С предчувствием рассвета

*   *   *

Жизнь вперед унеслась с ветерком,
напылив, словно полчища гуннов.
Постою, как железный нарком,
молча руку за пазуху сунув.

Под ногами дымится Нева,
сухогрузы ржавеют в граните,
и безудержно так синева
отлетает обратно в Обитель.

Страшно только на первых порах,
а потом просто тошно. Так что же?!
Чайка, чайка, смахни с меня прах –
надышусь напоследок до дрожи.

Чайка, как это – вдруг умереть?
Падать в чёрную землю погоста…
и с размаху впечататься в твердь?
Не смеши, не смеши. Слишком просто!

Головою в колени Отца –
и заплакать бы… но не из страха –
от бессилья вместить до конца
эту правду суровую праха.

Постою – борода в серебре.
Временам этим не был я нужен.
Но я был. И был равен себе,
как звезда отражённая в луже.

 

*   *   *

А всё же лица, Отче,
у взявших власть рабов
не человечьи – волчьи!
(и Рим уже – Тамбов.)

Повёрнутые к свету,
и в профиль, и анфас,
все, как по трафарету,
заросшие до глаз,

в которых не величье
спешит открыться вам,
а рыбье безразличье
к грядущим временам.

Стоят они – тулупы,
цигарки, сапоги,
а рядом – трупы, трупы,
и всё – враги, враги…

Когда бы Робеспьеры,
сколачивая рать
готовых за химеры
врага зубами рвать,

взглянули б в самом деле
задолго до на них,
то так бы и сидели
в Швейцариях своих,

на власть царёву лая
да в пачках мишуры
в Россию отсылая
бикфордовы шнуры…

 

*   *   *

Когда, замучившись таскать
чужую шкуру на ключицах,
захочешь птичкой поскакать
или как рыбка научиться,

чтоб наконец побыть собой,
а не блондинистым шатеном,
пока не протрубил отбой
Харон, проникнувшись Шопеном,

тут и ворвутся – в дверь ногой
разверстой бездны кочегары,
те, что шуруют кочергой
в огне под музыку шизгары,

что зазевавшихся берут
под белы руки, что без слова
устроить могут им Бейрут
или на крайность – Ватерлоо…

Я к кочегарам не хочу,
а птичкой в небо не научен…
Не сохранить души парчу
тому, в ком страха дар паучий.

Добро бы жил как сибарит:
прост не как правда, а как порно,
поскольку все равно сгорит
всё то, что не огнеупорно,

поскольку всё равно истлеть
тому, что, право, было дело,
тут собиралось улететь,
но и чирикнуть не успело…

 

*   *   *

Боже мой, я не верю, что Ты вдруг оставил меня!
Что в беспамятстве жизнь моя с неба сорвётся, как птица.
Разве мир этот, полный кипенья, круженья, огня,
может вдруг замереть и в бездонную пропасть скатиться?!

Тошно жить и – не жить, так, без смысла, собой дорожа.
Но – не жить?! Вот рука, вот щетина над верхней губою…
Отпусти меня, стражник! Возьми под охрану стрижа,
или ветер возьми, или небо – оно голубое.

Отпусти меня, стражник. Не надо ни есть мне, ни пить.
Я приму хоть сейчас океан мне отпущенной боли!
И забуду себя, и не буду дышать – лишь бы жить,
лишь бы только внимать этой настежь распахнутой воле!

 

*   *   *

Очнулся в измерении ином…
Ну и живи себе как подорожник!
Столовая, спасибо за творожник.
Спасибо за бутылку, гастроном!

И, астроном, спасибо за звезду.
Но зря ты врал, что мы пришли оттуда.
Там жизни нет. Вся – здесь! Я не уйду,
пока не съем всю соль – свои два пуда.

Покуда океан свой не допью.
Тебе везде житье: в Литве ли, в Польше…
А мне отчизну скорбную мою
и оставлять-то не на кого больше.

Сюда я не просился на постой –
я здесь стоял. Послушай, марсианин:
тому ль бежать, кто жалостью простой
к отеческим гробам навылет ранен?!

Кто не в кубышку складывал гроши,
а, не страшась, транжирил небо это?!
Смысл только здесь! Спасибо, мураши,
за жизнь во тьме с предчувствием рассвета.

 

*   *   *

Ни веры, ни боли «нема»
на сердце с печатью неволи…
Душа под наркозом. Зима –
лишь средство забыться, не боле.

Толпы отмороженной пар,
замёрзшая кариатида…
Как будто погиб кочегар –
такая вокруг Антарктида.

Не ринется в небо душа –
не выкинет глупость ребячью.
Поскольку вполне хороша
ей жизнь под сургучной печатью,

под спудом опущенных век,
поскольку ей всё здесь едино…
Да что же ты кровью на снег
всё плачешь и плачешь, рябина?

 

Ангел

Рядовой небожитель, мастер взять и помочь, –
ходит ангел-хранитель по пятам день и ночь.

За рябым работягой, за тугим мясником,
как пустая бумага из парткома в профком.

Тихий, чуткий и бледный, каждой кошке знаком,
весь октябрь ходит, бедный, под дождем босиком,

без горячего чая, как ударник труда,
головою качая… И горит от стыда!

Пишет дикую повесть про Фому-дурака,
променявшего совесть на свинячьи бока,

на бесстыжую рожу и копилку, хоть режь…
Он по образу тоже. Но подобие где ж?

Вышлет Бог нам погодку, а клиент все одно:
лишь бы дуть свою водку и лежать как бревно.

Что ему бодрость духа с острой правдой в горсти?!
Не паси это брюхо! Эту плоть не спасти.

Что бездомнее шавки, без присмотра врача,
здесь шататься без шапки, два крыла волоча?

Ты – любовь нам да ласку, а тебе – нагоняй…
Улетай в свою сказку. Дурака не валяй!

Вот мой плащ и галоши. Вот – билет на Луну…
Улетай, мой хороший, ты ему ни к чему.

 

*   *   *

Жизнь закончена. Светится даль.
Твердь небесная – чем не жилплощадь?!
Здесь и воздух, как горный хрусталь,
и соседи, пожалуй, попроще!

Мы и мухи теперь не убьём!
Не швырнёт нас, как прежде, на сушу,
где, как гадов, нас били рублем –
вышибали бессмертную душу!

Где Содома элитным жильём
нас манили, влекли антуражем
те жлобы, что считали: живьём
мы под их гладких идолов ляжем.

Кто у Врат Царских крест целовал,
тот плевал на подачки и крохи,
уходя добровольно в отвал
этой кровью набрякшей эпохи,

обрывая без ужаса нить
с веком – нет, не железным – продажным…
Нас всегда было просто убить.
Только ведь не купить! Вот что важно.

 

*   *   *

Не на траурном камне гробниц,
а вдоль мраморной глади залива
дай размашистым почерком птиц
написать вам: как в клетке тоскливо!

Даже синяя лужа небес
для души, словно ложе Прокруста.
Жить, теряя к себе интерес, –
вот последняя доблесть искусства!

Быть на равных с пичугой – вот честь.
И двукрыл хоть немного, но будь я –
жить мне заживо там, а не здесь,
тайно душу просунув сквозь прутья!

Там такая уже высота,
что в цене не речей позолота
и не истина с пеной у рта,
а немая мольба идиота.

Там такой для маневра простор,
что и смерть не возьмёт тебя в клещи!
Важен взлёт, а крыло и мотор
не такие уж важные вещи.

Выходя с небесами на связь,
только здесь я – штаны да рубаха! –
мог язык свой суконный, дивясь,
развязать, как последняя птаха.

Только здесь, трепыхаясь, строка,
чешую оставляя в ладони,
шла туда, где лежат облака,
не дыша, у Христа на ладони.

_________________________

© Каминский Евгений Юрьевич