Серебряные страницы Осипа Мандельштама

       В 2016-м исполнилось 125 лет со дня рождения несравненного русского поэта Осипа Эмильевича Мандельштама. Ему принадлежат слова: «Не сравнивай – живущий несравним!». Думаю, неживущий тоже. Поэтому, расстроившись, что такой славный юбилей прошел неприметно, я решила, в силу своих способностей, отдать дань «несравнимому». Что из этого вышло – судить читателю.      

      После Золотого века русской поэзии пушкинской и послепушкинской поры в течение ряда лет не появлялось в русской литературе такой же яркой поэтической «цивилизации», хотя временами и раздавались выдающиеся  поэтические голоса с особым, индивидуальным звучанием. Но они были несколько разрозненны, поэтому и не сформировалось «золотой» общности, равной прежней.

     Литература, в том числе поэзия, – такая же живая сущность, как и история человечества, и развивается она со взлётами, затишьями, упадками – на фоне  исторической эпохи.

     И вот как-то сразу (после печального Надсона и поэтов-народников) в конце ХIХ и в начале ХХ века возникает новое сияние, новый интенсивный блеск – новая литературная «цивилизация». В ней было несколько группировок, несколько течений – декаденты, символисты, акмеисты. Засверкала поэзия Андрея Белого, Александра Блока, Валерия Брюсова, Анны Ахматовой, Велимира Хлебникова, Сергея Есенина, Владимира Маяковского, Николая Гумилёва, Марины Цветаевой и среди них – яркая, интеллектуальная и свободная поэзия Осипа Мандельштама. 

     Это общее сияние, этот блеск новых талантов получил название Серебряного века. Серебро его сверкало непродолжительно. Оно стало чернеть в душной для него атмосфере. Ахматова, успев прославиться, впоследствии была оскорблена и запрещена. Блок безвременно умер, разочарованный в том, что произошло в стране и чему он успел посвятить свои революционные порывы, разочарованный в себе самом (так как изменил «Прекрасной Даме» ради «Катьки» из «Двенадцати»). Судьба Маяковского соотносима с судьбой Блока, хотя гибель их фигурально разная. В расцвете лет и таланта страшная гибель уносит Есенина, Хлебникова, Цветаеву.

  Мандельштам испытал всё, что испытали они, все вместе взятые, но, физически тщедушный, слабый, испытывающий страх перед арестами и тюрьмами, больше и дольше всех пытался реализовывать право писать о том, что сам он видел и думал. Боролся? Да это  борьба была и в прямом понимании этого слова, и просто естественное духовное сопротивление поэта. Поэта, знающего, что его ждёт за его неуёмную  правдивость и чистоту совести. А как он хотел жить!

       Вот строки молодого Мандельштама:

                           За радость тихую дышать и жить

                           Кого, скажите, мне благодарить?

     И он жил в тугие времена, весь наполненный духовной радостью, черпая пищу для жизни из мировой культуры и поэзии, которую он легко и искусно привносил в свои истинно русские мысли и строфы:

                          Не диво ль дивное, что вертоград нам снится,

                          Где голуби в горячей синеве,

                          Что православные крюки поёт черница:

                          Успенье нежное – Флоренция в Москве.

                          И пятиглавые московские соборы

                          С их итальянскою и русскою душой

                          Напоминают мне – явление Авроры,

                          Но с русским именем и в шубке меховой.

     Его язык и в прозе, и в поэзии, так оригинален, так неожидан  в метафорах и ассоциациях, что узнавать мандельштамовкие строки неизбывно радостно. Он сам, когда писал, наслаждался богатством русского языка, по поводу силы и власти которого сказал, опровергая Чаадаева: «Чаадаев, утверждая свое мнение, что у России нет истории, то есть, что Россия принадлежит к неорганизованному, неисторическому кругу культурных явлений, упустил одно обстоятельство – а именно: язык. Столь высокоорганизованный, столь органический язык не только  дверь в историю, но и сама история…».

     Но вечно неудовлетворённый познанием жизни, культуры, мира, он раздвигал границы русской словесности и обращался постоянно   к античной, германской и романской поэзии, философии и истории. Его, как он выразился однажды (по поводу задач акмеизма), мучила «тоска по мировой культуре».

       После 1917 года, когда Блок призывает слушать  «музыку революции» и пишет свою поэму «Двенадцать», Мандельштам иронически восклицает:

                                    Прославим  власти сумрачное бремя.

                                    Её невыносимый гнёт.

                                    В ком сердце есть — тот должен слышать время,

                                    Как твой корабль ко дну идёт.

     Он видит всё, что происходит, другими глазами, более зоркими. Вместе с тем он неоднократно пытается принять и понять суровую действительность:

                                          Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,

                                          Скрипучий поворот руля.

                                           Земля плывёт, мужайтесь, мужи.

                                           Как плугом, океан деля,

                                           Мы будем помнить и в летейской стуже,

                                           Что десяти небес нам стоила земля.

    Но в обстоятельствах ограничения свободы жизни и слова его проба отрицательна. Во что перерастает новое время? Как соединить его с историей России? В происходящей вокруг него ломке прежнего мира он тщетно  настаивает на связи времён: 

                                           Век мой, зверь мой, кто сумеет

                                           Заглянуть в твои зрачки

                                           И своею кровью склеит

                                           Двух столетий позвонки?

     Он мог бы не записывать своих страшных, болезненных дум. Ведь умел писать Мяковский другое: «Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер… У мира крепим на горле пролетариата пальцы!».

     Совесть  и искренность при отсутствии осторожности диктовали ему такие вот строки: 

                                          Я на лестнице чёрной живу, и в висок

                                          Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

                                          И всю ночь напролёт жду гостей дорогих,

                                          Шевеля кандалами цепочек дверных.

     Ему мерещились другие кандалы:

                                          Уж я люблю московские законы.

                                          Уж не скучаю по воде Арзни.

                                          В Москве черёмухи да телефоны

                                          И казнями там имениты дни.

     И, вот он уже готовится к расправе, к Сибири, и всё с ироничной, нет – трагичной улыбкой: 

                                         Мне на плечи кидается век-волкодав,

                                         Но не волк я по крови своей:

                                         Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

                                         Жаркой шубы сибирских степей.

    Неистребимая откровенность его не могла остаться безнаказанной. Но эта смелость слабого интеллигента была сильней ухарства какого-нибудь богатыря. Уже в ссылке он пишет:

                                       Лишив меня морей, разбега и разлёта

                                       И дав стопе удар насильственной земли,

                                       Чего добились вы? Блестящего расчёта:

                                       Губ шевелящихся отнять вы не смогли…

     И сам себя утешает:

                                      В роскошной бедности, в могучей нищете

                                      Живи спокоен и утешен.

                                      Благословенны ночи те

                                      И сладкогласный труд безгрешен.

           Губы его шевелящиеся все-таки сомкнулись в декабре 1938-го года в пересыльном лагере под Владивостоком.

           Вспомним молодые строки: 

                                  За радость тихую дышать и жить    

                                   Кого, скажите, мне благодарить?

           А вышло по-другому: ни дышать, ни жить, ни благодарить…

        Но забыть шевелящиеся губы этого в чём-то Дон-Кихота своего времени и обстоятельств, невозможно. Шевеление его губ в русской поэзии – серебряные страницы. Навсегда!   

___________________

© Кресикова Иза Адамовна