия Гермидера.
Издатель и редактор книги «Длина разлуки» Илья Буркун
Шарифу Шукурову
Пять поколений поэтов по отцовской прямой
в стране, где каждый живущий пишет стихи и сам.
Пять поколений поэтов, а есть шестой и седьмой,
(но это с прабабкиной линии) и далее – к небесам.
Господи, что за шутки? Зачем тебе эта семья
пишущих и бормочущих – небось про любовь к добру?
Три последних столетия – про розу и соловья –
палочкой по пергаменту, иглою по серебру…
Как ты собрал их вместе? Здесь и бунтарь, и льстец,
слагатель придворных гимнов, и уличный острослов,
безумный искатель истины, и тихий домашний мудрец…
Где же ты напасешься на пять поколений стихов?
Подумай сам, это пятеро за триста последних лет,
прикинь как самое малое – по триста строчек в году…
А ведь у каждого – дети. И каждый, идущий вослед,
знает, что эта дорога написана на роду.
Господи-вседержитель, всемогущий аллах,
пока ты над ними размахивал суровой властью своей,
пока ты гневно копался в их персональных делах,
они стихи написали и вырастили сыновей.
Смотри, вот шестой из рода, московский востоковед,
таджик в итальянских джинсах, стихами уже хмельной.
И все в соловьях и розах триста горячих лет,-
ну, что ты можешь поделать – стоят за его спиной.
2
Чубчик набок. Кепка-восьмиклинка.
Изобилье нищенского рынка.
Запах гари. Пригород. Предместье.
Строгий кодекс пригородной чести.
Давши слово – стой на этом слове.
Если драка, то до третьей крови.
Сам на сам. И только кулаками.
Если нет – имеешь дело с нами.
Запах гари. Заводские шрамы.
Пустыри. Трагедии и драмы.
Запах гари. Ненависть к соседу –
к патефону и велосипеду.
Самокрутки. Фиксы. Матерщина.
В доме ты единственный мужчина.
Стеганка и ворот нараспашку.
Конан Дойл, упрятанный под пряжку.
Обещаньем чуда и блаженства
у соседа песенка Шульженко.
Как упорно нас не замечали
те, о ком мы плакали ночами.
Запах гари. Черный снег завода.
Танцы в среду. А кино в субботу.
Парни, прошагавшие полмира,
угощали «Северной Пальмирой»,
прикурить давали от трофея,
били снисходительно по шее.
Запах гари. Звон чужих медалей.
3
«…если выпало в империи родиться,
лучше жить в глухой провинции, у моря…
И. Бродский
Да, в провинции, у моря, в отдаленье, –
не у Белого, на острове Мудьюге,
не на каторжном Охотском поселенье,
а у теплого, у Черного, на юге.
Да, в империи, на юге, в эмпирее,
где от солнца, как от бабелевской прозы,
смуглы девушки, лукавы брадобреи,
и томительны июльские стрекозы.
Да, на юге, где под жарким небосводом,
отрицающим движенье и усилье,
пахнет йодом, пахнет сероводородом,
и припахивает прелостью и гнилью.
На окраине, на выгоревших склонах,
на границе, а еще точней – на пляже,
где натаскана отыскивать влюбленных
похотливая полуночная стража.
Да, в провинции, у моря, в отдаленье,
да, в империи, на юге, в эмпирее,
тут и жили мы в четвертом поколенье
на краю своей родной Гипербореи.
Плюс четырнадцать – как крепость разливного
виноградного – так среднегодовая
образуется везеньем в подкидного,
летний выигрыш зимою продувая.
4.
Из тех, кто помнил мой город, остался лишь я один.
А было людей в моем городе – словно в банке сардин.
Теперь они где попало – в раю и в чужом краю
(наверное, плавают в масле), и я черт те где стою.
Будущее на лысинах предписано дуракам –
посредине пустыня, заросли по бокам.
Дымный ветер гуляет в чахлых пучках седин.
Из тех, кто помнил мой город, остался лишь я один.
Никто не знает, что строит, тем паче, граф Воронцов,
воткнувший в татарский берег тьму пионерских дворцов,
где будущие поэтессы, хитрюги себе на уме,
нетерпеливых поэтов отталкивают во тьме.
Купеческое барокко, левантийская грязь и спесь…
Но каолин и сера – это опасная смесь.
И город рушится в воду с треском арктических льдин.
Из тех, кто помнил мой город, остался лишь я один.
Его больше нет над морем. Он сгинул вместе со мной.
А когда-то в его колоннадах качался июльский зной,
и все дрожало и плыло, предсказывая пейзаж,
где сам ты лишь очертанье, жажда, жара, мираж.
Отсутствующий виновен. Отрезанное болит.
Прошлое в настоящее врезается как болид.
И тогда сдвигаются плиты, и в дыру посреди миров
летят бульвары и скверы, фонтаны бедных дворов.
Паутиной прибрежных тропок, колеблемой зыбью мостов
мой всплывающий город прошепчет мне: будь готов…
Давно готов – я отвечу на тихий призыв его.
Из тех, кто помнил мой город, больше нет никого.
5.
Нам досталась такая страна,
что она и беда, и вина.
Лет по триста любым разговорам.
Да и птице, видать, не впервой
убеждать вологодский конвой:
— я не мельник, я ворон…
Эту землю как книгу из книг
сочинял не монах, но ледник,
русла завтрашних рек нацарапав,
валунами утыкав гряду
вдоль пути в Золотую Орду –
от Хвалынска и вниз на Саратов.
На широтах сумы и тюрьмы
государство – страшнее зимы,
все декабрьские бунты – гусарство.
Но подтает и тронется лед –
и тогда наш любимый народ
пострашней государства.
Нам досталась такая страна,
где наивно рассчитывать на
правоту и рассудок.
С ней легко голодать-холодать,
но когда снизойдет благодать,
с ней не выжить и суток.
Соплеменник, изменник, беглец,
ты не мельник, и я не кузнец,
что ж нам снятся под пальмами юга
тьма да вьюга, да снежный завал,
что мороз намолол и сковал
близ Полярного Круга.
6.
Ходит ветер на свободе,
бьет и плакать не дает,
а в подземном переходе
тихо скрипочка поет.
И на льдистые ступени,
на скользящие шаги
все мятущиеся тени
выплывают из пурги.
Получи с другими вместе
у неловкого смычка
бедной музыки предместий
два коротеньких глотка,
где в распахнутый убого
дерматиновый футляр
безнадеге безнадега
опускает гонорар.
Сзади ветер пробирает,
впереди пурга встает,
что там музыка играет?,
что там скрипочка поет? —
под асфальтом, под бетоном,
под землею, под зимой,
то ли всхлипом, то ли стоном,
не слышна себе самой.
Век двадцатый на исходе,
темный город, темный год,
там в подземном переходе
тихо скрипочка поет.
____________________________________
© Юрий Михайлик — стихи; Геннадий Гермидер — иллюстрации