Уже не успею в другой я родиться стране…
Игорь Иртеньев
Несколько месяцев назад, холодным весенним мельбурнским утром мне позвонил приятель-одессит, а ныне сиднеец Гарри Волк, президент австралийского филиала Всемирного клуба одесситов, нередко выступающий здесь, в Австралии, в роли антрепренёра. Он сообщил, что в Сидней на днях прилетают замечательные гости — известная писательская чета: Игорь Иртеньев и Алла Боссарт, и предложил организовать в Мельбурне их встречу с русскоязычными любителями поэзии. Я хорошо знаком с творчеством этих литераторов. Помню, как в «перестроечное» время с восторгом читал в центральной прессе блистательные и острые публицистические статьи Аллы Боссарт. Знаком и с её более поздними книгами. Одну из последних, «Любовный бред», мой товарищ прислал мне из Москвы.
Я давно неравнодушен к стихам «поэта-правдоруба» Игоря Иртеньева. Это прозвище пристало к нему во времена участия в телепрограмме «ИТОГО» с Виктором Шендеровичем. Мне и самому хотелось с ними встретиться. Но времени на организацию встречи оказалось всего-ничего, да и занимался я подобного рода деятельностью впервые. Думая, кого бы пригласить на выступление, я ориентировался, в основном, на людей моего круга общения и возраста и рассчитывал, что на вечер придёт не более 40 человек. Но весть о выступлении поэтической пары разнеслась очень быстро, и телефонные звонки по поводу заказа входных билетов не прекращались. Из-за дефицита времени выбор подходящих помещений оказался невелик. Я договорился с хозяином небольшого ресторана «Зонтик» и надеялся, что там всем хватит места.
Мой близкий друг — врач и основатель медицинского центра “Aura Body” Вагиф Султанов — любезно откликнулся на просьбу поселить дорогих визитёров в его гостевом домике. Там их ждали не только уют и тепло, но и наполненный продуктами холодильник. Зал ресторана «Зонтик», вмещавший около 100 человек, оказался заполнен до отказа. И что было приятно, половина присутствующих составляла молодёжь. К сожалению, помещение не было приспособлено для подобных встреч в плохую погоду. По крыше гулко колотил проливной дождь. А в холодном зале приходилось то и дело включать шумный обогреватель… Но ни дождь, ни гудящий обогреватель не испортили встречу — она длилась два с половиной часа, однако, пролетела, как один миг. Алла и Игорь читали свои произведения, комментировали их, — причём, комментарии оказались не менее интересны, чем сами стихи. После вечера состоялись фуршет, и всяческие разговоры… — надо сказать, народ не спешил расходиться. Когда зал опустел, а Игорь, Алла и я остались в этом ресторане, чтобы поужинать, Алла призналась: «Я потрясена — и самой встречей, и тем, что впервые в жизни, и моей и Игоря, на творческом вечере люди раскупили все до единой наши книжки, привезённые нами с собой и разложенные на столе…» А привезли они около 50 сборников стихов…
Гости прожили в Мельбурне несколько дней. Погода, как назло, выдалась промозглая, холодная, ветреная. Алла отчаянно зябла в лёгком платьишке — почему-то те, кто собираются в Австралию, «с милого севера в сто?рону южную», воображают, будто у нас всегда жарко. К счастью, у моей жены нашлась для Аллы тёплая куртка. Я возил гостей по городу, знакомил с нашими достопримечательностями. А в Мельбурне есть что показать: Центр искусств (Arts Centre), Ботанический сад и многое другое. Вагиф Султанов, конечно же, пригласил к себе в медицинский центр, который, между прочим, примечателен и своей необычайной коллекцией фигурок докторов — из фарфора, стекла, дерева, ткани, керамики, металла, словом, из чего угодно. Ведь доктор Вагиф Султанов — ещё и страстный коллекционер. Уже много лет он собирает статуэтки врачевателей, сделанные в разных концах света и из любых материалов. Друзья и пациенты Вагифа, зная о его увлечении, во время путешествий повсюду ищут такие «лекарские» редкости и привозят ему в подарок. До Султанова в Мельбурне подобные вещицы собирал мой близкий друг, врач Владимир Копп. Коппа уже нет на свете, и Султанов принял от коллеги «собирательскую» эстафету. Вагиф познакомил гостей с центром, а затем пригласил их в конференц-зал, где вдоль стен в прозрачных стеклянных витринах разместились фигурки докторов. Гости с искренним интересом разглядывали разномастные статуэтки, а их насчитывается уже больше семисот. Многие со своей историей…
В один из вечеров мы встретились в гостевом домике, который на несколько дней стал пристанищем для литературной четы, и вели разговоры. Я задумал взять у Игоря и Аллы интервью. Признаюсь, я тщательно к нему готовился. Много всего перечитал. Очень здо?рово, по-моему, высказался об Иртеньеве классик российского анимационного жанра, режиссёр и автор знаменитых мультфильмов «Сказка сказок» и «Ёжик в тумане» Юрий Норштейн. Он прямо-таки выразил мои собственные мысли. Вчитайтесь: «Пошлость — тривиальное состояние сегодняшнего времени. Снобизм — компенсация невежества. Пафос Игоря — снижение пафоса. Однажды летним тёплым днем я купил его книжку, шёл бульваром, читал и хохотал, совершенно не думая, какую картину являю встречной публике. Его книжка сорвала нам в студии рабочий день. Как придурки, все ходили и читали друг другу иртеньевские строчки. Теперь я точно знаю, как подсчитать убытки — они умещаются в длину стихов Иртеньева. Такого не ведает ни одна математика в мире. <…> К творчеству Иртеньева надо относиться серьёзно, как к высокой поэзии, просвеченной невероятной лёгкостью и юмором. <…> Прежде знакомства с Игорем я знал его строчки в виде устного народного творчества, не подозревая, что автор — вот он, здесь. И с ним можно поздороваться и выпить!» Ну, последние строчки абсолютно про наши мельбурнские посиделки…
О разном — об эмиграции, о поэзии, о старой и новой Москве, о своей незабвенной Одессе — беседовал я с гостями. И с радостью заметил их замечательную особенность. И Алле Боссарт, и Игорю Иртеньеву в одинаковой мере присуще чувство самоиронии. Как никакое другое, оно помогает создать дружеское человеческое общение. На творческом вечере в «Зонтике» это, кстати, тоже сильно ощущалось…
Предваряя наше интервью, процитирую несколько строк из поэтического сборника Аллы Боссарт «Еду я на родину», где она, изображённая на книжной обложке согнувшейся под тяжестью чемодана, говорит о себе:
«Когда меняется погода,
а вам шейсят четыре года,
да хоть бы даже сорок шесть,
как жить, скажите мне, ребята,
пусть вы успешны и богаты,
и даже если депутаты
от округа Папье-Маше?
Мне лично жизнь дается с боем,
в том смысле, что борюсь с собою
за каждый вздох и каждый шаг,
да плюс еще нога хромая…
Свое значенье понимая,
доковылять хотя б до мая –
боюсь, к нулю стремится шанс…»
Но ошибалась Алла:
«…Взбирался август по спирали,
теряя лоск,
но бабочки не умирали,
и белый флокс
к утру выбрасывал соцветья,
как автомат,
в неукоснительном ответе
за аромат».
Жизнь продолжается…
Илья Буркун: Давайте начнём с истоков. Ведь наши первые учителя, первые наставники — наши родителей. Начнём с вас, Алла.
Алла Боссарт (улыбается): У нас разные родители.
И.Б.: Я об этом догадался.
Алла: У меня была очень хорошая семья. Вы верно заметили — я стала тем, кем стала, благодаря моей семье. Родители во многом подготовили меня к жизни — к её ударам. Они поженились рано. Обросли массой друзей. Не скажу, чтобы жили в достатке — не нищенствовали, конечно, но скромно. Коммунальная квартира, со всеми её прелестями… Зато, если смотреть сегодняшними глазами, мы жили достаточно радостно и бурно, дома постоянно клубился народ, ходили в походы, папа с друзьями все чего-то сочиняли… Мама преподавала английский. Была гениальным педагогом, в школе ее обожали. Её, к сожалению, давно нет на свете. Но я до сих пор встречаю её учеников — они по сей день ей благодарны. Папа — переводчик с немецкого.
И. Б.: В таком случае, вы должны говорить и на английском, и на немецком?
Алла: К сожалению, не знаю ни одного языка, кроме русского. Хотя родители меня и заставляли, и ругали, — но когда поняли, что это бесполезно, оставили в покое.
И.Б.: Между прочим, я помню остроумные карикатуры художника Бориса Боссарта в центральной прессе, — правда, встречал их лет 30-40 назад. Это ваш отец, верно? Он был ещё и художником?
Алла: Папа работал в НИИПолиграфмаше переводчиком. И рисовал, публиковался. Такая подработка тогда называлась «халтурой»… Хотя по сути это была вторая профессия. Под его влиянием и я начала рисовать, причём очень рано. Занималась в художественной школе — и рисую всю жизнь. По сей день жалею, что — непрофессионально. Поступила на факультет журналистики. Училась на вечернем, работать начала очень рано — с семнадцати лет.
И.Б.: И весьма преуспели. После ваших публикаций большие тузы — министры — лишались должности. У вас по этому поводу даже есть стихотворение. Тем не менее, ушли из журналистики…
Алла: Ушла совсем недавно — 5-6 лет назад. В журналистике отработала практически 50 лет, во многих центральных изданиях. Ну и рисую помаленьку. Моя дочь, которую помогли вырастить мои родители, осуществила мою мечту — стала настоящим художником. Иногда оформляет наши с Игорем книги.
И.Б.: Сколько лет вы с ним вместе?
Алла: Больше двадцати.
И.Б.: А как произошла ваша встреча?
Игорь Иртеньев: Ничего романтического. Я приходил в «Огонёк», где работала Алла. Сотрудничал с этим изданием. Обратил внимание на красивую женщину. Не решался к ней подойти. Потом оказались в одном самолёте, летящем в Одессу на очередную юморину. И дальше уже всё завертелось. Наши отношения развиваются до сих пор и в настоящее время в состоянии развития.
И.Б.: Игорь, Одесса — знаковый город в вашей судьбе. Мне это лестно, потому что я — одессит. Ваш отец, насколько я знаю, родился в Одессе. В Одессе завязался роман, изменивший вашу жизнь. В Одессе вы обрели много друзей. Один из них — Борис Литвак, с которым я дружил больше сорока лет. От него я слышал, что вы не раз прилетали к нему на его дни рождения. Игорь, немного о вашей семье.
Игорь: Мой отец — действительно одессит. Мать родилась в Симбирске. Её дед был известным в городе врачом. В Симбирске родилась и моя бабушка.
Алла: Удивительное переплетение судеб. Мои родители познакомились во время войны в Ульяновске, бывшем Симбирске. Они учились в одном классе.
Игорь: Судьбы переплетаются со страшной силой до сих пор. В этом переплёте оказалась и наша. Но возвращаюсь к родителям. Оба они были историками. Отец приехал в Москву, когда ему исполнилось 14 лет. Закончил фабзауч, поступил в институт, где познакомился с моей мамой. Отец был прирождённый, необычайно знающий, серьёзный архивист. Следует однако заметить, что в то время вся архивная деятельность в СССР была под контролем органов.
Закончив институт, они с мамой получили направление в г. Фрунзе в 1940 году, где отец стал заведующим архивным отделом НКВД Киргизии. Это было, что называется предложение, о которого нельзя отказаться. Начинается война. Отец писал рапорт за рапортом с просьбой об отправке на фронт. Его долго не отпускали. Наконец в конце 43-го просьбу удовлетворили. Он заканчивает по ускоренному курсу училище и попадает в воздушно-десантные войска, будучи по своей природе глубоко штатским человеком, даже парашют толком складывать не научился. При том, что совершил в общей сложности 12 прыжков, из которых 4 боевых. Он рассказывал, что укладывать парашют так и не научился. Парашют укладывал ординарец. В 1945-м году был тяжело ранен при освобождении Венгрии, и война для него закончилась.
Вернулся в 1946-м, преподавал историю в училище. В 49 году попал под еврейскую раздачу и устроился преподавателем истории в школу рабочей молодежи. В середине 50-х, не уходя из школы, работал по совместительству в башкирском филиале АН СССР. Защитил кандидатскую диссертацию. Лишь в 1964-м получил наконец возможность полностью заняться наукой, став заведующим отделом Исторического музея. Вообще мои родители были, так называемыми, типичными представителями советской интеллигенции. Мать по первому образованию также — историк, по второму — специалист по лечебной физкультуре. Отец умер в 1980 году, мама — в 1995-м.
И. Б.: Алла, а когда вы начали печататься?
Алла: Первую публикацию помню очень хорошо. Я закончила школу в 1966 г. и пошла работать в «Московский комсомолец», где и был опубликован мой первый репортаж с книжной ярмарки на площади Моссовета.
И.Б.: А вы, Игорь?
Игорь: До начала 70-х жили в типичной московской коммуналке в Марксистском переулке, чем знакомство с всесильным учением и ограничилось. Этого двухэтажного деревянного дома давно уже нет, как, впрочем, и патриархальной слободской Таганки. Сейчас это полновесный Центр, а когда я учился в первом классе, одна семья, притом еврейская, через два дома от нас, держала корову. А я после окончания школы, покрутившись в какой-то конторе, поступил на заочное отделение Ленинградского института киноинженеров и почти одновременно — в 1965-м — пришёл на телевидение механиком по обслуживанию киносъёмочной техники. Таскал разные железяки. Потом перешёл в отдел хроники. Не имея ни малейшей склонности к технике, был техническим идиотом, но продолжал работать на этой весёлой работе. Ездили, катались по стране, выпивали в своё удовольствие. Это был коллектив сильно пьющих молодых, весёлых, циничных людей на телевидении. Короче, меня несло по жизни. Первое и второе стихотворение родились, когда мне исполнилось 32 года. Второе опубликовали. Это был 1979 год. Тогда и началась моя вторая жизнь.
И. Б.: Дорогие мои поэты, а кого вы считаете своими учителями?
Алла: Мой учитель — Иртеньев.
Игорь: А мой — Боссарт. Из стишков, сочинённых в 1994-м, это очевидно:
Мне для Алки ничего не жалко, —
Кто бы там чего ни говорил.
Я недавно Алке зажигалку
За пятнадцать тысяч подарил.
Чтоб сумела Алка искру высечь,
От которой можно прикурить,
Мне пришлось ей за пятнадцать тысяч
Зажигалку эту подарить.
Приобрёл я зажигалку эту
По такой неистовой цене,
Чтобы, прикуривши сигарету,
Вспоминала Алка обо мне.
На свои купил, на трудовые,
Те, что получил за этот стих.
Бабки, прямо скажем, — ломовые.
Алка, прямо скажем, сто?ит их.
И. Б.: А если серьёзно?
Игорь: У меня действительно был реальный литературный наставник, замечательный писатель, Андрей Кучаев [Андрей Леонидович Кучаев (1939-2009) — русский писатель-юморист, прозаик, драматург, сценарист – И.Б.]. Вырос он в знаковом московском месте — доме Ардовых на Ордынке. Дружил с их сыном Михаилом, Алексеем Баталовым, Максимом Шостаковичем. Встречался с Ахматовой, которая приезжая в Москву, неизменно останавливалась у Ардовых.
И. Б.: Игорь, а как вы оцениваете поэтическое творчество Аллы? Понимаю, вам трудно говорить о близком человеке, тем не менее.
Игорь: С полной ответственностью могу сказать. Очень высокая оценка. И должен пояснить. Я человек достаточно щепетильный и не люблю семейные пары, где муж в силу своего авторитета двигает свою не совсем одарённую супругу. Таких пар немало. Алла, можно сказать, молодой поэт, поскольку серьезно пишет стихи сравнительно недавно. Я от неё многого жду. Считаю, что как поэт она сильно недооценена. Впрочем, она уже печатается в серьезных литературных журналах и антологиях..
Простуженная Алла прижимает к носу платок и откликается на вопрос об учителях поэзии с непередаваемой интонацией.
Алла: Что значит, кто учил писать стихи? В интеллигентных семьях обычно пишут стихи все. Ну, во-первых, папа писал стишки. Я в юности, конечно, писала какие-то любовные стишки. Всё это было дико, беспомощно и безнадёжно. Даже Юра Ряшенцев [Юрий Евгеньевич Ряшенцев — советский и российский поэт, прозаик, сценарист, автор текстов песен для театра и кино, переводчик. – И.Б.], к которому я пришла лет 22-х от роду, тяжело вздохнув, сказал мне, что не советовал бы продолжать это занятие. Его слова не повлияли на нашу дальнейшую дружбу. Ну, а потом прошли годы, как пишут в титрах. И вот появился в моей жизни Игорь Иртеньев. А я, как видно, сильно ему завидовала, потому что зависть — генеральное качество моей натуры, я очень завистлива вообще. Я завидовала — как он ловко сочиняет! И чего-то стала писать… У меня вдруг это прорезалось совершенно неожиданным образом. Вдруг раз — и поперло.
Игорь: И дописалась до того — я говорю без тени иронии, — что я уже стал завидовать каким-то её стихам. Это просто удивительно — такой поздний старт! У любого человека есть изначально некий запас поэтического вещества. И он его по мере проживания жизни расходует. Допустим, у кого-то цистерна, у кого-то бидон, у кого-то чайная ложка. И у Аллы — почти на седьмом десятке! — этот запас, оказался почти не растраченным.
Алла: Ну, а если говорить не о стихах, а о литературном творчестве вообще, то считаю человеком, во многом повлиявшим на меня, Леонида Израилевеча Лиходеева [Леонид Израилевич Лиходеев (1921-1994) — известный советский фельетонист и писатель. – И.Б.] Я относилась к нему как к гуру — очень любила и почитала его. Часто бывала у него в гостях, и он очень доброжелательно направлял меня…
И.Б.: Вы оба всегда работали в окружении талантливых литераторов. В частности, вы, Игорь, после перестройки целых десять лет редактировали иронический журнал «Магазин», учреждённый Михаилом Жванецким. Вы погрузились в Одессу Жванецкого. Расскажите немного об этом времени и о Михаиле Михайловиче. Я ведь тоже с ним, к счастью, не шапочно знаком…
Игорь: Абсолютно выдающийся писатель и непростой человек, живущий внутренней жизнью, не для всех открытой. Он создал свой жанр, со своей неповторимой интонацией, что не часто встречается даже у больших писателей.
Алла: Слово интонация — это хорошее слово. Но, мне кажется, речь идёт о другом — о создании своей колеи в языке. Есть такой писатель, литературовед, профессор — Владимир Новиков [Владимир Иванович Новиков (род. 1948) — российский филолог, литературный критик и прозаик. Доктор филологических наук, профессор кафедры литературно-художественной критики и публицистики факультета журналистики МГУ, академик Академии русской современной словесности — И.Б.]. Он часто предлагает на фэйсбуке анкеты с оригинальными вопросами. Это интересно — и ему с охотой отвечают. Среди вопросов был и такой: назовите пять гениальных писателей. Мы с Игорем, не сговариваясь, написали: Хармс и Платонов. Только они создали свой язык. В какой-то мере это можно отнести и к Жванецкому.
И.Б.: Трудно не согласиться. Приятно, что вы причисляете Михаила Михайловича к таким значимым авторам. А ведь было время, когда Жванецкого и писателем не считали, как не считали Высоцкого поэтом.
Игорь: Да, причисляли к эстрадникам, развлекающим зрителя своими шутками.
И.Б.: Более того. Заявляли, что Жванецкого можно только слушать, что многое в его текстах теряется при чтении. Бесспорно, интонация усиливает написанное. Но для меня главное в нём — неповторимый язык и вселенская мудрость философа.
Игорь: Да, Жванецкий велик в его парадоксах, в его ни на что не похожей системе мышления, в построении фразы, совершенно неожиданной, часто даже для него самого. У меня такое ощущение, что он и сам не знает, что подскажет ему его мозг в следующую секунду.
И.Б.: Вашу мысль подтверждает писатель Андрей Битов: «Жванецкий — это не проза лишь по одному признаку: что рифмы нет. Но это и не поэзия, хотя смысл пролетает между словами со скоростью, свойственной лишь поэзии. <…> Филология не готова описать это явление».
В комнате не было холодно, но Алла зябко передергивала плечами, покашливала и промокала платком хлюпающий нос. Явно простыла. Но не теряла интереса к беседе. Я налил ей горячего чая в чашку. И перевёл разговор на другое.
И.Б.: Аллочка, вы многие годы работали бок о бок с такими неординарными людьми как Юрий Щекочихин, Анна Политковская, Юрий Рост и другие. Расскажите о них.
Алла: Щекочихина я знала ещё мальчиком. И мне он казался таким маленьким, смешным, похожим на Гурвинека [Гурви?нек (чеш. Hurvínek) — кукольный персонаж, созданный чешским театральным деятелем Йосефом Скупой и Густавом Носеком в 1926 году. Один из самых популярных кукольных персонажей Чехии и Европы – И.Б.]. Он очень на меня за это обижался. Сейчас понимаю, как была неправа. О ком было сразу всё понятно — это о Росте. Он — по-настоящему великий журналист, журналист-писатель. Таких мало. Таких, в общем-то и нет, кроме него. Гений дружбы, человек, окруженный потрясающими личностями. Аню Политковскую открыла режиссёр Марина Голдовская [Марина Евсеевна Голдо?вская (род. 1941) — советский и российский кинорежиссёр-документалист. Доктор искусствоведения, преподаватель факультета журналистики МГУ, проф. Московского института современного искусства, проф. Киношколы университета Южной Калифорнии]. Ещё одно подтверждение высокого мастерства Голдовской не только как режиссёра, но и как педагога. Аня училась у Голдовской на тележурналистике, вместе с мужем, Сашей Политковским. Марина её сразу отметила. Они подружились и уже общались не как педагог со студентом, а на равных. Голдовская снимала её всю жизнь, понимая, какого масштаба журналист Аня. Мы с ней вначале работали вместе в «Общей газете», которой руководил Егор Яковлев, к сожалению…
И.Б.: Почему — к сожалению?
Алла: При нём невозможно было себя заявить. Там истреблялась всякая индивидуальность. Егор Яковлев не выносил ярких людей. Давил их на корню. Но, тем не менее, Аня — первая — начала очень серьёзный проект в газете. Она стала составлять мартиролог погибших в репрессиях. Находила каждого. Добилась, чтобы почти в каждом номере газеты публиковались имена репрессированных. Все говорили: кому это надо? Мы занимаем огромную газетную площадь. Но Аню невозможно было сбить с намеченного курса. И только теперь можно оценить, как это было важно. К сожалению, вскоре сотрудники один за другим стали покидать газету, бежали от Егора… Хотя почему-то считалось, что он — гениальный редактор.
И.Б.: Признаюсь, это стало и для меня откровением. В мире, далёком от журналистики, он имел именно такой имидж.
Алла: Ушла и Политковская. Вновь мы встретились уже в «Новой газете». Она сидела через стенку. Там вместо кабинетов были такие «аквариумы» с перегородками, не доходившими до потолка. Тогда она начала заниматься Чечнёй. В этот период они уже расстались с Сашей Политковским. Дети выросли. Я слышала её бесконечные разговоры. Приезжали матери погибших, пропавших без вести, звонили полевые командиры. В Чечне она проводила большую часть жизни. Она была героем Чечни. Даже поговаривали: ей надо баллотироваться в президенты Чеченской республики! Для неё правозащитная деятельность в Чечне стала не работой, а миссией. Однажды мы с ней выпили, расслабились. И она рассказала о своем бой френде, норвежце. Красавец, издатель, собственное поместье, зовёт замуж. Спрашиваю – и чего? «Нет, ну что я там буду делать — на фиорды смотреть?» «А тебе на войну надо смотреть? — говорю. — Ты войною укушена и отравлена». Она очень болезненно отреагировала. Видимо, я была права… Аня была человеком совершенно невероятным — и прожила жизнь так, как хотела. И, я думаю, закончила, как хотела.
И.Б.: Да, она была символом оппозиции власти. Но ни запугивание, ни опасности её не остановили… Однако вернёмся, друзья, к главной теме — поговорим о вашем творчестве. Не секрет, что вы преимущественно пишете на злобу дня. В особенности, это свойственно Вам, Игорь.
Игорь: Один из моих коллег сказал обо мне: «По сути, ты не что иное, как рифмующий журналист». Я с ним спорить не стал. По большей части — да, это рифмованная журналистика. Но есть и некий остаток, причём вовсе не сухой, а очень даже плодоносный. Кстати, за авторские колонки в одном из самых уважаемых интернет-изданий, я был отмечен премией Союза журналистов РФ «Золотое перо».
И.Б.: Добавлю: газетные публикации Иртеньева часто переводятся на иностранные языки, выходят в виде книг…
Игорь: Мои стихи по большей части — отражение сегодняшнего дня. Однако далеко не всегда прямое. Бывает, что события являются импульсом для рождения стиха. Но чаще всего — сперва возникает некая поэтическая строка, не всегда даже понятно — откуда, и она уже тянет за собой дальнейшее продолжение.
И.Б.: К вам не зря прочно приклеилось имя «правдоруб» — действительно, режете в глаза правду-матку. Да ещё с ухмылкой, с ёрничаньем, с каким-то частушечным хулиганством. Сергей Гандлевский [Сергей Маркович Гандлевский (род.1952) — русский поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Лауреат и член жюри многих литературных премий – И.Б.] замечательный и очень совестливый поэт, сказал про вас: «Злобы дня в этих стихах много, но дух поэзии живёт, где хочет — в фельетоне так в фельетоне…»
Игорь: Помню, когда-то, довольно давно, вывесил у себя на веб-сайте несколько стихов из серии «На злобу дня». Отклик на события. Например Москва стала третьим по дороговизне городом в мире для иностранцев — и вот квинтэссенция: «Кто отведать желает омара, тот потом целый месяц не ест». Или отклик на закрытие в столице Международной выставки ритуальных услуг — в виде такой выжимки: «В этой жизни умирать не просто, да и жить, замечу, не везде». И ещё что-то в таком же роде. Казалось бы, прошло и забылось. И вдруг нахожу их на разных сайтах — как голос тех далёких лет. Наверное, темы актуальны до сих пор…
Вообще-то ирония — в идеале, совсем не то, что даёт слушателю и читателю возможность расслабиться. У меня есть строки по этому поводу: «Стихи мои, простые с виду, / Просты на первый только взгляд, / И не любому индивиду / Они о многом говорят…»
И.Б.: Вероятно, как раз в этом причина конфликта, произошедшего с вами в Израиле. Но поговорим о другом. Девятнадцатый век называют патриархальным, двадцатый — ураганным. Каким вы видите двадцать первый век?
Игорь: У меня пессимистичный взгляд на наше будущее. В истории человечества уже были великие страны — и они бесследно исчезли.
Алла: Не хотелось бы, чтобы Россию постигла такая судьба.
Игорь: Не хотелось бы. Но учитывать эти соображения, вероятно, сто?ит. У меня такое ощущение, что мы живём при зародившемся и крепнувшем фашизме. Вроде бы живут себе люди, работает промышленность, ходят поезда, концертный зал собирает народ, играют спектакли, снимается кино. Просто некий недостаток кислорода в атмосфере. Но для кого-то он чувствителен, а для большинства нет. Но вот мне сложно жить при таком составе атмосферы. И я думаю, что это может продлиться довольно долго, потому что, судя по всему, ну, в общем, народ это устраивает.
И.Б.: Не могу не коснуться темы эмиграции. Вы ведь теперь тоже эмигранты — получили гражданство Израиля и израильские паспорта.
Игорь: Мы себя эмигрантами не считаем.
Алла: У нас просто два паспорта.
Игорь: Какие же мы эмигранты, если есть на родине дом, ключи от квартиры, есть недвижимость, есть друзья. Израиль — прекрасная страна, но и Россия для нас не просто место рождения, какие бы уроды там сейчас ни банковали. А возможность жить на два дома рассматриваю, как большое благо.
И.Б.: Каждый из нас определяет свой статус — кем он себя чувствует. Можно много лет жить в новой стране и не считать себя иммигрантом. Можно, живя на родине, чувствовать себя эмигрантом. Что заставило вас, пусть не эмигрировать, но переселиться?
Игорь: Я перенёс достаточно рутинную операцию, после которой мой хирург, отличный, кстати говоря, специалист, посоветовал дополнительно полечиться, желательно в Израиле, где аппаратура для такого лечения классом выше. Качество израильской медицины, как известно, вполне соответствует её стоимости для лиц, не являющихся гражданами этой страны. Другими словами, мало кому из иностранцев по карману. Не могу сказать, чтобы мысли о запасном аэродроме не посещали меня раньше. Но как-то всё больше абстрактно. А тут, что называется, припёрло. Вот при таких невесёлых обстоятельствах я и воспользовался своим правом на израильское гражданство. Кстати, как показали сделанные уже на месте анализы, дополнительное лечение мне, слава богу, не понадобилось.
Сперва я уехал в Израиль один. Потом вернулся и начал обработку на «сионистскую» тему моей жены Аллы Боссарт (несмотря на подозрительную фамилию, доставшуюся ей от швейцарского прадедушки, вполне себе коренной русачки). Надо честно признаться, ломал я её через колено. Да, конечно, пропагандистская вонь из помойного ящика выедает глаза, да, партия жуликов и воров вконец оборзела, а от тандема руководителей страны уже откровенно тошнит, но… Любимые друзья, отрада души — теплый во всех смыслах загородный деревянный дом, и не до конца ещё изуродованный родной город… И не распадаться же из-за этого счастливому браку с двадцатилетним, считай, стажем. А значит, надо ехать всем семейством. Но о приезде в Израиль мы никогда не жалели.
И.Б.: Я заговорил о переселении заграницу, потому что уже 22 года живу в эмиграции. Считаю её одним из самых тяжёлых, экстремальных испытаний. И не все выдерживают его даже на «удовлетворительно».
Алла: Надолго отрываться от своего дома — даже если не чувствуешь себя эмигрантом, — тяжело. Мы не можем назвать Израиль своей родиной — родина там, где ты родился.
И.Б.: Формально — да. Родина — где родился, и это верно. Но разве можно любить за одно это? Жванецкий прав: «Держава есть. Осталось, чтобы она стала Родиной». Украина, откуда я родом, сделала всё, чтобы я её покинул. В Австралии я ощутил свою гражданскую полноценность и социальную защищённость. Западные люди вообще легко перемещаются по свету. Жители Австралии с удовольствием учатся или работают в Европе или в Штатах, — и никого это не интересует. Никому в голову не придёт называть их предателями, пятой колонной, иностранными агентами. Ведь всякая любовь — и к другому человеку, и к родине — понятие интимное и не должно афишироваться…
Алла: Я искренне завидую эмигрантам, обретшим счастье в Израиле, в Австралии, в Штатах. У нас пока не получилось.
Игорь: А что такое эмигрант? Разве Тургенев был эмигрантом? Или Горький? Думаю, нет. Зато Набоков точно был. Его выкинули из Совдепии.
И.Б.: По-вашему, эмигранты только те, кого выгнали? Мне кажется, это некорректное обобщение. Эренбург не был эмигрантом, но в Париже чувствовал себя больше дома, чем в Москве.
Алла: Эренбург был человеком мира.
И.Б.: Наверное, это лучший вариант. Однако неспроста же люди бегут из отечества. Вновь вернусь к Михаилу Жванецкому: «Родина должна заслужить нашу любовь».
Игорь: Я, строго говоря, ничем особо не обязан советской власти, т.к. я заканчивал школу рабочей молодежи, в 16 лет пошёл работать, учился в заочном институте и сам, таким образом, оплачивал своё обучение. Прошел срочную службу в советской армии, ни разу в жизни не отдыхал по профсоюзной путёвке. И последнее: я не получал от советской власти никакого жилья. Я купил когда-то кооперативную квартиру. Вот, собственно, и всё.
И.Б.: Вновь прав Жванецкий. Но вернёмся к Израилю, где вы прожили около двух лет, где у вас возник конфликт после ваших публикаций об этой стране.
Игорь: Израиль — страна, которая требует к себе полной и безоговорочной любви. Но любовь не откликается на требование.
И.Б.: Игорь, вы вновь обобщаете. Люди ведь разные.
Алла: Хочу пояснить. Мы говорим о репатриантах, приехавших из бывшего Советского Союза. Не все израильтяне этого требуют, в основном это бывшие наши люди. Я понимаю, в любом человеке есть изначальное чувство патриотизма. В России он его не мог реализовать. Но биологически оно присуще каждому и требует выхода. И вот он попал в страну, где это нереализованное чувство раскрылось, как цветок. Но это совковая закалка, потому что от нас в СССР требовали патриотизма. И, оказавшись на израильской земле, этот человек требует патриотизма от всех остальных.
И.Б.: Возможно, нечто подобное происходит в Израиле. Я много раз там бывал. Действительно, патриотическая гордость жителей за свою страну очень ощутима, и она абсолютно искренна. Мне кажется, только такая беззаветная любовь, такая преданность граждан даёт силы выстоять в окружении бесчисленных врагов, готовых стереть Израиль с лица земли. И, чтобы поставить точку в нашем диспуте, приведу здесь два стихотворения Аллы Боссарт на эту тему — они буквально пропитаны самоиронией. Признаться, я испытывал чувство, подобное вашему, Алла, но не в Израиле, а в Австралии.
Про нас
Два старых мудака
приехали в Израиль,
не зная языка
и букв не разбирая…
Приехали лечить
свой стариковский ливер.
Не могут отличить
маслины от оливы,
в башке не держат цифр,
глухие, как тетери,
кредитной карты шифр
немедленно потерян,
стоят два старых пня,
о чём-то злобно споря…
Такая вот х…я.
Зато, какое море!
Про нас — 2
Два старых мудака
вернулись в Подмосковье.
Сплошные облака
пропитаны тоскою,
заместо снежных баб
раздолбы ледяные,
бездомных тьма собак
и радости иные.
Стоят два старых пня
бухие, на распутье:
и там, и здесь х…я…
Зато повсюду Путин.
Алла: На Земле обетованной и прежде мы бывали, даже и живали. Не всё нам тут нравилось (климат, взрывы, субботние неудобства, когда прекращается всякая жизнь), но, в целом, страна заслуживает, можно сказать, восхищения — с её насаженными вручную лесами, демократией (крупных чиновников, включая министров и даже премьеров, судят, как простых смертных евреев), с её потрясающей армией и удивительной для столь небогатого государства социальной программой. Так что второе гражданство, хотя и было для нас отчасти вынужденным, поперёк совести не шло. Не могу не сказать еще вот о чем. От Израиля требуют вернуть земли палестинцам. Что это означает? Почему-то все умалчивают, что в прошлом это были пустынные, никем не заселённые каменистые участки земли. Евреи их выкупали у арабов и превратили в цветущие оазисы. Равноценно тому, как если бы я купила у тебя разрушенный сарай, построила дворец, а теперь ты требуешь вернуть его обратно. Причём покупали у арабов, а вернуть требуют палестинцам, которых тогда там и в помине не было.
Игорь: Возвращусь к разговору о родине. Дмитрий Быков спросил меня как-то: «Есть у тебя любимая страна, помимо России?» Я ответил, что Грузия — страна моих детских снов и старческой бессонницы. Что люблю Америку — мне очень нравится, как она устроена. Причём, не как государство, — там вопросов хватает, — а как место для жизни. Израиль в смысле комфорта ей, наверное, уступает, но там много людей, которые мне очень симпатичны. Бесспорно, Израиль вызывает у меня безграничное восхищение, уважение. Чувство гордости за её жителей, за то, что из этой страны, из этой каменистой почвы за столь короткий срок создали город-сад, извините за банальность, вернее, страну-сад. Ну, и говорить нечего про знаменитый патриотизм израильтян, причем не казённый, а совершенно искренний,— он просто уникален. А моя ответная любовь, возможно, придёт со временем.
И. Б.: Итак, вы — россияне и живёте в России. А в Израиле бываете наездами…
Игорь: У меня не будет морального права писать про Россию теми же словами, если я уеду. И потом, я ведь неконвертируемый автор. Кроме стихов и — реже — прозы, ничего не умею: ни переводить, ни преподавать. Я умею писать только про Россию и только по-русски — а как это делать издали? Чтобы понять, что здесь происходит, надо всё-таки находиться внутри.
И. Б.: В России вам не бывает страшно за своё будущее?
Игорь: Бывает и страшно, и стыдно. Непонятно, почему при такой тяжёлой жизни у страны развит и комплекс неполноценности, и комплекс собственного превосходства…
И. Б.: Игорь, я видел гнусную, с явным антисемитским душком телепередачу пресловутого Дмитрия Киселёва, посвящённую вам и Виктору Шендеровичу. Он открыто оскорблял вас, вызывая расовую ненависть. В любой цивилизованной стране его бы судили и лишили права вести телепрограммы. У вас не возникли опасения, что могут не ограничиться лишь телепередачей?
Игорь: На этом велосипеде я кручу педали уже более сорока лет. Говорю и пишу то, что думаю, ни с чем и ни с кем особенно не сверяю. Никогда не подвергался преследованиям и перестал об этом думать. Я — не такая большая угроза для режима. Не могучий публицист, как Витя Шендерович. Пишу свои стишки — и угрозы особенной не представляю.
И. Б.: Мне кажется, вы скромничаете, недооценивая свои, как вы выразились, «стишки»…
Игорь: Возможно. Немцов за несколько дней до убийства говорил: «Ничего они мне не сделают. Я же номенклатура!»
Алла: К сожалению, сегодня найдётся немало «энтузиастов», способных подойти к вам и дать по башке. Без всякого заказа.
И.Б.: Но вернёмся к вашим книгам. Недавно я, Алла, с интересом прочёл вашу прозу, сборник «Любовный бред». Ваши рассказы и повести чрезвычайно грустные. Хотя вы, на мой взгляд, человек весёлый, не впадающий в депрессию…
Алла: Одно другого не исключает. У нас с Игорем есть знакомый психиатр, довольно известный в Израиле специалист, и он сказал нам как-то, что счастье — это правильно подобранный антидепрессант. Это у меня теперь как девиз, потому что мы с депрессией на «ты».
И.Б.: Тогда понятно, почему в своей книге так красочно вы описываете события, словно пережили сами.
Алла: События, рассказанные в этой книге, имеют прямую связь с реальностью. Моя приятельница, психотерапевт, рассказала мне о своей пациентке, которой поставили диагноз — любовный бред. Женщина вообразила, что у неё есть жених, она его любит, — и последовали совершенно неадекватные действия в результате её бреда. Меня заинтересовала эта история, я написала рассказ. А потом мне показалось, что таких историй множество.
И. Б.: О любви, но о любви лошади, вы написали совершенно потрясающий рассказ «Губернатор».
Алла: Это тоже реальная история. Мой друг сделал документальное кино о лошадях, которых называют «губернаторами». Я, как и все, слышала поговорку «положение хуже губернаторского», но не знала, что это имеет отношение к лошадям. На конзаводах есть такие жеребцы — они не соответствует всем признакам выводимой породы. Поэтому они не могут быть производителями, хотя физически совершенно здоровы. Их судьба ужасна. Их используют для разогрева породистых кобыл. Когда она уже готова к случке, такого жеребца убирают. Запускают племенного самца, и он оплодотворяет кобылу. Жеребцов для разогрева называют «губернаторами». Они живут в режиме непрерывного кошмара. Бывает, что это кончается самоубийством. Лошади всё чувствуют, как люди. Когда я увидела фильм моего друга Жени Голынкина, режиссёра-документалиста, я была потрясена. И написала этот рассказ.
* * *
Я начал беседу поэтическими строчками Аллы Боссарт. Завершу словами Петра Вайля, предваряющими сборник Игоря Иртеньева «Точка РУ»: «Игоря Иртеньева столько раз называли ироническим поэтом, ироническим лириком, просто иронистом, что пора бы разобраться, в чём разница между двумя главными видами комического — иронией и юмором. Коротко говоря, ирония — смешное под маской серьёзного. Юмор — серьёзное под маской смешного. Даже беглый взгляд на иртеньевские строки покажет, что перед нами второй случай. Чувство юмора не эстетическая категория, по крайней мере, не только. Это мировоззрение. Человек, обладающий чувством юмора, вряд ли бросится опрометью на баррикады, но и не станет забиваться в угол и отгораживаться. Ему душевно важна картина мира во всей её полноте — с красотами, слабостями, вершинами, провалами. С другими и с собой. С друзьями и врагами. С добром и злом. С правыми и виноватыми...» Эти слова в полной мере можно отнести и к его спутнице, прозаику и поэту Алле Боссарт.
Да, кстати. Любезный и гостеприимный доктор Вагиф Султанов, приютивший литературную чету в своём гостевом домике и заметивший недомогание Аллы, очень эффективно полечил её своими чудесными настойками — буквально через пару дней она почувствовала себя абсолютно здоровой.
___________________
© Буркун Илья Яковлевич
В заключение — некоторые из стихов моих гостей
Алла Боссарт
* * *
Я койку застелила по-солдатски,
освободила стол от ерунды,
последних подобрала штук пятнадцать
антоновок в траве — не для еды,
а так, для аромата, в виде сдачи
с туманных монохромных миражей
резной и ржавой осени на даче.
И заперла все ставни — от бомжей.
Мне, впрочем, милосердие не чуждо,
я люмпену сочувствую как раз.
Пускай ночует в бане, если нужно, —
там чайник есть, печурка и матрас,
початые пол-литра — мы ж не звери…
Мне симпатична байка про ковчег.
Хотя я в Бога и не шибко верю,
но всё же — православный человек.
Ну вот как будто всё. Ещё немножко
я в дымчатой помедлю темноте…
и побреду по глинистой дорожке
в своём мужчинском драповом пальте.
С трудом толкну разбухшую калитку,
покланяюсь в четыре стороны…
…Нет, захвачу, пожалуй, те пол-литра —
Всё ж грустно без родимой стороны.
Попытка родословной
В моем семействе лютеранском
из пряничного городишки
наверняка справляли Пасху
дядья и тётушки в чепцах.
Задолго до печальных странствий
пекли ореховые пышки
(их обожал любезный пастор)
и завивались на щипцах.
Их кирха строго и неброско
ждала на Marzipanen strasse.
Яиц не красят лютеране,
сурово веруя в Христа.
Скакали мальчики в матросках,
и колыхались, как матрасы,
бока матрон, и утром ранним
им пела иволга в кустах.
А после предки разговлялись.
Свиная рулька не остынет,
для пастора ? стаканчик «Рейна»,
в ладу c собой из года в год.
Цвел крокус, ангелы вселялись
в сердца швейцарские простые…
Жасмин и зарево сирени…
Какая благодать, mein Gott!
Ну и чего вам не сиделось
в кантоне вашем средь гераней,
что вас толкнуло, флибустьеры,
на поиск бешеной судьбы?
Ах, кровь моя, куда всё делось,
где ваша кирха, лютеране?
Где ваши крепостные стены?
Покой и отчие гробы?
Ваш крестный путь был вами избран,
и это был свободный выбор
унылых трактов, тёмной речи ?
вы не были обречены
на серые кривые избы
и острый дефицит улыбок
на улицах Замоскворечья…
Потом посыпались чины.
В России, страшной и покорной
тогда любили европейцев ?
умеренных и аккуратных,
тверёзых, честных и с лица
приятных, грамотных, упорных,
умеющих считать копейку…
Эй, предки! Ехайте обратно,
покуда не отрёкся царь!
Но нет. Мой род беспечно пасся,
мои швейцарские коровки…
Под корень извели семейство,
одна осталась простота.
Зачем Голгофа, что за Пасха, ?
не понимает полукровка,
заложник времени и места,
похожа чем-то на Христа.
* * *
Юлию Киму
Бывает счастье, что случайно
забрёл в какой-нибудь шалман, ?
а там ? никем не замечаем
сидит за коньяком и чаем
весёлых мудрецов диван…
Их речи дивные ? шутейны,
в них русский дух и русский мат,
в них Роща Марьина, Литейный,
роенье бабочек в котельной,
послевоенный сопромат…
Сидят… Хотя, конечно, реют,
содвинув пекла лысых лбов.
Всего-то русских: три еврея,
плюс нестареющий кореец.
И ничего им не слабо,
поскольку русскому под силу
(хоть не крещён и запрещён)
то, что, допустим, немцу ? вилы.
Нет, родина не всех схарчила,
остались четверо ещё.
Игорь Иртеньев
Стихи мои, простые с виду,
Просты на первый только взгляд
И не любому индивиду
Они о многом говорят.
Вот вы, к примеру бы, смогли бы
В один-единственный присест
Постичь их тайные изгибы
И чудом дышащий подтекст?
Да я и сам порой, не скрою,
Вдруг ощущаю перегрев
Всей мозговой своей корою,
Пред их загадкой замерев.
В них разом густо, разом пусто,
А иногда вообще никак,
Но всякий раз из них искусство
Свой подаёт товарный знак.
Идёт в моём культурном слое
Неуправляемый процесс,
Формально связанный с землёю,
Но одобряемый с небес.
* * *
Погода на дворе промозглая,
Стоит гриппозная весна.
Куда ты прёшь, моя безмозглая,
Моя бесхозная страна?
Ещё с большим трудом любимая,
Худой, видать, я патриот,
Никем пока не победимая,
Хотя похоже, что вот-вот.
Не вражья сила закордонная,
Не злобных недругов навет,
Самой собою замордована
Сама себя сведёшь на нет.
Не презирай расчёта голого,
И нас, убогих, не губя,
Включи хоть раз ты буйну голову,
Или чего там у тебя.
* * *
Утро нежным цветом красит
Без разбору всё вокруг.
Что ж нас так с тобой колбасит?
Объясни мне, милый друг.
Что же на сердце тревога
Заворочалась с утра?
Вроде выпили немного,
Как мне помнится, вчера.
И нормально закусили,
А не плавленым сырком.
Что ж мы снова о России
Молотили языком?
Мало, что ли, стран на свете,
Где не всё, как тут, вверх дном,
Что же мы с тобой, как эти,
Все талдычим об одном?
Ведь давно мы тему эту
Обсосали до мослов.
Что, других уж больше нету
В лексиконе нашем слов,
При запасе столь богатом,
Что не снилось даже вам?
Неужели только матом
Со слезами пополам?
К юноше
Окончен бал, погасли свечи,
Смахнули крошки со стола,
Умолкли пламенные речи,
Не перешедшие в дела.
Всё постепенно входит в норму,
На заданный выходит курс
И обретает снова форму,
Привычный цвет, знакомый вкус
Того кондового болота,
Что на одной шестой Земли
Посредством армии и флота
Мы углубляли, как могли.
Я не подвержен ностальгии
По затонувшему совку,
Пускай скорбят о нём другие,
Впадая в светлую тоску.
И пусть я шляпу не снимаю
В знак уважения к нему,
Но их хоть как-то понимаю.
Тебя вот только не пойму,
Когда ты в благородном раже
Пылаешь праведным огнём,
Хотя его не видел даже,
Поскольку не родился в нём.
А я не только в нём родился,
Но прожил сорок с гаком лет,
Пока вконец не убедился,
Что счастья в жизни нет как нет.
И не рассказывай мне басни
Про то, что не было прекрасней
Страны, чем твой СССР.
Я сед, а ты, приятель, — сер.