Так уж сложилась моя профессиональная карьера, что большую часть своей жизни я проработал в системе охраны авторских прав. В 1972 году еще, будучи студентом последнего курса юрфака Латвийского университета (тогда он носил имя Петра Стучки) я был принят в Латвийское республиканское отделение Всесоюзного управления по охране авторских прав при Союзе писателей (ВУОАП). В 1974-м Управление было преобразовано в Агентство (всем известный ВААП), где я поначалу юрисконсультствовал, а позже — почти 10 лет значился заместителем начальника Латвийского отделения.
Не покривлю душой — это были интересные, насыщенные сложной и занимательной работой, годы. Особая ценность этих лет была в том, что я по роду службы встречался, сотрудничал, поддерживал длительные отношения и даже дружил со многими яркими представителями творческой и научной интеллигенции не только Латвии, но и Союза.
Валентин Саввич Пикуль в этой плеяде, несомненно, занимает особое место. «Роскошь человеческого общения» с ним с момента знакомства до его смерти в течение более чем 15 лет дала мне, тогда еще молодому человеку, в интеллектуальном плане очень много, на многое открыла глаза, заставив по другому взглянуть на удивительнейшую историю нашего Отечества.
А начиналось всё по–будничному просто. В марте месяце 1975-го к нам в Агентство пришло письмо, по–моему, от болгарских коллег, в котором они просили нас связаться, с автором недавно вышедшей в Ленинграде книги «Слово и дело» на предмет ее возможного издания в Софии. Меня, честно говоря, это несколько удивило, так как я был уверен, что известный питерский прозаик Валентин Пикуль проживает в Ленинграде. На тот момент с его творчеством я был знаком по вышедшему в начале 70-х роману «Пером и шпагой». Заглянув в справочник Союза писателей, я убедился, что письмо пришло по адресу: Валентин Пикуль действительно живёт в Риге. В справочнике, как и полагается, был и адрес, и телефон. Я позвонил, изложил суть дела, и мы договорились о встрече в Агентстве.
В солнечный весенний день 21 марта (дата точна, потому что она. указана в дарственной надписи на титульном листе первого тома романа)* к нам на улицу Горького 145, а именно там в писательском жилом доме размещалось Агентство, стремительно вошел невысокий человек со стопкой книг под мышкой.
К моему удивлению, контакт между нами установился сразу. Быстро решив вопрос о возможном издании в Болгарии, надписав мне и начальнику Агентства Харию Германовичу Лапиньшу — кстати, прекрасному человеку и специалисту, с которым я проработал 18 лет — дарственные экземпляры двухтомника «Слово и дело», Валентин Саввич буквально обрушил на нас поток исторической информации, связанной с темой только что выпущенного романа. Увлекаясь историей, я задискутировал (ох, молодость!) с писателем по поводу отдельных фактов и событий исторического прошлого нашего Отечества. Как ни странно, Пикуля это удивило и заинтересовало, и он пригласил меня с супругой — он был радетелем семейных ценностей — к себе в гости с предложением продолжить разговор и обещая показать документы и материалы, которыми он располагает.
Жил он тогда на улице Петра Стучки недалеко от улицы Артилерияс в т.н. «генеральском доме» добротной сталинской постройки, двухкомнатную квартиру в котором еще в конце 60-х выменял на жилплощадь в Ленинграде. Явились мы туда с моей супругой Валентиной, которую Валентин Саввич потом называл не иначе как «тезка», и окунулись в удивительное и увлекательное пространство, созданное писателем. Библиотека, уникальная по подбору книг, знаменитая картотека, фундаментальное собрание русских портретов, аура рабочего кабинета, хлебосольность хозяев. Проговорили мы тогда до полуночи.
Позже я встречался с Валентином Саввичем и там, и в новой писательской квартире на ул.Весетас много раз, но я помню практически каждую встречу. Русское гостеприимство всегда дополнялось интеллектуальной беседой. Мне, тогда несколько испорченному советским критическим отношением к русской истории, именно Пикуль раскрыл глаза на многие великие и, к сожалению, искаженные советской историографией факты истории Государства Российского.
Пикуль был поистине имперским человеком, вкладывающим в гордое понятие ИМПЕРИЯ всё историческое величие нашего государства. Мы видим сейчас, как пигмеи от истории и политики открещиваются от слов «империя», «имперский», как черти от ладана. А ведь это воистину великие слова и понятия, и именно Пикуль доказал это своими книгами. При этом, будучи по убеждениям монархистом, Пикуль признавал и подчеркивал величие т.н. Красной Империи — СССР. И что удивительно: именно за возвеличивание государственности великой России у него были неприятности и с т.н. «официальными» историками, и с цензурой, и с некоторой частью писательской общественности. Он даже не пробивал, а зачастую проламывал издание своих книг — книг, становящихся раритетом с момента их схождения с печатного станка.
История как образ жизни
Валентин Саввич Пикуль в своём творчестве проповедовал принцип, что истина всегда конкретна. Поэтому в своих исторических изысканиях он непременно стремился установить истинную подлинность тех или иных исторических событий. Для этого он перепроверял правдивость выявленных исторических фактов по различным источникам. Будучи блестящим рассказчиком, он часто рассказывал о том, каким образом ему удавалось установить или подтвердить подлинность или ложность того или иного исторического события.
Пикуль первым в советское время реабилитировал славное имя героя первой мировой войны адмирала Александра Васильевича Колчака. (Кто тогда мог предположить, что всего через тридцать лет после выхода романа–хроники «Моонзунд» адмиралу поставят памятник в Омске.) Он первым в СССР развеял злобный миф о т.н. «потемкинских деревнях», миф, так любимый всеми русофобами и эксплуатируемый ими и в наше время. Пикуль приступал к написанию романа после того, как узнавал практически всё об интересующей его эпохе, людях, явлениях и событиях. Он никогда не писал о том, что не изучил досконально. Как–то во время небольшого локального застолья у него на даче в Булях со старшими офицерами–подводниками (мы с женой тоже были приглашены) Пикуля спросили (как было сказано от имени офицерского корпуса), когда он, наконец, напишет книгу о моряках современного подводного флота. Он к огорчению собравшихся ответил кратко и твёрдо: «Никогда». Потом объяснил, что пишет только о том, что знает, а современный подводный флот он не знает, и времени его изучать у него нет.
Кстати, он объяснял, почему он не пишет книг на современном материале или на материале недавней российской и советской истории именно отсутствием документов. Какие–то документы находятся в стадии комплектования, а какие–то засекречены и следовательно недоступны. Работать же без изучения документов, по твёрдому его убеждению, нельзя, особенно в жанре, который был основным в его творчестве.
Весьма критически относясь к некоторым сторонам советской власти, а конкретно к партийной ее составляющей, на фоне конъюнктурной критики т.н. застоя, Пикуль часто говорил о том, что это время, тем не менее, следует ценить, т.к. не было во всей истории России другого столь длительного периода благополучия: без войн, смуты, голода и междоусобиц. Увы, но тогда в конце 70–х я не разделял пророческого мнения писателя, по молодости жаждав перемен.
Вне литературы
Валентин Саввич, особенно в период массового издания его произведений (а бывали и другие времена — когда не издавали) был человеком не бедным. Но его полное равнодушие к деньгам и к материальному благополучию многих поражало. Именно к нему более всего относились известные строчки поэта: «и кроме свежевымытой сорочки, скажу по совести, мне ничего не надо». Но он был человеком широкой души. Помню, узнав от моего начальника о моей тогда скромной юрисконсультской зарплате, он тут же предложил мне помощь по схеме: заработаете — отдадите, а нет — не последние. Переживу. Не мучился Валентин Саввич и так распространенной в творческой среде завистью к успехам коллег по творческому цеху и никогда не злобствовал по поводу случающихся у них неудач. Конечно, у него были свои пристрастия и к писателям прошлого и своим современникам, которые он не скрывал, высказывался спокойно и аргументированно.
Единственно, к чему он относился с подлинной страстью, — это к книгам. Книги занимали значительную, если не большую часть его жизни. Ради книг он не жалел ни денег, ни времени, ни места в своей квартире. В этом плане мне особенно приятно, что в его по настоящему великую библиотеку я внес тоже некоторый вклад. В свою очередь подаренные мне Пикулем книги занимают целую полку, где помимо его сочинений стоят подаренные им редкие старые издания по правоведению.
Японский переводчик
Японец объявился в Риге неожиданно. Не то, чтобы мы в ВААПе совсем не знали о его скором приезде, но обычно дата прибытия согласовывалась заранее. На этот раз у меня в кабинете зазвонил телефон, и человек в трубке с легким приятным, не то с китайским, не то с японским акцентом, отрекомендовавшись японским переводчиком Миядзява, сообщил, что в Латвии он уже несколько дней, живёт в Дубултах, в доме творчества писателей и просит содействия для встречи с Валентином Саввичем Пикулем. Дело в том, что человеку со стороны, даже зная домашний телефон, связаться с Пикулем, особенно когда он работал над очередным произведением, было практически невозможно. На телефонные звонки никто не отвечал, а супруга писателя брала трубку в конкретное время по предварительной договоренности, или если звонивший знал определенный секрет звонка — своеобразный пароль, по которому сразу узнавали, что звонят свои. Как правило, в те времена зарубежных писателей, переводчиков, литературных агентов и т.п. лиц кто–нибудь сопровождал: из Союза писателей, Литфонда, либо другой творческой организации. В большинстве случаев визитерам были необходимы и переводчики. Но все это не относилось к японцам. За время работы в ВААПе мне не раз приходилось сотрудничать с японскими специалистами, и это всегда были высокие профессионалы, знающие русский язык, предмет своих интересов и главное — обладающие высокой трудоспособностью и заинтересованностью в конечном результате. Они могли работать вполне автономно, не нуждаясь в мелочной опеке. Таким оказался и Миядзява–сан.
Это был невысокий худощавый смуглый очкарик с высоким лбом и копной черных с проседью волос, вежливый и не эмоциональный, в общем типичный японский интеллигент. Его интересы были направлены на перевод и издание в Японии романов Пикуля, связанных с тематикой страны восходящего солнца.
Чета Пикулей встретила нас как всегда тепло и гостеприимно. В честь гостей прямо в кабинете писателя был накрыт великолепный стол с редкими разносолами и, как сейчас бы сказали, эксклюзивными напитками. Беседа после знакомства, естественно, стремительно «закрутилась» вокруг истории Японии и России, исторической судьбе этих стран и непростой истории их взаимоотношений. К удивлению неэмоционального японца, Валентин Саввич показал редкую осведомленность в данном вопросе, идущую значительно дальше тематики романа «Три возраста Окини–сан», прочитанного Миядзявой в оригинале перед поездкой в СССР. Беседа, как и всегда была настолько плотной и интересной, что про разносолы все забыли, к большому огорчению хозяйки — жены писателя Антонины Ильиничны. Что же касается японца, то он вообще ничего не ел, лишь запивал крепчайшим кофе элитарный коньяк и безостановочно курил. На тактичный вопрос, почему он так ничего и не отведал, гость невозмутимо сообщил, что ему недавно удалили желудок, и это, к сожалению, лишило его радости застолья. Мне же было сделано замечание за тонкий слой черной икры на бутерброде: «Владимир Александрович, — удивился Валентин Саввич, — Вы что, немец что ли? С горкой, с горкой накладывайте, пожалуйста, икру на хлеб. Что её жалеть?»
Миядзява–сан был не единственным японским переводчиком и издателем, заинтересовавшимся японской тематикой в произведениях Пикуля. Впоследствии приезжали и другие, а в 1989 году в Японии, наконец, была издана книга «Три возраста Окини–сан» в переводе Масахиры Судзукавы, который тоже бывал в Риге и встречался с Пикулем.
Роман в Японии имел успех, и издатель в благодарность пригласил писателя с супругой в месячную поездку по Японии на полном пансионе. Но Пикуль наотрез отказался, объяснив, что в данный момент, работая над очередным произведением, он «живёт» в другой исторической эпохе, в другой стране, в другом веке, и поэтому современная Япония ему не интересна и, следовательно, ему там делать нечего. Он был принципиальным противником праздности.
Как–то мы заговорились с ним о генетической японской вежливости и предупредительности. «Да, — заметил Валентин Саввич, — с вежливостью там у них всё в порядке. Вот вешают человека, а сами улыбаются, кланяются. Этикет, одним словом».
О женщинах
Отношение к женщинам Пикуля были особенными. Он был несомненным джентльменом и, общаясь с ними, всегда подчеркивал свое к ним почтение. Но кроме этого он верил в почти мистическое предназначение женщин в судьбе мужчины. Естественно, — не всех, но многих. Мудрая женщина, говорил он, ведет мужчину по жизни и, обладая удивительной интуицией, не дает ему оступиться. Главное, не мешать ей в этом. Естественно, в первую очередь это относилось к его женам. Он и выбирал их, согласовываясь с этим принципом: первую — Веронику Феликсовну Гансовскую, а после ее смерти — Антонину Ильиничну. И надо сказать, они, каждая по себе, подтвердили этот тезис писателя. Это было особенно очевидным с учетом образа жизни, которую вел Валентин Саввич. Отдаваясь писательской работе полностью, он зачастую не замечал смены дня и ночи, не знал, какой день недели на календаре, как, впрочем, и многого другого, чего, по мнению большинства людей, не заметить просто невозможно. В период интенсивной творческой горячки он был за своими женами как за каменной стеной. И надо сказать не только в плане создания благоприятных бытовых условий. Жены активно и много помогали ему в написании его произведений: находили и подбирали материал, советовали, обсуждали с ним готовые фрагменты, вычитывали рукописи, вели переписку с издательствами и читателями. Валентин Саввич и сам неоднократно говорил, что без помощи жен он не написал бы и половины своих книг. Словами благодарности и признанием в любви служат посвящения писателя, сделанные Веронике Феликсовне, — роман «Слово и дело» и Антонине Ильиничне — роман «Каждому свое» и книга «Исторические миниатюры».
Этим особым отношением к женщинам можно объяснить и то, что в русской истории его особенно интересовал XVIII век — век женщин-императриц. Императриц Анну Иоанновну, Елизавету и Екатерину II он сделал главными героинями своих романов «Слово и дело», «Пером и шпагой», «Фаворит». Среди них он выделял, конечно, Екатерину II, считая её выдающейся личностью и великой царицей. Он знал о ней практически всё и мог часами увлекательно рассказывать о екатерининской эпохе в истории России.
С большой теплотой и сердечностью Валентин Саввич относился и к моей жене Валентине. Он считал её умницей (его слова) и зачастую советовался с ней по вопросам, которые, по его мнению, могла решить только женщина. С момента знакомства с ней мне лично книг он больше не дарил. Дарственные надписи на двух десятках подаренных книг включают два имени — моё и Валентины.
Гришка
Гришка — это совершенно очаровательная дворняжка, на долгие годы разделившая повседневную и во многом аскетическую жизнь Валентина Саввича. Появление пса в доме Пикулей имело почти мистическое происхождение. Тогда, в конце 70–х, Валентин Саввич приступил к написанию романа о Григории Распутине, позже известном под названием «Нечистая сила». Материал собирался долго и трудно. Тема неудобная, кстати, не только для того времени. Тогда еще была жива первая жена Пикуля Вероника Феликсовна. Она как–то вышла из дома в магазин и встретила старушку, предложившую ей купить (задёшево) щенка: он выглядывал из прорези пальто. Отказавшись, она пошла по своим делам, но через некоторое время в значительном удалении от дома старушка со щенком опять преградила ей дорогу. Отмахнувшись, она поспешила домой, но у самого дома её опять ждала старушка со щенком. Это судьба — решила Вероника Феликсовна и купила щенка за 10 рублей при заявленной цене в 3 рубля. Гришка — полное имя которого было Григорий Ефимович, как у старца, — на много лет стал поистине любимцем семьи. Любили его и друзья Пикуля.
Я тогда жил в большой коммунальной квартире в Московском Форштадте и как–то Валентин Саввич пришёл ко мне в гости с Гришкой. Звонок. Я открываю дверь, и Гришка стремительно пробегает на кухню и «метит» холодильник. Обжорка, он как бы забивал своё право на хранящиеся там продукты. Тогда Гришка особое впечатление произвел на мою пятилетнюю дочь, которая с детской искренностью, не обратив внимание на большого писателя, спросила у него, вызвав всеобщий смех: «А когда еще собачка придет в гости?». Вместе с Пикулем и Гришкой мы бывало ходили в популярное среди живущих рядом творческих работников кафе на углу ул. Горького и Алояс (это было как в пяти минутах ходьбы от Агентства, так и в пяти минутах от дома Пикуля на ул. Весетас). Мы бражничали «по чуть–чуть», а Гришка — любимец тамошнего персонала — тут же под столиком получал отменную пайку, которую съедал стремительно и с аппетитом. Собака в кафе, да еще и закусывающая, — для советского общепита это была сенсация. Но это была Собака Пикуля.
Смерть Гришки Валентин Саввич переживал очень тяжело. Я посоветовал незамедлительно взять нового щенка — так обычно делают для смягчения горечи утраты — но Пикуль на это не пошел. Слишком многое для него значил Гришка. Подаренная мне фотография писателя в обнимку с этим симпатичнейшим жесткошерстным черно–белым дворянином стоит под стеклом моего книжного шкафа, прислонившись к книгам писателя, как бы подтверждая вечную дружбу и любовь Человека и Собаки.
Уход
Умер Валентин Саввич внезапно и неожиданно. Я знал, что он болел, но почему–то была уверенность, что он проживет еще долго. Поэтому известие о его смерти ошарашило не только меня — многих. Июль 1990 года был жарким и каким–то тревожным. Империя разваливалась на глазах, но в это никто не хотел верить кроме, естественно, врагов. Может быть, говорить об этом кощунственно, но хорошо, что Валентин Саввич не дожил до краха русского государства, справедливому прославлению которого он отдал столько времени и сил. Умер, не увидев позора, бессилия и отчаяния русских людей, потерю ими способности отстоять многовековые завоевания предков.
Хоронили на Лесном кладбище со всеми почестями.
Гроб накрыли большим Андреевским флагом.
Люди все шли и шли…
Вместо эпилога
Писать воспоминания трудно. Не ясно, что включать в них, а что — нет. Особенно, если много лет встречался, говорил, сотрудничал с человеком большого таланта и удивительно позитивного темперамента. Недавно, в гостях у любимой всеми нами вдовы писателя Антонины Ильиничны, помянув Валентина Саввича, после многих лет я снова вошел в кабинет писателя, кабинет, в котором при его жизни я бывал неоднократно. Присел на знакомый стул…
Удивительно. Как будто ничего не изменилось, а Валентин Саввич просто вышел на кухню за чаем. Вот сейчас вернется, и мы снова заговорим о судьбах Отечества.
__________________________
* К слову, Пикуль далеко не всегда датировал дарственные надписи. Очень часто он писал: Riga. XX век.
Рига, октябрь–ноябрь 2004 г.