И летят голоса. Стихи

Посвящение поэзии

Не покидай меня! Не пробуй!

Не пей, не ройся, не взыщи.

Метафизический Чернобыль

необитаемой души.

Моя поэзия! 

Хотя бы

не проходи. Не привечай

дороги-дроги, мысли-крабы,

и городов чужих печаль.

И лица лишние, и скатерть

в слезах от кофе с эскимо.

Любимец музы, певчий катет!

Смотреть и больно, и смешно.

Моя поэзия! Трамвай ли,

от солнышка ли ржавый пес.

Ты – дух, ты – дым. И осень валит.

И жизнь летит из-под колес.

 

И летят голоса

И летят голоса, что птицы с твоих карнизов.

Мир суров, как Суворов.

Как Пушкин на полотне.

Не печалься, котенок,

ты тоже не будешь издан,

потому что героев – не издают вдвойне.

Потому что герои – плывут и плывут наружу,

как вексель, под жабрами скапливая века.

И если ты

 – болен

 – жалок

 – смешон

 – не нужен,

то в этом есть скрытый смысл.

Наверняка.

Он спрятан на дереве, в море, под облаками.

Его стережет Горыныч, друзья, ОМОН.

Тебя наградят – не справками, так венками.

Тебя наградят – коронами из ворон.

И будешь ты свят.

Оэкранен самим Сизифом.

И будешь ты – рекламировать кофе, чай.

Когда ты уйдешь, 

тебя тоже испортят мифом.

Не думай. Не кайся. Не сплетничай. Не прощай.

 

* * *

И вдруг я поняла, что не нужна.
Не нужен Даль, раз существует wiki.
Не нужен:
Пруст,
и хруст,
и крест зерна.
Не нужен вкус и запах ежевики.

Не знать необходимости во всём,
во всех, ко всем –
на паперти склонений.
Офелии не нужен водоем.
Чукотка не нуждается в оленях. 

Молись,
лукавь,
сходи от суеты,
возглавь восстание – хотя бы для игрушек.
Мой славный,
слабый,
кропотливый,
ты,

однажды ты не будешь больше нужен.

 

Севастополю

И мой браслет,
и слез собачьих блеск,
и осени божественная лажа.
Звони.
Звени.
Я уношу свой крест,
как тайну неглубокого корсажа.

Звони-звени!
Оливки.
Фонари.
«Всё по 15». 
Барышни в балетках.  

Когда уйдут все наши корабли,
на океан наклеят этикетки.

И разольют мой город по холмам,
по пузырькам для моложавых пальцев.
Когда уйдут все наши…
Океан
подыскивает новых постояльцев.

 

Ноябрь в Крыму

Лишь горы позвоночником Земли.
Лишь оттепель, пристегнутая к лужам.
Никто не свят. И пустота внутри
куда больней, чем пустота снаружи.

Лишь акварель. И сосен корабли.
И крыши, обветшалые некстати.
И что бы ты кому ни говорил,
одной души по-прежнему не хватит.

Один замолк, соседний занемог,
одна бутылка выжата об стену.
Ноябрь в Крыму не то чтобы замок:
он ключник и замок одновременно.

Какая тишь! Хоть ласточкой об лед.
Размыло дни на стареньком планшете.
Никто не свят. У осени пройдет.
и ты пройдёшь – как не было на свете.

 

*   *   *

И говорили овцы: «ба!ба!ва!».
И девочки заслуженно старели.
Росли на гидропонике слова.
Чапаеву мерещился Пелевин.

Мой старый мир, мой дивный старый мир
застрял в зубах – початком в молотилке.
Какое лето выдалось! Салгир
так обмелел, что вместится в Салгирку.

Какие вишни! –  Вырубленный сад.
Мой Треплев переписывает “Чайку”.
Все хорошо. Никто не виноват.
Обед в обед. Чистейшие лужайки.

Коньяк. Кальян. Коробка курабье.
Веселый старт для быстрого начала.
И говорили овцы: «бе!бе!ве!».
А я молчала. Плакала. Молчала.

 

Adieu

Пора, мой друг, пора!
(не помнит и не просит)
покой неукротим,
знакомым все равно.
На раненой листве уже вторая проседь
искрится и горит, как оптоволокно.

Пора, мой друг, пора:
горячих круассанов,
горячечных забав,
горчичных свитеров.
Я помню о тебе. Просторно и пространно.
Я помню о тебе в нелучшем из миров.

И желтые цветы в отбеленные руки,
и зимние духи, и пьяный Херсонес.
Пора, мой друг, пора – отпущены фелюги,
расставлены кресты и вечности в обрез.

Я буду помнить все.
Единственные даты
единственной любви зарыты между строк.
«Пора, мой друг, пора». Пропущена цитата.
Пропущены звонки. Пропущен эпилог.

 

И жалею, и зову, и плачу.

И жалею, и зову, и плачу.
Горек мир отброшенных вперёд.
Подарили – крестик на удачу.
Говорят – до свадьбы заживёт.

Дым пройдёт.
И яблоки проснутся.
Редкой птицей вылечу на свет.
Наступает время революций,
как избитый вовремя сюжет.

Наступает.
Солнышко алеет.
Почему-то Ливию бомбят.
И зову, и плачу, и жалею.
Жизнь моя!
Приснись ко мне назад.   

 

Cabaret

Жизнь – кабаре.
От этого смелей.
… «свинцом в груди»…
… «крестьянин, торжествуя»… 
Осталось довыравнивать людей,
чтоб не гонять обойму вхолостую.

Жизнь – кабаре.
Реликтовый порок.
Дрожанье ног, и ножек, и ужимки.
Душа звенит под строчками сапог,
на сердце передергивая льдинки.

 – Любовь для всех!

 – Успех не запретишь.
– Добро не сотворишь из капли крови.
Жизнь  – кабаре.
И с легкостью афиш
переходить с голов на поголовье.

Хмелеет ночь, и девушки визжат.
Хрустят бокалы, греются коленки.
Жизнь  – кабаре, в котором лягушат
не подают без музыки клиенту.

 

Был вечер

Был вечер как холодный виноград.
Плыл разговор в расставленные ровно…
Ты не был ни смущен, ни виноват,
но лучше бы ты чувствовал виновным.

Был вечер как примятый апельсин.
Как теплоход, застуканный отливом.
Мне сложно находиться на один…
И привыкать.
И выглядеть красивой.

Мне сложно.
Из незапертых дверей
глядит туман.
И память привирает.
– Не приручай ни женщин, ни зверей.
От этого обычно умирают.

 

Весна. Дожди. Приёмыш февраля.

Весна. Дожди. Приёмыш февраля.
Приёмная еще закрыта,
ибо
в молочных лужах талая заря
напоминает раненую рыбу.

Весна. Дожди.
Неловкости свеча
горит во всех, включая модернистов.
Нельзя молчать  – и хочется молчать,
цедя слова, как топлива канистру.

Весна. Дожди.
Из папки берегов
глядит картон без пятен акварели.

Щадить других  – со временем легко,
Щадить себя  – намного тяжелее.

 

Ожидание гражданской войны

Каждый день все хуже предыдущего.

(в чашке чай/ на блюдечке герань)

Господи, пожалуйста, послушай их!

Или этих.

Только перестань.

Мне же страшно!
Понимаешь, страшненько,
как любому дереву в печи.
Не хочу, чтоб говорил Калашников,
когда Бах предательски молчит.

Не хочу  – ни якобы, ни вроде бы.
Все как есть  – не бойся, говори!

Помолитесь кто-нибудь о Родине.
У меня закончился тариф.

 

Лист тянется к земле под тяжестью родства…

                             Бог сохраняет все. Особенно слова…
                                                              Иосиф Бродский

Лист тянется к земле под тяжестью родства,
За пятнами Голгоф припрятано бессилье.
Жизнь сохраняет все. Особенно слова.
Особенно слова, которых не просили.

От кружева арен кружится голова.
Но бабочка летит. – Светло самоубийце!
Жизнь сохраняет все. Особенно слова.
Особенно слова, успевшие разбиться.

От вымыслов друзей оправившись едва,
Восходишь на костер – и падаешь все выше.
Жизнь сохраняет всё. Особенно слова.
Особенно слова, которых не услышат.

_________________

© Баранова Евгения