Нить жизни у каждого человека имеет свой запас прочности. Она зависает над пропастью параллельно линии горизонта и делит наше существование на три сферы: прошлое, настоящее и будущее.
Внизу простирается царство Аида, там бьют невидимые ручьи, которые питают нашу память, иногда вспыхивают огни святого Эльма на шпилях и башнях подземного мира, куда мы не можем попасть, не соскользнув со своего курса.
Иногда это магнетизированное пространство кажется настолько близким, что создаётся иллюзия, будто до него можно без труда дотянуться. На самом деле – рухнуть вниз легко, но едва ли найдётся на свете даже несколько десятков человек, которые могут приблизиться к нему, зацепившись кистью руки за стальную перекладину судьбы.
Многие уверены, и вполне обоснованно, что их нить не выдержит тяжести бренного тела, разорвётся серебряной паутиной и, не успев толком пожить, нужно будет червяком ползти сонм километров, чтобы через тысячи, а то и миллионы лет снова показаться на поверхности.
Я не беру в расчёт тех, кто во время какого-то острого, критического помутнения разума сами берут и перерезают свой миниатюрный стежок, отправляясь в тартарары. Они начинают своё восхождение инфузориями туфельками, и шансов у них фактически нет. К сожалению, этот выбор нельзя отменить.
Отчего бывает так, что у одного паутинка, у другого канат, и только у третьего ствол дерева шириной со столбовую дорогу, с которой скатиться практически невозможно? Чем это определено?
Генами?
Неимоверным трудолюбием, помноженным на гениальность, из которых рождается умение любые удары судьбы превращать в ступеньки для последующего восхождения?
Вне всякого сомнения – чем больше человек вбирает в себя лучшие достижения цивилизации, неважно в какой области – науке, искусстве, собственной профессии – тем твёрже его экоскелет, тем устойчивее он даже на былиночке своего существования. Но, как правило, к тому времени они уже столь прочно стоят на ногах, что им впору расправлять плечи, попадая в «верхний мир», в будущее.
Это в чём-то напоминает тяжелоатлета, который присев внизу и «нагрузив» себя сотнями килограммов железа, постепенно выпрямляется, как натягивается струна, обретает уверенность в мышцах, и наконец отправляет блестящий снаряд на вытянутых руках в будущее. И чем больше вес штанги, тем больше шансов, что атлет оставит своё имя на скрижалях истории. Вернее, в памяти предков.
Возьмём, к примеру, Леонардо да Винчи. Потрясающий художник, талантливый изобретатель, умнейший литературный философ.
Но есть одно качество, которое никогда не оставит это величайшего гения за скобками истории – он одинаково уверенно чувствовал себя и в прошлом, и в настоящем, и будущем. Недаром его называют помимо всего прочего большим мистификатором.
Его жизнь до сих пор бездонный колодец, из которого черпают вдохновение современные творцы, вспомним хотя бы Дэна Брауна и его бестселлер «Код да Винчи». Да что там Браун – о великом итальянце написано уже более трёх тысяч книг.
Наш сегодняшний разговор об Эрнсте Теодоре Амадее Гофмане человеке, который оставил свой след в истории не так ярко, но, несомненно, обладавшим определённой способностью влиять на умы и помыслы своих современников, сформировавшем литературную среду Пруссии в достаточно сложный период не только для его страны – для Европы в целом. Великая французская буржуазная революция, войны начала XIX века, перекройка политических карт и мировоззрений.
В этом бурном море можно сохранить свой корабль только в одном случае – если где-то издалека путеводной звездой станет свет родного маяка, ориентир во времени и пространстве.
К Гофману в годы его расцвета относились, как к проблеску надежды ещё и потому, что он был в отличие от других в то время знаменитостей Берлина одним из самых доступных, по крайней мере, внешне – в свой внутренний мир, скажем проще – в дом – редко кого впускал. Не случайно по столице Пруссии ходила байка, что его слуга обходится двумя фразами: «Хозяина нет дома» и «Хозяин болен».
Но если «коллегу» немецкого писателя – Николая Гоголя – в Санкт-Петербурге за глаза называли «Творец и властелин уродов» за склонность к мистицизму, то к нашему герою «в том же месте и в тот же час» относились куда с большим восхищением. Тот же Виссарион Белинский особо подчёркивал ««Гофман – поэт фантастический, живописец невидимого внутреннего мира, ясновидящий таинственных сил природы и духа». А еще он с упоением отмечал, что никто другой не достиг такого мастерства в показе глубинных связей между действительностью и фантастикой. Одним словом, любой обыватель заслуживает таких видений, какие посеяны и проросли в его душе.
У Гофмана были, как минимум, четыре дверцы для того, чтобы до появления рентгена «препарировать» сущность любого человека – литература, музыка, художественное искусство и профессия следователя.
Он с зоркостью художника работал с помощью самых мельчайших деталях в облике, походке и прочих индивидуальных особенностей человека. Ему не нужно было ходить в театр – в погребке Люттера и Вегнера, который находился рядом с его домом и где он со знаменитым актёром Людвигом Девриентом поглощали неимоверное количество вина, а кроме того два друга устраивали блистательные юмористические спектакли. Представления порой длились до утра.
Вам ничего это не напоминает? Ну, конечно же, погребок – это московский театр «Варьете», в котором служили Стёпа Лиходеев, Римский и Варенуха. Разговоры двух «гипнотизёров» – сеанс разоблачения чёрной магии с котом Бегемотом и Фаготом-Коровьевым в главных ролях. У меня есть основания предполагать, что и кот в «свите Воланда» появился не случайно – Булгаков с благоговением относился к автору «Кота Мурра». Да и сам выбор одним из главных героев князя тьмы тоже перекликается с «Элексирами сатаны» – романом Гофмана.
Пожар в «Грибоедове» и то, как за ним наблюдает шутовской дуэт с высоты птичьего полёта, явно заимствован из эпизода жизни немецкого литератора – он стал свидетелем того, как занялся огнём театр (Шпильхауз), в котором сгорели декорации гофмановской оперы «Ундина». Параллели можно продолжать…
Чтобы касается кота Мурра – прожил он у Эрнста Теодора не очень долго: писатель завёл его летом 1818 года, а закончил своё земное существование любимый питомец в ноябре 1821 года. И, между прочим, писатель пережил его только на семь месяцев.
Музыка, а в особенности Моцарт, помогали литератору подниматься в такие волшебные дали, какие может достичь только человек, сполна познавший мастерство творческого полёта. И для этого необязательно нужно было погружаться в сон – маэстро может «отключаться», как бы сегодня сказали: и в трамвае, и в метро.
Профессия следователя, юриста «укладывала» в полочки мозга сотни человеческих историй, тысячи ситуаций, десятки тысяч реакций, большинство из которых были тривиальными, но и попадались и такие, какие не просто выбиваются из общей канвы
Однако цель моего исследования вовсе не поиск связей творчества Гофмана с русской и советской классической литературой. Сегодня, когда для издания своих произведений чаще всего требуется не талант, а финансы, у нас словно черёмуха за окном, буйно расцвели самостоятельные писатели, которые стараются хотя бы на километр приблизиться к мастерству Гофмана, фантазируя с напором Ниагарского водопада. Забывая при этом, что одного желания мало. И единственный их шанс – дождаться того времени, когда об Э-Т-А забудут. Смею надеяться, что такое случится очень нескоро.
Нет смысла анализировать и его творчество – каждый находит в нём что-то своё: кто родниковую воду, кто пепси…
Попробую разобраться с точки зрения психологии в тех узловых моментах, которые «выковали» из Гофмана именно такого человека, который остался в истории.
Таких, на мой взгляд, немало.
Начнём с развода родителей. В жизни любого человека – это большая психологическая травма, а особенно для ребёнка, которому не исполнилось и трёх лет. К этому следует добавить ещё два обстоятельства: отец был старше матери на 16 лет, и она приходилась ему двоюродной сестрой,
Брак был совершён отнюдь не на небесах – на нём настояли родители. Кристофа необходимо было срочно спасать от алкоголизма, а Альбертина была очень набожной и столь же склонной к истерии девушкой. Опять пришёл на ум Гоголь – его матушка была такой же, в том числе и склонной к мистицизму.
Но что гораздо разрушительнее для психики – при разводе они математически разделили сыновей – старшего отец забрал в Инстербург, а младший отправился с матерью в её отчий дом здесь же, в Кёнигсберге. С братом будущий литератор никогда более не встречался, зато идея двойника в жизни любого человека стала едва ли не навязчивой.
Бабушка, две незамужние тётки, дядя-неудачник – весь этот балаган обрушился на малыша. Причём, из своих несостоявшихся амбиций, каждый садовник стремился вырастить у ребёнка алую розу добродетели. Но эффект получился обратным – ночная птица задела своим крылом песочные часы и перевернула их. Вместо добропорядочного юноши взрастили раздираемого кривоугольными идеями и поступками протестанта.
Гораздо позже Эрнст Теодор в «Коте Мурре» попытается найти себе оправдание, сославшись на неожиданную смерть любимой тётушки Шарлотты, к которой он за несколько месяцев успел привязаться – «Смерть вдавила меня в свой ледяной панцирь». Это просто красивости – кротость и дружелюбие тётушки Фюсхен не усмирило в нём бунтарского духа против устоев дома Дёрферов и класса, к которому принадлежал.
«Глупые ужимки подлой, ротозействующей черни» – вот и вся оценка семейным воспитателям. И написано всё это 19-летним молодым человеком, чьим преподавателем в Кёнигсбергском университете три с лишним года был профессор Иммануил Кант.
Михаил Булгаков потом «припечатает» Канта в первой же главе «Мастера и Маргариты» – «Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут».
Второй зигзаг молнии – окончательно отвративший Гофмана от возможности быть таким, как все – его первая несчастная любовь. Но не к матери пятерых детей Доре Хатт – это будет несколько позже – а к воспитаннице французской реформаторской школы, ради которой Эрнст Теодор часами выгуливал под окнами в надежде, что на него обратят внимание.
Несчастные в любви родители, родственники со стороны матери – а теперь и он с ними, словно два сапога пара?! Это резкий и кровоточащий удар бичом! «Пусть буду я самым безобразным, лишь бы она заметила меня, лишь бы удостоила хоть единым взглядом!»
Дора стала следующей – как часто юноши привязываются к той, которая дала возможность стать мужчиной. Но как психотерапевт я очень хорошо знаю, что первая женщина помимо любви одаривает своего возлюбленного и «горстью» своих проблем – особенно, если чувство «сгорает» по независящим от этих безумцев причинам.
Мог ли он прокормить весь «выводок», даже если следующий, шестой ребёнок, родился, как поговаривали злые языки от него? Не имеющий хорошего заработка и накоплений, питающий только страстью, из которой картофельное пюре не приготовить?!
Все было слишком очевидным. Они расстались. А он потом сделал несчастной свою единственную жену, влюбившись в свою очередную ученицу. По большому счёту – с женщинами у Гофмана не заладилось. Для творческого человека – это почти что катастрофа. Вспомним хотя бы Михаила Лермонтова, который слишком рано начал искать себя в объятиях смерти и преуспел в этом.
Третий шок Эрнста Теодора – не совсем удачный выбор стези, по которой нужно идти в творчестве. Не секрет, что Гофман мечтал оставить себя, в первую очередь в музыке, и как ему самому показалось, мог бы составить конкуренцию Моцарту. В пору своей юности он и не помышлял «вырасти» в литератора, первый опыт критического переосмысления событий он получает в переписке с Гиппелем, после отъезда последнего из Кёнигсберга в 1794 году.
Но тогда это были скорее наброски, вернее, дружеские шаржи на тех людей, которые его окружают. И ссылка в Плоцк – стала своеобразным спусковым крючком для более тесного проникновения будущего писателя в сочинительскую среду. Образно говоря, это то же яблоко, которое якобы свалилось на голову Ньютону. Для того, чтобы выбраться на поверхность из сердцевины яблока Гофману понадобилось «прогрызть» и переработать не один слой литературы, начиная от римских авторов, продолжая произведениями раннего Средневековья и заканчивая прозой и поэзией современников.
Рискну предположить, что эти ходы, «проточенные» Эрнстом Теодором в плоде познания, в конце концов, превратились в тоннели, позволяющие ему свободно путешествовать в радиусе полутора-двух тысяч лет. И он, вне всяких сомнений, чувствовал здесь себя достаточно уверенно. Похоже, не только Гофман сформировал свою литературную среду, но и всеисторическая литературная среда привнесла в его творческую палитру достаточно много красок и оттенков.
Пока он путешествовал в тоннелях истории, освещая себе путь свечой познания, по пути то и дело мелькали смутные тени, которые могли оказаться чем и кем угодно. Он был буквально соткан из флюидов таинственности, смеси любопытства и страха. Ведь эти три составляющие позволяют лучше всего будоражить воображение
Далеко не всем современным авторам удается обладать столь четким бинокулярным зрением. Немецкий классик видел буквально сквозь стены, даже если путь из точки «А» в точку «В» был таким, что для его измерения не обойтись без курвиметра. Но каждый шаг на этой тропе приближает именно из одной точки в другую, а не куда-либо ещё.
Литературу Гофмана часто относят к романтической, мол, она строится на зыбучем песке стремления к идеальности, в ней зачастую отсутствует практицизм, а ведь отнюдь далеко не все мечты воплощаются в реальность. Еще больше раздражала современников и исследователей его творчества то обстоятельство, что почитатели книг Гофмана, оказывались втянуты в какую-то центробежную силу, которая напрочь сметала их жизненные устои и даже чувство самосохранения. Если выразиться одним словом – необратимость того пути, с которого невозможно было свернуть. Это ощущается даже в «Щелкунчике», «Крошке Цахесе», «Коте Мурре». Меч занесён, удары отсчитываются.
А не напророчил ли свою судьбу сам Гофман, увлёкшись превосходством психики над материальным, духа над кровью и плотью? Не подкинул ли ему злой фатум известное дело о «демагогах» с тем, чтобы он и сам почувствовал, каково быть небольшой щепкой в круговороте бурлящего весеннего половодья? И уже практически задыхаясь, будучи парализованным и не имея возможности пошевелить ни рукой, ни ногой, оценивая свою жизнь, – не проклинал ли он тот день и час, когда взялся за литературный труд. Ведь мысль очень часто материальна, она формирует не только сознание, но и мотивы поступков.
Конечно, и в музыке, вспомним хотя бы Шопена, случается угодить не просто в ловушку времени, но и в место, которое крошит сознание. Известно, что свой знаменитый похоронный марш Фредерик написал, переживая всплеск положительных эмоций от взаимной любви с Жорж Санд. «Взрыв эмоций» случается и в среде художников, архитекторов и скульпторов, когда уже не собака вертит хвостом, а хвост – собакой. Вия на свою голову, можно вызвать и не будучи мировой знаменитостью.
Попытка Эрнста Теодора разобраться в истоках магнетизма, как противоречии двух составных частей: боязнь потерять свое «я» и в тоже время желание властвовать над умами современников – ничто иное, как одна из меток его собственного жизненного пути. Он потерял свое «я» в музыке, но остался властителем дум в литературе. Возможно, это и стало гофмановской трагедией…
Его космос, как и вся вселенная, оказался напичканным всевозможными черными дырами. К сорока шести годам, когда отсутствовал основной стимул – доказать миру свою неординарность, тело утратило способность к сопротивлению, а любовь рассыпалась на множество стеклянных осколков – желание жить у него просто атрофировалось.
Он ушёл, оставив главную загадку – что важнее: гениальность или простое человеческое счастье? Без тоннелей в многомерном мире.
_________________________
© Москаленко Юрий Николаевич