Такой был ветер. Стихи
Такой был ветер
Срывал с голов и рвал из рук –
такой был ветер,
что голубь шёл на третий круг
воздушных петель.
Такой был ветер – окна бил,
врывался в двери,
как все вандалы, не любил
считать потери.
Хлестал прохожих по щекам –
совсем рехнулся! –
но всё же сил не рассчитал
и – задохнулся,
когда, всё небо изрубив
и измочалив,
открыл простор страшней любви,
синей печали –
взгляни, да сердце не порви
до возвращенья…
Но стали точны сизари
в перемещеньях,
вернулись на круги своя
и топчут камень.
Неповоротлива земля
под каблуками,
а в небе тают облака,
и в промежутках
зияет синяя тоска –
и сердцу жутко.
* * *
По проспекту прямо, потом сворачивая
на какую-нибудь улицу Артиллерийскую…
Прогулка, в общем-то, незадачливая:
осень теряет листья, голова – мысли.
Можно повстречать соседей по дому,
коллег, пришельцев западных и восточных,
южных и северных, знакомых и незнакомых,
всех – до одного, что абсолютно точно.
Может быть светлая куртка, такая же или похожа.
Могут быть астры, последние перед снегами.
Семья из трёх человек – чужая. Мороз по коже
и на минуту нехорошо с ногами.
Можно сменить район или даже город,
но зачем? И дело не в том, что менять непросто,
а, скорее, в том, кто неизбывно дорог,
даже если невероятен на земных перекрёстках.
А тому назад сознавали: боже мой! –
днём и ночью, с закрытыми и открытыми,
голосом и телом, дыханьем, ощупью,
не гневя судьбу, раз уж такие дары даны.
Говорили о новостях, стихах и далёких датах,
о детских проказах, о том, что яблоки сварят в сиропе,
и – со знанием дела – о сырьевых придатках
и воспалении их по всей Азиопе.
Слушали Паваротти, прислушивались к Синатре,
уступали друг другу – добровольно и с песней.
Теперь один владеет землей, три на три,
упокоившись на Успенском,
а его тень, обременённая плотью,
бродит по именованным улицам и проспектам,
мается под Синатру, плачет под Паваротти
и почти жалеет о том, что любовь бессмертна…
Призыв
Если в доме, как встарь, у отца подрастают три сына,
если мать от гостей и соседей не прячет глаза,
значит, близится, близится время большого призыва,
чтобы враг не прошёл – ни вперёд, ни, тем паче, назад.
Значит, завтра за старшим придут, послезавтра – за средним,
а потом – за последним, и это подкосит отца.
От какого врага мать глаза будет прятать в передник
на свинцовой земле, где живут в ожиданье свинца,
где пойдут – и падут. Где настанет черёд награждаться
деревянным крестом под покойные плески весла –
и Харон не схоронит их души от новой гражданской –
бесконечной войны зла со злом ради меньшего зла.
* * *
Вот и сердце опустело.
Напоследок запиши
одинокий опус тела –
в сочинения души.
Ну, пошёл за ради бога,
коль пегас порабощён,
а последняя эклога
не дописана ещё…
Одуванчики
И когда, уже исхудав на треть,
календарь не в силах сокрыть весну,
и когда ещё ничем не согреть,
но уже появляется, чем блеснуть,
вспоминают дети, что есть пломбир –
и на палочке, и в стаканчике –
и врываются в чёрно-белый мир
одуванчики.
Как земля горящая – Трансвааль,
как «Наверх вы, товарищи, по местам!» –
так они взрывают собой асфальт
и бросаются под поезда.
Поезда стучат: сотни вёрст – на юг
и не меньше тысячи – на восток.
Сто голов полягут под перестук,
но и выживут – тысяч сто.
Ненадолго съёжатся в ранний час,
а над ними взойдёт заманчиво –
словно дух святой – и они торчат:
«Он из наших, из одуванчиков!»
Пусть грозу газонов, позор садов
выдирают с корнем – держись, держись,
ведь почтенной старости нимб седой
обещает вечную жизнь!
И они восходят, желты, дружны,
пусть кому дано – сотворит вино,
а вообще-то вроде и не нужны,
разве что безгрешному – на венок.
Но когда в апреле сыра земля –
с чем покончено, что не начато –
дрогнет сердце: вот он, отсчёт с нуля –
с одуванчика.
Майским утром в Челябинске
Пишу тебе, мой свет, – глядишь, и прочитаешь –
коротеньким пером от местных голубей
о том, как выхожу из логова челябищ,
почти как Пересвет, а может, Челубей.
Но камнем поросла былая степь.
И шелест
стреноженных ветров и голубиных крыл
не слышит вавилон: его вставная челюсть
от клацанья дрожит, и улицы мокры
испариной труда.
И в напряженье мускул –
черствеющий гранит, нахмуренный с утра,
суровый Челубей.
Эх, как это по-русски,
когда и чёрт не брат, и ангел не сестра.
Но ангельским крылом вздымается над бездной
хмельная светотень от яблоневых крон –
и, веришь ли, мой свет, я, кажется, воскресну,
поскольку и сирень пускается вдогон.
О кружево невест, пречистое цветенье!
Встречается с душой наставший и у нас
покой приёмный сын душевного смятенья
и знаки не стоят впервые не указ…
Где-то посередине
Где-то посередине
между югом и севером
(там, где искали спешно,
да растеряли столько)
страхи ли рассадили
или беду посеяли –
стало безлюдно между
западом и востоком.
Хуже, чем нездоровье,
хуже озноба – ужасом
под расставанье с теми,
кто ещё мог быть в помощь,
било бредовой дробью –
и покидало мужество.
…Кто у твоей постели?
Что, и лица не помнишь?
Вспомни: она укрыла
тощей шубейкой кроличьей.
«Есть у тебя надежда», –
это вопрос? Ответ ли?
Брови – седые крылья,
складки глубокой горечи
на перепутье между
полночью и рассветом.
Помнишь – во сне, в бреду ли –
лобной ложбинкой влажною
пальцы сухие, те, что
тронули лоб горящий?
Череп гудел, как улей,
припоминая важное,
в той лихорадке между
прошлым и настоящим…
Красят рябину кисти,
а мудреца – седины.
Бродит во снах сутулость
по облетевшим датам
в поисках старых истин
где-то посередине.
…А ведь рука коснулась
лба твоего когда-то!
Октябрь
Молочный воздух стелется, зыбуч –
с овчинку небо и земля с коврижку,
и жмёт слезу из поседевших туч
пустых полей детдомовская стрижка.
О кто
не умирает в октябре!
Не навсегда – до следующего раза,
до льдистой вспышки света на ребре
октаэдром застывшего алмаза…
Октава,
завершаясь нервным «си»,
лишает очевидности исхода:
не жди, не верь, не бойся, не проси –
у ангела нелётная погода;
ему сплошная облачность претит –
молочный воздух
нынче непроезжий.
И лишь слеза из тучи долетит,
чтоб утонуть
в кисельном побережье.
* * *
Готовимся к зиме и утепляем окна.
…Ворона во дворе
замерзла и промокла,
но тоже утеплить пытается гнездо.
Вороне что-то Бог
в не лучший из сезонов
послал. Но мир жесток
и неорганизован –
и жребий выпал (за сомнительным крестом
оконных рам).
А там
живёт и суетится
ворона-старожил, стареющая птица.
Нам с ней который год готовиться к зиме,
бояться холодов,
зачем-то ждать покрова
и стайками следов
одно, другое слово
слагать – и, наконец, составить резюме
для тех, кто наверху,
и грамоте обучен,
и сыплет первый снег
из первой снежной тучи
на палую листву – пока не надоест.
Да кто там, наверху, читает наши знаки!
И кляксами ползет по вымокшей бумаге
изменчивый октябрь.
И чёрные коряги
несут в печальный путь
унылый цинк небес.
И вот уже готов
к зиме наш дом картонный.
В преддверье холодов
я слушаю гортанный
пророческий рассказ вещуньи во дворе
о том, что в холода
и мерзнут, и черствеют
и люди, и еда –
и как осточертеют
объятия снегов, желанных в ноябре.
Рассказ её суров,
но голос хладнокровен.
В гнезде меж двух стволов
она со мною вровень –
и видит всё как есть,
и говорит как есть.
И птица – не орел, и дерево – не древо,
и я уже давным-давно не королева –
но ферзь.
Маленькая сюита для Голоса и Голоска
Голос:
– Что можешь ты,
и что ты раньше мог,
когда дождём рассыпался внезапно,
когда,
как ошарашенный щенок,
кленовой гривой встряхивал с азартом,
бежал по крышам как по мостовым,
пугал не громом,
так огнём небесным?
Теперь оцепенением своим
пугаешь,
как решеньем неизвестным.
Неясный день.
Невольный конвоир
чужих минут –
и только взглядом цепок.
Все сметные сокровища твои,
бесценные,
уходят за бесценок,
и остается ветер да песок…
и ангельский, должно быть, голосок?..
Голосок:
– Ветер, ветер, ты могуч.
Пушкин, Пушкин, ты везуч –
не узнал, не дожил,
рано голову сложил.
Голос:
– Один не уходил, другой вернулся
и в первом так себя и не признал.
Живут на свете два весёлых гуся,
которым уготована резня.
Что можешь ты, создатель мелодрамы, –
вернуть своих валетов козырных
на десять лет,
на десять килограммов,
на десять тысяч радостей земных?
Все то, что ты умеешь, но не вправе, –
за то, что, неумению назло,
получится…
Шуршат песок и гравий,
идут часы и кормит ремесло.
Что можешь ты, когда – на волосок,
когда слабеет даже голосок?
Голосок:
– Сядешь тихо в уголок –
погляди на потолок,
голубой-голубой,
с облаками над тобой…
_________________
© Аргутина Ирина