Искусство одиночества. Стихи

Одиночество –  странная штука…

Ты –  вовне, где ни мир, ни война.
Тетивой робингудова лука
в перепонках дрожит тишина;
тишина, наделенная весом,
обделенная даром любви…
Не гулять ли вам Шервудским лесом,
телефон и компьютер с ТиВи?!
Ты –  дошедший до истины странник.
И с находкою этой сполна
ты сроднился, как мертвый «Титаник» –
с барельефом холодного дна.
Время –  жалкий нескошенный колос,
перегнивший от влаги и стуж,
просто путь, разделённый на скорость,
просто формула.
Физика.
Чушь.
Время кончилось. Птица кукушка
замолчала и впала в тоску,
и часов пунктуальная пушка
не пaльнёт непременным «ку-ку»,
и реальность поставлена к стенке
вкупе с вечным «люблю — не люблю»,
вот и память теряет оттенки,
асимптотой склоняясь к нулю.
Неподвижность.
Не мука.
Не скука.
Может, только начало пути…

Одиночество –  странная штука,
идентичная счастью.
Почти.

 

Попытка к бегству 

Блажен не умирающий от скуки, катящийся подобно колесу –  и граждане уткнулись в покетбуки да слушают в наушниках попсу. У граждан кайф –  не жарко и не сыро; в их силах разогнать любую тьму. Им Бог всё время шлёт кусочки сыра за верное служение ему. И много ль толку, глядя в эти лица, кричать: «Да вы же звери, господа!»? Народ, имея шанс увеселиться, по этому пути идёт всегда. И нет бы, озаботясь, что-то взвесить, наметить траектории судьбе –  им ближе клуб «Для тех, кому за 10», где хорошо с подобными себе. Бреди туда, куда направят ноги, спеши туда, куда тебя зовут. Блажен не умножающий тревоги, самим собой не вызванный на суд. Им ведом прикуп. К ним приветлив Сочи. Они актёры в собственном кино. «Живём, –  они твердят, –  один разочек. Смотреть назад –  и глупо, и смешно». Им действия важнее размышлений, они неугомонны, как клопы; в кострах их жизней жаркие поленья разбрасывают искорок снопы. 

Под сенью то совдепа, то госдепа до полусмерти я загнал коней. Но нет во мне азарта Джонни Деппа, чтоб гордым быть инакостью своей. Не будучи ни ушлым и ни дошлым, не пестуя безумие и злость, я постоянно застреваю в прошлом, как застревает в зубе рыбья кость. Влача тоску, как будто лошадь сбрую, свои надежды отнеся в ломбард, я мыслю –  оттого не существую (простите, монсиньор Рене Декарт). Везде –  азартный спор, вино из кубка, громокипящей жизни волшебство… А для меня в анализе поступка –  залог несовершения его. Ну разве ж это сложно –  песня хором?! Ведь все идут –  и ты тянись вослед… Пора уж эти перья, белый ворон, покрасить в радикально чёрный цвет и раствориться в многоликой массе, исчезнуть, словно в водке –  кубик льда, чтоб в новой возродиться ипостаси –  и в дальний путь на долгие года… И буду ехать, сев в чужие сани, хоть это изначально не по мне… 

Ведь обещал же –  никаких стенаний, а сам –  как Ярославна на стене. Печаль, подруга дней моих суровых, неужто не расстанешься со мной? Ужель среди хронически здоровых лишь я один –  хронически больной?! Вы где-то есть: в америках, европах; попрятались, как в роще соловьи… Ужель приятно замерзать в окопах, когда давно закончились бои?! Ей-Богу, леопольды, выходите… И что с того, что нас попутал бес? Взгляните: солнца трепетные нити свисают с отутюженных небес. Откроем окна и откроем двери, с судьбой поговорим начистоту… А рядом –  люди (и другие звери, порою очень милые в быту). И на плаву пока что наше судно, и ясен день, и даже ветер стих… Конечно, это трудно, очень трудно: понять, что мир превыше нас самих. И мы, не отыскав в себе ответа на всё, что у души пока в цене, в какой-то миг найдём источник света, законно расположенный извне. (Вот здесь читатель усмехнётся: «Ясно. Я эту всю драматургию знал. Всё было плохо, а теперь прекрасно. Назрел оптимистический финал») –  Нет, автор сардонически развеет сию демагогическую ложь, поскольку с оптимизмом не имеет любовных отношений ни на грош, отнюдь не оглашая бодрым кличем свою квартиру (дом, микрорайон). Зато порою он философичен. А также иногда практичен он. Работай, веселись, грусти и бедствуй, ищи обходы и штурмуй редут… 

Негоже жизнь считать попыткой к бегству. 

Второй попытки точно не дадут. 

 

Ссадина 

Ты с душою не находишь примиренья,
ты цепляешься за рваные края,
за попытки осознать себя и время
на расчерченном отрезке бытия.
Видишь солнце, но в упор не видишь света,
выворачиваешь суть наоборот
и накладываешь масло, словно вето,
на надежды зачерствевший бутерброд.
Не приученный ни к посоху, ни к кисти,
не привыкший ни к бореньям, ни к мольбе,
ты всё больше отдаляешься от истин,
изначально предназначенных тебе…
Лишь в отчаянном, болезненном ознобе,
к уговорам беззастенчиво глуха,
стоматитом воспаляется на нёбе
сардоническая ссадина стиха. 

 

Время и место 

Там хорошо, где нас с тобою нет.

И не было. И, видимо, не будет.

Где чуткие отзывчивые люди

руководят движением планет,

и этим людям хокку и сонет

дороже залпов тысячи орудий.

Там хорошо. Там души и умы

работают грядущему во благо.

И полнится шедеврами бумага

без давящей на нервы кутерьмы.

Там хорошо, где есть с тобой не мы,

где не живут ни Борджиа, ни Яго.

Там что ни весть –  всегда благая весть

и нет резонов для недоброй вести.

Там провели тысячелетья вместе

народы, коих нам не перечесть.

Но плохо там, где мы с тобою есть.

В одном и том же времени и месте.

И ты, и я, свой чахлый век губя,

попали на войну взамен бьеннале…

Прогорклым дымом затянуло дали – 

и так от января до декабря…

Мы время подогнали под себя,

но места под себя не подогнали.

 

Хроника трёх империй

I

Империя Номер Один –  загадка. Замок без ключа. От пальм до арктических льдин – разлапистый штамп кумача. Страна неизменно права размахом деяний и слов. А хлеб – он всему голова в отсутствие прочих голов. Разбитый на кланы народ мечтал дотянуться до звёзд; а лица идущих вперёд стандартны, как ГОСТ на компост. Придушены диско и рок. Орлами на фоне пичуг –  Михайлов, Харламов, Петров, Плисецкая и Бондарчук. Но не было глубже корней: попробуй-ка их оторви!.. И не было дружбы прочней и самозабвенней любви. Хоть ветер, сквозивший на вест, дарил ощущенье вины, холодное слово «отъезд» заполнило мысли и сны. Под баховский скорбный клавир, под томно пригашенный свет нам выдал районный ОВИР бумагу, что нас больше нет.

II

От хип-хопа и грязи в метро невозможно болит голова. Что сказали бы карты Таро про Империю с номером два; про страну, где святые отцы, повидав Ватикан и синклит, изучив биржевые столбцы, превращают мальчишек в Лолит; про страну, где юристов –  как мух, и любой норовит на рожон; про страну моложавых старух и утративших женственность жён?! О, Империя с номером два, совмещённая с осью Земли! – прохудились дела и слова, а мечты закруглились в нули… Но и в ней – наша странная часть, выживания яростный дух, не дающий бесследно пропасть, превратившись в песок или пух… Хоть порой в непроглядную тьму нас заводит лихая стезя – нам судьба привыкать ко всему, потому как иначе – нельзя.

III

В Петербурге, Детройте и Яффе, наподобие дроф и синиц,

мы не будем в плену географий и придуманных кем-то границ.

Нашим компасам внутренней боли, эхолотам любви и тоски

не нужны паспорта и пароли и извечных запретов тиски.

Пусть услышит имеющий уши, пусть узнает считающий дни:

нам с рожденья дарованы души. Говорят, что бессмертны они.

И они матерьялами служат для Империи с номером три…

Две Империи – где-то снаружи, а одна, всех важнее, – внутри.

 

Курсы английского

В ту осень носились молнии в небе низком

и в воздухе плотным комом стояла влага…

Они занимались вместе в кружке английским.

Она оставалась. Он – уезжал в Чикаго.

Обоим хотелось ближе сидеть друг к другу

над книгою Бонк. Им было вдвоём – спокойней…

А после – она спешила домой, к супругу.

Он мчался к жене, беременной скорой двойней.

И сладок был Present Perfect в прохладном зальце

под дождь, равнодушно бьющий по старой крыше…

И только в конце – коснулись друг друга пальцы

и пульсы взлетели к небу. А может, выше.

Но кончился English. В классе утихло эхо.

Других поджидал всё тот же учебный метод…

И вскоре – она осталась, а он уехал.

Ничто не могло нарушить сценарий этот.

И жизнь потекла спокойным теченьем Леты,

поскольку судьбе и Богу безмерно пофиг,

что двое людей на разных концах планеты

не склеят уже свой треснувший Present Perfect. 

Флоренция

Пушистого облачка в небе висит бумазея;

в тосканской дали горизонт неподвижен и матов…

Здесь жить невозможно. Поди поживи-ка в музее,

отнюдь не являясь одним из его экспонатов.

Здесь Питти и Медичи строили вечные козни

в бурлящее древнее время страстей и утопий…

Сегодня зато – никакой межсемейственной розни,

но вместо шедевров – лишь глянец дешевеньких копий.

Куда ни посмотришь – повсюду любуешься Видом,

стук тысяч сердец совпадает в ликующей ноте.

Давид, смертным будучи, умер. Торговля Давидом

в бессмертии схожа с неистовым Буанарроти.

В причалы церквей мерно бьётся туристское море;

бросаются голуби мира на хлебные крошки…

Глядит из-под купола Санта-Марии дель Фьоре

мадонна, сжимая цветок в розоватой ладошке. 

 

Баскервильская осень

Оскома ноября. Пустые зеркала.

Зелёный стынет чай. Допей, а хочешь – вылей.

Последнюю листву съедает полумгла.

Пора перечитать «Собаку Баскервилей».

На крыше лёгкий снег, на стёклах первый лёд…

Заройся в тёплый плед, замри женою Лота.

Держаться в стороне от торфяных болот

немыслимо, когда вокруг одни болота.

Как хочешь, так и дли неприбыльное шоу,

скукоженная тень в застиранном халате…

Сэр Генри, ты один. И Бэрримор ушёл

к тому, кто меньше пьёт и регулярней платит.

А скомканная жизнь летит, в глазах рябя.

И красок больше нет, и век уже недолог,

да сети, как паук, плетёт вокруг тебя

свихнувшийся сосед, зловещий энтомолог:

он фосфором своих покрасил пуделей,

чтоб выглядели те чудовищно и люто.

Покоя больше нет. Гулять среди аллей

рискованнее, чем со скал – без парашюта.

Ты весь скурил табак. Ты рад любым вестям,

но телефон молчит. Часы пробили восемь…

На полке Конан-Дойл. Метафоры – к чертям.

На свете смерти нет. Но есть тоска и осень.

 

Летаргия

Слово было. Но, скорей всего, в начале,

в дни, когда был мир един и не расколот.

А сегодня – доминирует молчанье

соматической реакцией на холод.

Тихий омут: ни метаний, ни литаний,

всю Вселенную зима заполонила…

Обессловели замёрзшие гортани,

обездвижели в чернильницах чернила.

И деревья – безразличные, нагие;

звуки кончились. Безжизненно и пусто…

Колпаком накрыла землю летаргия.

Летаргия Иоанна Златоуста.

 

Modus operandi

Перелопатив весь рунет, загнав такси и три трамвая,
я понял: смысла в жизни нет. Есть только жизнь как таковая.
Она сплелась в цепочку дней, ни разу не прося антракта,
и нам давать оценки ей – по сути, несуразно как-то.

Мы не познаем жизни суть, уйдя однажды днем весенним,
но всё равно в кого-нибудь мы наши души переселим.
Заката розовый подбой, последние объятья стужи…
Но не грусти: без нас с тобой весь мир подлунный был бы хуже.

Житейских истин угольки нам озаряют путь недлинный,
даря венозный блеск реки на белом бархате равнины,
туман, арктические льды, Париж, и Питер, и Памплону,
и аритмичный свет звезды, летящей вниз по небосклону.

Сиди, травинку теребя, меланхоличный, словно Ганди,
не выбирая для себя тревожный modus operandi;
воздавший должное вину средь тихо шелестящих клёнов,
люби одну, всего одну, одну из сотен миллионов.

Не испещряй судьбы листы смятенным перечнем вопросов,
я не философ, да и ты, мой друг, ни разу не философ,
давай всё так и сохраним: закатный луч и свет на лицах, –
пока едва заметный дым из трубки времени струится.

 

Излечение

Осень – странное время. В нем трудно искать виноватых.
Улетают надежды, как дикие гуси и Нильс…
Дождь проходит сквозь сумрачный воздух, как пули сквозь вату,
бьет аллею чечеточной россыпью стреляных гильз.
От скамейки к скамейке, подобно пчелиному рою,
мельтешит на ветру жёлтых листьев краплёная прядь…

Я, возможно, однажды свой собственный бизнес открою:
обучать неофитов святому искусству – терять.
И для тех, кто в воде не находит привычного брода,
заиграет в динамиках старый охрипший винил…
Я им всем объясню, как дышать, если нет кислорода;
научу, как писать, если в ручках – ни грамма чернил.
Я им всем покажу, как, цепляясь за воздух ногтями,
ни за что не сдаваться. Я дам им достойный совет:
как себя уберечь, оказавшись в заброшенной яме,
как карабкаться к свету, завидев малейший просвет.
Нарисую им схемы, где следствия есть и причины,
и слова подберу, в коих разум и сердце – родня…

Я себя посвящу излечению неизлечимых,
ибо что, как не это, однажды излечит меня.

 

Дыши

Если гаснет свеча, всё равно говори: «Горит!»,
ты себе не палач, чтоб фатально рубить сплеча,
даже ежели твой реал – не «Реал» (Мадрид)
и команде твоей нет ни зрителей, ни мяча.

То ли хмарь в небесах, то ли пешки нейдут в ферзи,
то ли кони устали – что взять-то со старых кляч?
Коль чего-то тебе не досталось – вообрази
и внуши самому, что свободен от недостач.

Уничтожь, заземли свой рассудочный окрик: «Стой!»,
заведи свой мотор безнадежным простым «Люблю…»
Этот тёмный зазор меж реальностью и мечтой
залатай невесомою нитью, сведи к нулю.

Спрячь в горячей ладони последний свой медный грош,
не останься навек в заповедной своей глуши.
Даже если незримою пропастью пахнет рожь –
чище воздуха нет. Напоследок – дыши.
Дыши.

__________________________

© Габриэль Александр Михайлович