* * *
Не купейное братство:
Полка снизу – и над,
Биография вкратце,
В потолок – лимонад.
Утром в губы губами,
А глазами – в окно…
И отставшая память:
Всё равно… Всё равно…
Не интрижка отрыжки –
Дайте сытым питья…
Велики ли излишки
В нищете бытия,
В круге первом покоя:
Всё – равно… Всё – равно…
Бледновато такое
Для чужого кино.
Мы пропахли больницей
(Вот где совесть чиста).
Приходите присниться
В белый холод листа,
Тот, который под боком
Нарушает режим…
Все мы ходим под Богом
И под чёртом лежим…
К нам других не подпустят
И в прогулочный сквер –
От хронической грусти,
От лирических скверн
Оттесняя здоровых
На размах топора…
Алкоголики слова.
Инвалиды пера.
По костылику в руку –
Разминёмся тропой,
Благодарны друг другу
Как слепому – слепой…
* * *
Русский немец — он более русский,
чем заснеженный громкий трамвай…
Над своей немудрёной закуской
матерится, как в поле Мамай…
Неужели надменные деды
в путь решились вот этого для?
Сломят голову языковеды
над артиклем таинственным «бля»…
И, грустя не по-ихнему пылко, –
будь что будет, но что-нибудь – будь! –
Русский немец нашарит бутылку
рефлекторно, как мамину грудь…
Сеял «брот». Разбирался с ментами,
Нахлобучив картуз до бровей…
И теперь угощает мантами
мандовошек арийских кровей…
Перегнули мечи на орала.
Наорались. Рассыпали строй.
Ох, и злую ты шутку сыграла,
жисть ятицкая… «Фэнштэр закрой…»
И, явившись откуда-то невесть,
закруглив исторический путь,
бьёт себя новоявленный немец
кулаками в советскую грудь…
* * *
Кто же мы: избранники твои?
Хмурые насильники, бумага?
Жертвы, разметавшиеся наго?
Путники – хозяйка, напои?
Мальчика прыщавого порок?
Юность в платоническом порыве –
Ссохлись губы в солнечном поливе,
И разоблачается пророк
В продавца копеечной воды?
Кто же мы: жрецы или обжоры?
Ухажёры?
Бледные стажёры?
Перед смертью – брови наведи.
Мотыльки в пуантах у зеркал?
Чада богородицы?
Исчадья?
Чудеса безгрешного зачатья
Или грех, где Бог не отыскал?..
* * *
Я вспоминаю Тауэрский замок,
где ворон, переваливаясь, брел:
полуиндюк-полуорёл…
И мудрый – в отдалении от самок…
Мне есть что вспомнить – можно уходить,
забрав с собой нехитрые пожитки:
под веками – две дымчатых открытки,
Нева и Сена, сросшиеся в нить…
А то, что не охотилась на льва –
так это мне и Бог не разрешает;
и умереть нисколько не мешает…
Да и своя дороже голова…
А то, что рикшу брать не довелось,
и вдоль стены китайской не гуляла, –
переживем…
Там тоже есть немало,
что поглядеть…
Что в этой – не сбылось…
* * *
Вдвоём на палубе пустой.
На перекрёстке струй и молний.
Ещё мгновение постой…
Спасибо. Хватит. Взгляд запомнил
Себя в тебе. И этот свет
Со всех сторон…
Капкан.
Свобода.
Парнас.
Голгофа.
Мокрый бред.
И скрип речного тихохода.
Где наши мальчики? Увы…
Хотя имеет ли значенье,
Что страсть поклонников Невы –
Её державное теченье.
Не дай-то Бог сойти с ума,
Перехлестнуть через перила…
Смотрю. Завидую. Сама
Не раз об этом говорила.
Себе.
И царствовала тишь –
Ползите, подданные, к трону…
…Какому гению ты мстишь,
С тебя сорвавшему корону?
Помилуй, Бог – вселился бес,
Воды – раскрюченным кореньям!
О, этот ливень!
Этот блеск!
Гранит зарёван озареньем!
О, танец молний!
Хохот жертв!
Да не обманешь (где уж нам уж…)
И так надломлен взлётный жест –
Что хоть за Хаустова замуж…
Смотрю.
Сочувствую.
Сама
Вздыхала, прячась за ресницы:
Один (всего…) сошёл с ума,
Другой грозится утопиться…
Не мне рассказывай. Не мне.
Не заливай – весь город залит.
Топиться – нам, и то в вине,
В ночном буфете на вокзале.
Платить по счёту нам с тобой
За весь тираж, хотя чуть живы:
И ты – свою размножив боль,
И я – помножив на чужие.
И жизни течь.
И ливням лить.
И строки скрестятся, блистая.
Нам целый мир не поделить,
Но светит палуба пустая…
* * *
Как проста в России нищета:
Нету хлеба – понимай буквально…
Блюдо ослепительно овально
Как ночного тела нагота.
Вот и эта пройдена черта.
Время – вспоминать сентиментально…
Уходя – не медли, уходи –
Или мозг взорвется в одночасье…
Господи, какое это счастье
Если только юность позади…
А теперь – и Родина.. В груди
Как в стране – разруха междувластья.
И куда мы каждый со своим
Скарбом скорби… Темен сгусток света.
Постоим. Рука в руке согрета.
Зябко, но не холодно двоим.
И услышим в шорохе руин
Лепет листьев будущего лета…
* * *
И как будто опять сотворенье начал:
Виноградная дрожь и сгущение красок…
Но всего только шаг до срывания масок
И уже не Венеция – голый причал…
Никогда не стремилась, «чтоб как у людей…»
Может, Ангел Судьбы за терпенье потрафил…
И клюет с белорозовых рук площадей
Ястребиное зренье российских метафор.
Я пила и хмелела полночный Нью-Йорк
Из высотных бокалов (навыдумал зодчий…)
И теперь если сердце отчаянно «ёк » –
Значит, в доме случайном почудился отчий…
Я читала размытых огней письмена
В перевёрнутых книгах и Сены, и Темзы…
Отпусти мою руку. Шершава она.
Это в детстве… Чернила… Напильником пемзы…
* * *
Разве мало их было, на странный союз
Обручённых слиянием речи:
Вместо мужа – какой-то заоблачный Муз,
Наклонясь, обнимает за плечи.
(Заслоняя других, собиравших у ног
Фантик, след, озорную монету…)
Разве мало Сапфо, и за ней, и Парнок?
(Ведь ни рода, ни племени нету…)
Или той, что ждала голубого гонца
Статуэткой жены у причала?
Или той, что терзалась поэмой конца,
Смяв и скомкав поэму начала?
Разве мало софизмов, порывов и слёз,
И проклятий, зовущих в объятья –
Этой логики женской и это всерьёз
Добровольческой неги распятья…
Разве мало могилок уложены в ряд
За стеклянной оградкою полки…
Но когда обелиски любви говорят,
Замирают в слезах кривотолки.
* * *
Чем больше небоскрёбов, тем заметней
Живой травы беспомощный пучок.
И что-то слева ноет и печёт,
И так щемит – как будто он последний.
Я поклоняюсь храму естества,
Да полно: хватит пафоса и жестов…
Кольнёт росток печального блаженства –
И как от счастья кругом голова.
Всего и нужно – пасмурный зенит,
Где отзвучавшей музыки длиннота –
Тревожная и жалящая нота
Невидимым комариком звенит…
* * *
Ничего не изменят слова,
Ничего не заменят,
Промелькнут как листва, как плотва,
Как дожди и знаменья.
Не подымут усопших из недр,
Беспробудных с перины.
Скрипка нищего – пляшущий нерв,
Стеарин, мандарины…
Звуки, запахи, праздник в стекле –
Бесприютному детству.
На крылечке – мечта о крыле:
Ниже – некуда деться.
В дом сирот, в оболваненный класс,
Под хмельком — под солдата…
Наше время, увы, не для нас.
Не для нас и «когда-то».
Разве строки – глазам и губам,
Поглощающим ужин?
Не улягутся шпалами в БАМ,
И никто им не нужен.
Но легка ради них-то одних
Эта крестная мука.
Разве что-нибудь нужно от них,
Кроме света и звука…
* * *
Вы мне кажетесь… Покажитесь.
За углом, а не на эмали.
С той, с которой листком ложитесь
Или заполночь обнимали.
Или даже со всеми вместе
(Легче – дальше, теплее – ближе).
Мне с давлением 0 на 200
Всё туман – одного увижу.
По земле проходите мимо.
Только к ней и ревную тело.
Моему бы – да в столбик дыма,
Чтобы первое улетело.
* * *
И ехать, и ехать… Куда?
Какое имеет значенье…
Стекает по стёклам вода
И в этом её назначенье.
А блеск и прохлада стекла –
Уже прикладное искусство.
Вода для того, чтоб текла,
И просто чтоб не было пусто.
Трамвай – чтобы в силу свою
Поднять человековезенье,
А мысли вгонять в колею,
Показывать город осенний,
Укачивать, домом служить
Не входит в работу трамвая…
А мы – чтобы ехать и жить,
Движения не сознавая.
Кружить по тому же кольцу;
Наощупь не чувствуя даже
Стеклянной преградой лицу,
Расплющивать нос о пейзажи:
Затмение фар…
Светофор…
Собор – околдованный витязь…
И слышать чужой разговор,
А лиц говорящих не видеть.
Собрать и разгладить слова,
Представить и позы, и лица,
Но для своего торжества,
Сдержавшись, не пошевелиться.
И профиль, не знающий – чей,
Возить на стекле без билета,
(Закон преломленья лучей –
Отрыв от источника света).
И ехать, и ехать…
Вода
Стекает по стёклам, стихает…
И каждая площадь – Труда.
И выход – с детьми и стихами.
* * *
Чего-то жаль…
Диктаторские тоги
Спадают с клёнов
шелестом знамён…
Считать друзей и подводить итоги
Чужих, под кожей прожитых времён,
Помноженных на собственное имя
И разделённых с горем пополам…
И не считать,
а чувствовать своими
Предтечами.
И мёд в медополан
Переплавлять; и ждать на переправе
Харона, что опять навеселе
С тоски, с получки, – стало быть, и вправе,
И вековой щетиной – на весле…
Чего ещё желать ли,
ждать,
бояться,
На чью постель (читается – скрижаль),
Жизнь положа, поставить крест?
В паяцы
Податься?
Жаль.
Чего-то очень жаль…
И сердце жмёт…
(Распыленного пыла?)
И поджимает время…
(Что прошло?)
Всего того, что не было – как было?
Всего того, что было и прожгло?
Не знаю, жаль…
Скрипят и светят оси
Телег,
велосипедов
и Земли.
Ах. бабье лето – Болдинская осень,
Сквозь листопад – жар-птицы журавли…
Как полон миг!
И всё-таки, и как-то
Не по себе в мерцании окон.
Аккорд последний творческого акта.
Часов любви двенадцатый аккорд.
Грудная боль, но делится на клетки,
На звуки – боль,
на звёзды – сгусток лет…
И вечный мир, с которым встречи редки,
Мгновеньем отпевания воспет.
………………………………………………………..
Когда висит последний лист на ветке,
Чего-то жаль – как поезду вослед…
* * *
Остановиться, оглянуться –
И ахнуть: сколько за душой!
И романтические сопли,
И галактические вопли,
И смех до слёз и до ушей.
Рок изобилья…
Не урок ли
Полузадушенной душе?
Самоубийца – не сама ли,
Да кто же, если не сама,
Сдавил до принятой нормали
Безумный крик в петле ума!
Уму – петлять, а петь – свободе,
Смычком бесчинствовать в ночи,
Когда напраслиной возводит
Прожектор зимние лучи;
И стёкла бить, и бить в литавры,
И просто быть – как снежный хлам…
Существовали же кентавры,
Не разрываясь пополам!
Живут же лысые младенцы,
Кому хоть что-нибудь ссуди…
Остановиться, оглядеться,
И вздрогнуть: сколько впереди…
_________________
© Бешенковская Ольга