Кто я такая? Стихи

*  *  *

Вспомнила – вор соседский карты назвал «бура»… Я возвращаюсь в детство, в тёмный слепой барак. В голбце сидит бабайка, кутает морду в шаль, дочка завмага Майка дразнится: «Верка-вша». Звали нас «щепы», «вошки». Я научилась в пять хлеб подъедать до крошки, в семь – далеко послать, если орали: «Кто ты? Кто ты такая, слышь?» – сука я, сука в ботах, шворка, шумел камыш.

Я научилась.

Кто я?

Кто я такая? Кто?

Помню своё-чужое драповое пальто. Всё после старшей – Ленки, всё не моё. Моё – содранные коленки, громкое вороньё, в старом горшке алоэ, чёрный прабабкин ларь, «Примы» окурки…

Кто я?

Кто ты такая, тварь?

Дора, училка Дора… Если б не ты, то всё. «Верочка, Питер – город. Это не хрен – Басё. Знаешь, была блокада? В Питере вся семья, нас повезли из ада, выжила только я. Верочка, войны – горе, книги – пролом в стене…»

Кто ты такая – Дора не говорила мне.

Сильно уже за тридцать, то, что прошло – прошло. Только ночами снится – отчим стучит в стекло: «Сука, пусти пехоту! За ногу в душу мать! Кто ты такая? Кто ты?»

Если бы только знать…

Лететь

На осевших сосновых воротах

Досыхает рыбацкая сеть.

Мне охрипшей прокуренной нотой

Над провинцией тихой лететь. 

Здесь ответы – лишь «по фиг» и «на фиг»,

Здесь, старушечью келью храня,

С чёрно-белых простых фотографий

Перемершая смотрит родня, 

Здесь в одном магазине – селёдка,

Мыло, ситец, святые дары,

А в сарае целует залётка

Внучку-дуру – бестужи* шары.

Половина из нас – по залёту

Заполняет родную страну…

Мне – охрипшей прокуренной нотой

По верхам – по векам – в глубину – 

В ласку тёплой чужой рукавицы,

В стариковский потёртый вельвет…

Дотянуть. Долететь. Раствориться.

Смерти нет. Понимаете? Нет.

__________________________

*бесстыжи – уральское диалектное 

*  *  *

Дедо Митя из тёплого Львова, к нам заброшенный дурой-войной, чернобривый, пузатый, здоровый, всё тетёшкал, возился со мной. Пел про мисячну ночь, Кармелюка, говорил про слепых кобзарей, про Покров и Наташку – подлюка, целовалась с другим на заре. И слова зацеплялись за Слово, чтобы петь, оставаться и жечь – колокольная русская мова, украинская хлебная речь. Знать бы, что за отчаянный жулик всё украл, и понять, почему дым козацких обкуренных люлек затерялся в майданном дыму? Шибко рана болит ножевая: на ножи москалей, на ножи. Дедо Митя, москальку сховаешь? Не сховаешь, так ножик держи. Режь под корень пацанку-рябину возле русских тесовых ворот…

И куда ж ты ушла, Украина? Ще не вмерла? А кто разберёт? 

*  *  *

Опять не сплю. А месяц так и пухнет.

Такая жизнь, и нечего серчать:

Есть женщины, поющие на кухне,

И женщины, что снятся по ночам,

А я не та, не эта. Не такая.

Не лодочка —  окурок на мели:

Сиротство звёзд и проклятых окраин

Течёт сквозь пальцы сжатые мои.

Ковшом ладони. В них —  побег из дома,

Соседка, спьяну влезшая в петлю,

В сарае перепревшая солома,

Танюха (за ночь с рыла по рублю)  — 

Вся жизнь моя, её воловьи жилы,

Мозоли, кровь, теснение в груди…

Я об одном жалею.

Что просила

Того, кто уходил — не уходи. 

*  *  *

Зачем живём? Зачем она — строка,

Когда полжизни тает струйкой дыма?

Уже не страшно ближе к сорока

Терять и отпускать своих любимых.

Уже Иуды чуточку смешат,

От чёткого «прощай» Земля не рухнет:

Ведь жизнь — она всё так же хороша,

Особенно распутицей и кухней. 

Садимся в полуночное такси,

Картошку чистим, топчем снег и слякоть — 

Чтоб рассказать, как плохо на Руси

Сорокалетним бабам и собакам… 

*  *  *

Слева грабли, справа вилы, наверху — колокола…Ночью бабка приходила, за собой меня звала. Слева — зона, справа — зона, снизу — глина и песок…Ночью плакал нерождённый, неслучившийся сынок. Ни любимого, ни сына, только детский плач во сне. Разлюбив, стреляют в спину в нашей горестной стране. Полюбила — не случилось, пью бессонную тоску. Я была тебе — навырост, как Россия — чужаку. Приняла — уже не плачу. Не держу —  иди один. На Руси не бьют лежачих — ты ведь тоже чей-то сын. Сыновьям — дворы острогов, войны, драки, палачи. Бабка, легче возле Бога? Или так же — не случи…Знать бы, где сшибёт да жамкнет, где не золото, а медь. Доходил бы кто за мамкой — я б согласна помереть. 

*  *  *

Чёрный ворон, белый снег

И закат над гаражами.

Банки все ещё в цене

В нашей проданной державе.

Чёрный ворон, белый снег.

Вон сосед варенье вылил.

Ям полно в моей стране:

Овощные, смотровые. 

Что прокисло — наверху,

Неиспорченное — в ямах.

Запахну плотней доху:

Ветер северный, упрямый… 

Банки, краска и зола

У гаражного порога.

Черный ворон, не базлай:

Я не Блок тебе, не Гоголь. 

Мне б картохи принести,

Перекрыть в июне крышу.

Мне б любимому «прости»

Так сказать, чтоб он услышал. 

Мне б не думать да рожать,

Маслить гречневую кашу…

Правду брякать в гаражах — 

Ёлы-палы, это наше. 

Чёрный ворон за спиной,

Синий вечер брови хмурит…

Милый, как тебе со мной —

С этой бабой, полной дури? 

*  *  *

Пить застывший рождественский воздух

С горьким дымом берёзовых дров,

Выйти ночью под белые звёзды

В одичалость собачьих дворов. 

Час поддакивать пьяной соседке,

И таксисту наврать кутерьму:

Что батяня мильтона упеткал,

Мол, везу передачку в тюрьму. 

В кружку с чаем добавить малины:

Пей, дурной, да не вздумай хворать,

И ложиться попарно в суглинок,

Как попарно ложились в кровать — 

А кругом разведёнки и вдовы,

И бутылка — всегда на столе…

Хорошо мы живем и сурово

На жестокой любимой земле. 

*  *  *

Люблю тебя ещё нежнее

Среди заборов на ветру.

Я по-другому не умею

И с этим, кажется, умру. 

В заборе — старые проломы,

Горит огонь в чужом жилье,

И тащит ветер клок соломы

По стылой грязной колее. 

Спокойной ночи, мой любимый.

Шуршат сухие ковыли,

Лечусь дорогой и рябиной,

Последней — на краю земли, 

А ветер яростней и резче…

Так было, есть и будет впредь:

На свете три простые вещи — 

Дышать, любить и умереть.

*  *  *

Мужское «цыть», наколки-клейма,

Что раньше было — всё зола…

Засох на грядках лук семейный,

Уборка — бабские дела. 

Не хватит рук —тащи в подоле,

Суши, раскладывай на печь…

…молчат — от самой сильной боли.

Ох, лук семейный, горечь-речь, 

Горчи — молчи о трубах медных,

О многих водах и огне,

О целованиях последних

И узком мужнином ремне. 

Бывают руки без наколок,

Да свой у каждой бабы крест.

Храни мужей, святой Никола,

Храни таких, какие есть, 

Храни мужей, святой Егорий,

Простим всегда… почти всегда.

Ох, лук семейный, горечь-горечь,

Растёт на грядках лебеда. 

Засохший лук — янтарь кубастый,

Угрюмый, ёмкий и лихой.

Скорее — туча солнце застит,

Успеть убрать, пока сухой.

Летит на выжженный пригорок

Семян пушистых кисея…

Ох, лук семейный, горечь-горечь

В подолах глупого бабья… 

Уходящее подсмотренное

—  Снова пензию посеял, сивый мерин, гладкий гусь!

— Я люблю тебя, Расея, дарагая наша Русь!

— Весь пинжак-то взади в пятнах, где валялся-то, стерво?

— Ты веками непонятна!

…бабка тащит самого.

Деду восемьдесят с гаком, не уралец, из минчан.

Колыму прошёл — не плакал, целину пахал — молчал.

Горб, надсада и мозоли — что колхозник, что зэка…

Профиль Сталина кололи возле левого соска,

Сыновей ушедших ждали — не служившим стыд и срам,

И смеялись над вождями, и скорбели по вождям.

— Горе луковое, Сеня! Обоприся на плечо.

Всё Расея да Расея, хоть бы пел другое чо.

Мят да кручен, бит да ломан — ни к чему такая жись…

Слава Богу, вроде дома, на завалинку садись.

Завтра стопку не проси-ко, не подам, палёна мышь.

Вишь, заря-то как брусника, что ж ты, Сенюшка, молчишь?

Вишь, ворота как осели у соседа в гараже… 

….Спит на лавочке Расея, уходящая уже. 

*  *  *

   Пятница. Прибраться надо, ёлки, жись-тоска, готовит мне люли…Вытру пыль со старой книжной полки, руки-крюки наконец дошли. Да и пыли там — уже припёрло, тряпку в руки — ну, лентяйка, ну!
Вечера серебряное горло льёт на переплёты тишину.
Эх, неразлюбимый Евтушенко, свой-чужой от головы до пят. Слон большой — и больше пучат зенки злые моськи и, визжа, хрипят. Успокойтесь, кончилась охота — по весне, в семнадцатом году. Научил не слушать доброхотов, критиканов слать в Караганду.
   Это ж надо — стукнулась коленкой, пыль стирать — не бархат и не шёлк…Рядом с красной книжкой Евтушенко я поставлю «Самогитский полк». Мне шептали: прочь от ашкеназа, ни еврей, ни русский — и нахал, только он, Ивантер, мне ни разу ни в стихах, ни в жизни не сбрехал. И дошло — кислинкой в чёрном жите, ржавчиной в колодезной воде: быть евреем — значит, русским быти. Русским быть — евреем и тэдэ.
   Лёша, я Цветаеву впорола рядом с «Самогитским» — можно, нет? Слово «лебедь» не имеет пола — значит, не поэтка, а поэт. Ух, поэток развелось на свете, от помады, блин, не от земли. Вам расти, поэтки, до поэта — как индюшкам прыгать до петли. Лебедь слова, злой варначьей крови, кабака, последнего «прости» — ты меня учила нелюбови, как уйти, когда нельзя уйти.
   Пыль я стёрла — становитесь рядом, Гумилёв, Есенин, Мандельштам. Рано вас ушли — какого ляда? Как вы там — и пишется ли там? Есть в России верная примета, я от вас её узнала — вот: или власть шутя убьёт поэта, или сам поэт себя убьёт. Если им орут — пиши направо, сразу влево тянется рука…
В марте вечера — как будто главы книги, недописанной пока. Учат книги и любви, и боли, как от них — двоих — ложиться в рожь. Нет конца учёбе в этой школе, если не тусишь ты, а живёшь.
   Ну, расфилософствовалась, ёлки, хоть бросай тряпицу и пиши! Много книг на старой книжной полке — купленных у бабок за гроши, отданных, дарёных — меньше будет, расставаться с дорогим не гут…
   Книги — не поэты и не люди.
   Не уйдут они.
   Не предадут. 

__________________ 

© Кузьмина Вера Николаевна