Жизнь обрастала складками барокко,
на площадях бесчинствовал порок…
А лирик в чистом рубище пророка
Поплёвывал уныло в потолок.
Имело ль смысл витийствовать с балкона,
Предсказывая толпам времена,
что истину поставят вне закона
и числами заменят имена?!
Уж он-то знал, в безбожной Ниневии,
хоть внемли тьме, хоть немоте внемли,
а жизнь давно есть форма анемии,
и вкуса не имеет соль земли
А во дворе в картузе птицелова
пастух, свистя, пускал под нож овец…
молчал пророк и всё не мог на слово
заветное решиться наконец.
Он думал: ну на что еще годится
Пророк, открывший рот, как не на смерть?!
И даже не глядел прохожим в лица,
самим собою быть боясь посметь.
Он был способен только на мычанье,
когда ему от имени толпы
вручали статуэтку за молчанье
порока бесноватые столпы…
Он чувствовал, что скоро быть потопу,
и маялся: не время ли ему
по-тихому отчаливать в Европу,
где выше слова ценят тишину?
Где с совестью не будет той мороки,
не рявкнет чернь, какого, мол, рожна,
где попросту не водятся пророки,
поскольку правда мёртвым не нужна.