Поэты Победы. Стихи

        ПОКЛОН АРСЕНИЮ ТАРКОВСКОМУ

     Читая, перечитывая стихи Тарковского, вновь и вновь поражаешься их земной, земельной мощи – в сочетании с нежностью и тонкостью звука, идущего из неведомых, могущественных, световых сфер:

И я ниоткуда
Пришел расколоть
Единое чудо
На душу и плоть…

    Особая оптика сочетается с уверенностью говоримого, и голос обретает властную сдержанность: своя правота не исключает чужие мнения, которыми впрочем, стоит пренебречь, зная свою правоту.

   Речь густа, речь закипает ассоциациями, множится букетами сравнений, играет великолепием эпитетов:

 Может ли улыбаться верблюд:

На длинных нерусских ногах 

Стоит, улыбаясь некстати, 

А шерсть у него на боках 

Как вата в столетнем халате.

       О да!

       Непременно, ибо жизнь хороша, несмотря на войны и кошмар онтологической бездны, ибо мы в ней чего-нибудь стоим, как утверждает мастер, а он не может врать.

       Или не знать.

Вечерний, сизокрылый, 

Благословенный свет! 

Я словно из могилы 

Смотрю тебе вослед.

       Пусть даже ощущение «измогильности», депрессивное, вероятно – но свет же! И не простой: сиятельный, сизокрылый, роскошно данный.

       Всё от света, всё замешано на нём, из тьмы нельзя строить.

       Кактус равен Карловым Варам – имея в виду феноменальность любого явления жизни, его неповторимость, его вмещённость в собственную особую ауру; но строгость и чёткость Тарковского мастерства не равно никому, ибо любой поэт – наособицу, хотя и ясны его корни.

     Небесное  и земное совмещены в самих пластах языка – и звёзды сияют так ярко, как славно работают кузнечики, а мощь новоселья с массою предметов обещает простую, сытную жизнь.

     И что первозданный рай малинов – верится, ибо, как не верить такому огромному поэту.

 

          КУЛЬМИНАЦИОННЫЕ СТИХИ МИХАИЛА  КУЛЬЧИЦКОГО 

       В узлах, в сочлененьях черна военная работа, а что тяжела и страшна – говорить не приходится, но – черна: в том числе и от пота, поэтому строки Кульчицкого:  

       Когда, черна от пота, вверх
       скользит по пахоте пехота…

       Бьют в сознание, не знакомое с войной, как в бубен, высекая из него звук понимания.

        Вероятно, это стихотворение – одно из лучших, написанных о войне (о! гигантские тома всего сочинённого, где подлинные перлы приходится искать, разрывая и откидывая в стороны горы муры!), ибо плотность восприятия трагедии столь велика, что стихотворение, как будто перерастает само себя, уходя в небо, в корневища его живым укором за допущенное…

     Но даже и «труд» слово более веское, чем заурядно-будничное «работа» не употребляет Кульчицкий – именно работа:

       Война — совсем не фейерверк,
       а просто — трудная работа…

       Не велико наследие Кульчицкого, но и не могло быть иным: тяжёлая работа войны часто завершается смертью; не велико, но сущностно, значительно, многонасыщенно:

       Дуют ветры дождевые

       Над речной осокой. 

       Щорса цепи боевые 

       Держат фронт широкий.

        Цепкий, хищный взгляд поэта чётко фиксирует действительность, не допуская ничего лишнего, избыточного; исключая рыхлость поэтической фактуры.

        Много страшного – даже не горького: именно страшного в стихах Кульчицкого, но иначе – было бы не по правде, а правда его: обнажённая, бьющаяся нервом:

       В привокзальном сквере лежали трупы; 

       Она ела веточки и цветы, 

       И в глазах ее, тоненьких и глупых, 

       Возник бродяга из темноты.

       Страшного, но не безнадёжного, ибо дальше появляющийся Хлебников сжигает для девочки свой лучший том:

       Но он, просвистанный, словно пулями роща, 

       Белыми посаженный в сумасшедший дом, 

       Сжигал 

       Свои Марсианские Очи, 

       Как сжег для ребенка свой лучший том.

       Мощь стиха соответствует мудрости оного – как величию поступка.

       И всё же, думается, лучший документ, оставленный Михаилом Кульчицким – это военные его стихи.

 

             СЕМЁН  ГУДЗЕНКО: ПОЭЗИЯ СОЛДАТСКОГО ДОЛГА

            Для поэта поэзия, казалось бы, самая значительная высота, однако…

        Поэт-солдат, чьи образы усложнены беспрецедентным опытом, и реальность будет воспринимать сквозь окуляр мужества, поэтому   строфы Семёна Гудзенко читаются столь же закономерно, сколь…несколько презрительно к тем сочинителям, кто «пороха не нюхал»:

       Быть под началом у старшин 

       хотя бы треть пути, 

       потом могу я с тех вершин 

       в поэзию сойти.

       Поэзия Гудзенко резкая, выпуклая, вещественная: будто чувствуется краткость предстоящей жизни, и на всякие поэтические рассусоливания жалко времени; поэзия простая в сложности, ибо узнать то, что довелось узнать представителям поколений, к которым принадлежал Гудзенко – как заглянуть в бездну.

        Но бездна рвётся конкретными снарядами и разлетается смертельными веерами пуль:

       Я в гарнизонном клубе за Карпатами 

       читал об отступлении, читал 

       о том, как над убитыми солдатами 

       не ангел смерти, а комбат рыдал.

       Ангел смерти – далёкий и абстрактный; а комбат – всегда комбат: в чём-то отец, в чём-то равный солдату…

        И то, какою конкретикой завершается для уцелевших бой:

       Бой был коротким.

                        А потом

       глушили водку ледяную,

       и выковыривал ножом

        из-под ногтей я кровь

              чужую

       Обжигает сознание не прикасавшихся к военному опыту.

 Сух и жёсток мир Семёна Гудзенко, тяжёл космос данных им стихов, но сумма их – великолепный документ таланта и мужества: в сущности наиважнейших человеческих качеств.   

     

           НЕЖНЫЙ КОСМОС НИКОЛАЯ СТАРШИНОВА 

     Ночная пора… Власть мудрой ночи, тишины, из какой растут стихи, преодолевая не зримые барьеры времени, и, сами неся в себе кванты добра, вовсе не обеспокоенные наличием добра материального:

       А мне теперь всего желанней 

       Ночная поздняя пора. 

       Я сплю в нетопленном чулане, 

       В котором не хранят добра. 

  Чувство времени, как чувство природы: и то, и то – ярко проявлены в стихах Старшинова, как например:

       А мы позабыли на даче, 

       Что осень уже на дворе: 

       Как полдень июля, горячей 

       Была эта ночь в октябре. 

          И в природу вписана любовь — или она и создана ею: столь огромной, что не вместит людское миропонимание? Или любовь и есть код всеобщности, всё объясняющий? но стихотворение, продолжаясь мускулисто и лаконично, даёт представление о виртуозном владение поэтом поэтической эмоцией:

       И губы с губами встречались, 

       И руки — твои и мои… 

       За окнами сосны качались, 

       И пели всю ночь соловьи. 

       Но ты подняла занавески: 

       Деревья, земля и дома — 

       Всё стыло в серебряном блеске… 

       И сердце упало: зима. 

       Опалённые ленты трагедии — начало, почти начало жизни поэта: ибо война оставляет раны навсегда, хоть и заживают раны телесные, ибо военная тема будет вибрировать раскалённой нитью в сознание, в душе до конца дней.

       Когда, нарушив забытье,
       Орудия заголосили,
       Никто не крикнул: «За Россию!..»
       А шли и гибли
       За нее.

       Просто.

       Ярко.

       Без пафоса — ибо военный труд, один из самых тяжёлых, вершится без пафоса, а если он идёт с осознанием своей правоты, то и смерть становится условностью, хотя не отменяет своей конкретики.

   Тайна хлеба – о! тут не просто пища, тут сила крестьянских корней и глубина землепашеского рода; вечная тайна природы – зимне-снежно-хрустальной ли, элегической осенней – разной, русской, богатой, вечное соприкосновение с ней: на рыбалке, иль просто в недрах пейзажа – многое вбирает в себя изрядное наследие Николая Старшинова: вбирает, лучась добротою и теплом, столь непопулярными в наши дни.

 

           ДОЛЯ И ДАР ЮЛИИ ДРУНИНОЙ

      …ибо концентрация военной правды и боли, соли ужаса войны и кристаллов мужества, что прирастают этой солью, может быть дана в одном четверостишие:

      Я столько раз видала рукопашный, 

       Раз наяву. И тысячу — во сне. 

       Кто говорит, что на войне не страшно, 

       Тот ничего не знает о войне.

   Лента военных лет – коли опалила сознанье – останется навсегда, будет томить и обвивать душу, и если участник войны – поэт, не может не выхлестнуться рваными краями лента сия в стихи.

       И то, что четверостишие Юлии Друниной грандиозно, свидетельствует о великих её поэтических возможностях: четверостишие вибрирует, заставляя чувствовать то, что казалось бы, не в силах ощутить человек, на войне не бывавший.

           О, конечно, Друнина прежде всего лирик:

       А я для вас неуязвима, 

       Болезни, 

       Годы, 

       Даже смерть. 

       Все камни — мимо, 

       Пули — мимо, 

       Не утонуть мне, 

       Не сгореть. 

       Всё это потому, 

       Что рядом 

       Стоит и бережет меня 

       Твоя любовь — моя ограда, 

       Моя защитная броня.

        Лирик с трепетом тонких строк, чья поступь — точно движения кошки; и вместе лирик, считающий возможным в стихотворение о любви упомянуть броню (отблеск войны), каковое слово вроде бы совсем не подходит к теме…

      «Царица бала» и «Царевна», «Шторм» и «Я курила не долго» – нити стихов соплетаются в общий свод, творимого Друниной, – иногда тяжело, иногда с лёгкостью бабочки; кристаллы строк вспыхивают на солнце времени, а соль их остаётся белой, как бы ни пытались прыскать грязью нелепые годы нашей современности; и Юлия Друнина созидала, живя стихом, до тех пор, пока нечто не перекрыло питающий канал, погрузив её в тьму самой страшной трагедии для поэта: творчество теряет смысл.

       Только не теряют оного стихи – оставаясь мерцать живущим искрами и полосками света, изъятыми из сердца поэта.

_______________________

© Балтин Александр Львович