Кафка и его персонажи. Притча

 

Контора – жалкий закуток мира.

Подняв глаза от бумаг, мелкий служащий с тревожным  взглядом, острым птичьим носом и чёрными волосами видит часть улочки  – узкой, извилистой…

В бумагах – юридические  пункты, торжество мёртвых  слов, а человек знает, что слова живые – они переливаются грядущими персонажами и ждут новых сюжетов. Из бумаг корчит рожи параграф, подрагивая тонкими  рожками, и человеку хочется зачеркнуть его, чтобы начать писать про…

День движется к сумеркам.

Человек выходит из дверей конторы, и улица встречает его своими извивами. Это красивая улица – и сколько ни ходи по ней, она никогда не надоедает. Тут дома имеют индивидуальность – как лица, и тот, трёхэтажный насуплен, а этот – с пышным входом – торжественен. Человек идёт не спеша, любуясь картинами улицы, потом сворачивает в переулок, где тени больше, чем света.

Воздушный шарик, упущенный ребёнком, мерцает в воздухе синевой, поднимается выше, даже выше многочисленных шпилей города, исчезает из вида.

Свернуть ли? Пройтись ещё? Или пойти домой, где ждут бумаги, а ждут – это будто жгут…

— Франц, — окликает его молодая женщина.

Вздрогнув, он оборачивается, не ожидая ничего хорошего.

Женщина незнакома, откуда ж она знает его имя?

— Франц, — она подходит ближе, — ты должен непременно пойти со мной. Или…

— Что или? — интересуется Кафка, зная, что идти с ней необходимо, что этого не избежать…

— Мы не знаем, просто не знаем, что делать.

— А что случилось?

Они сворачивают в переулок, спускаются по темной лестнице, проходят ещё половину квартала.

— Сюда, — говорит женщина.

Подъезд довольно мрачен, и надо подниматься на второй этаж.

Женщина открывает дверь своим ключом, и сразу становится ясно, что в квартире нехорошо, нехорошо.

В гостиной в кресле сидит дама в возрасте, она плачет, прижимая платок к глазам.

Пожилой, дородный мужчина меряет шагами гостиную, заламывая руки, причитая: «Что же делать? Что? Что? Как это вообще возможно?»

Может быть, кто-то умер? – думает Кафка.

— Вот, — говорит молодая женщина, и тут только Кафка замечает, что она держала его за руку всё время их пути. – Вот, я привела его.

Женщина встаёт с кресла; вместе с мужчиной – мать и отец – понимает Кафка, они подходят к нему.

— Помогите, — просят они. – Мы не понимаем, как это могло произойти, и не знаем, что теперь делать.

Из соседней комнаты доносится кропотливое шуршанье довольно крупных лап.

— Кто там? – спрашивает Франц.

— Наш сын, — отвечают мать и отец одновременно. – Только он больше не наш сын. Он стал насекомым.

Кафка вспоминает мгновенно, что нечто подобное он видел во сне, вспоминает резко, будто видит зигзаг молнии, и идёт к двери соседней комнаты.

— Осторожно, — предупреждает отец. – Он очень неприятный.

Кафка открывает дверь, входит.

Никого не видно.

Комната аккуратна, хотя и достаточно убога, но Кафка привык к убогому жилью.

— Где ты? — спрашивает он.

Шорох, шуршанье.

— Ну не бойся, — говорит Франц ласково. – Выходи.

Шуршанье, доносящееся из-под кровати, усиливается, и медленно из полутьмы выбирается крупное существо – явно насекомое, неопределённого вида. Оно замирает посреди комнаты, шевеля усами. Глаза его – вполне человеческие глаза — невыносимо грустны.

— У нас похожие глаза, — неожиданно говорит Кафка.

— Да, — отвечает существо.

— Так ты можешь говорить?

— Могу. Но они не слышат меня.

Существо вздыхает.

— За что ты меня так? – спрашивает оно, глядя на Кафку его же собственными глазами.

— Ах, я… — Кафка не знает, что ответить, ему хочется оправдаться, хотя он чувствует, что оправдываться ему не в чем.

— Я хотел показать им, что тех, кто нам дорог, надо любить в любом обличье. Хотел показать на твоём примере. Вот…

— Они не будут меня любить, — грустно отвечает существо. – И никогда не услышат. Они, вероятней всего, будут швыряться в меня яблоками, одно застрянет в моём хитиновом панцире, начнёт гнить, и я умру…

— Нет, сестра будет любить тебя, — замечает Кафка.

— Может быть, — отвечает существо задумчиво. – И, тем не менее, досадно быть примером. Тем более из твоего кошмара.

Существо вздыхает.

Кафка молчит.

Сумеречный свет сеется в окно.

Кафка выходит в гостиную.

— Ну, ну, — кидаются к нему мать и отец, а сестра стоит у стола, как будто ничего не ожидая. – Что же нам делать?

— Любить его таким, каков есть, — отвечает Кафка уверенно.

— Я же говорила вам, — произносит сестра.

— И всё? Так просто? – недоумевают родители.

— Конечно, — отвечает Кафка.

— Ах, да, да, конечно, — говорит мать. – Он же был моим мальчиком. Моим маленьким. Ну, подумаешь – теперь он выглядит несколько иначе. Спасибо, спасибо вам, Франц.

Отец жмёт ему руку.

Кафка выходит на лестницу, тёмную лестницу, спускается и бредет в город.

Следуя извивам очередной улицы, он думает, что ничего уже не изменить.

Однако, подняв голову, он замечает светящийся воздушный шарик, мерно плывущий в вышине.

Может, думает Франц, не всё ещё потеряно…

 

 Кафка идёт по проулку, достаточно тёмному и неприятному. День.

Напряжение ощущается в воздухе, кажется, нечто должно произойти, но что?

Люди, попадающиеся навстречу, бледны, и дела, по которым спешат они, вероятно, печальны.

Человек, чем-то неуловимо похожий на самого Кафку, вдруг останавливается возле него, говорит:

— Ах, вы не представляете, что это такое…

— Что именно? – переспрашивает Кафка.

— Ну, этот процесс, в который меня втянули, или я сам попал, уж не знаю…

— Вы думаете, вам станет легче, если поговорить?..

— Да нет, не легче, какое уж тут легче! – восклицает человек эмоционально. – Но поговорить хотелось бы.

— Тогда зайдём в кафе? – предлагает Кафка. – Только, — добавляет он, — я ничего не пью.

— А и не надо, — соглашается человек.

И они спускаются в темноватое помещеньице кафе, где многие столики заняты, но находят свободный в углу, садятся.

У подошедшей официантки человек спрашивает кружку пива, а Кафка – стакан молока, добавляя виновато: если есть, конечно.

Оказывается и молоко, и официантка приносит на подносе две емкости разного цвета.

— Итак, — спрашивает Кафка, отхлёбывая молоко, — у вас идёт процесс, как я понял.

— Если бы, — восклицает молодой человек, припадая к кружке. – То есть он идёт, конечно, идёт, но не в том смысле…

Молодой человек делает ещё несколько глотков, так будто пиво успокаивает его…

— Это какой-то сумасшедший процесс, и вместе с тем реальный — реальней реальности, и с ним нельзя не считаться. Поверьте мне — я обычный человек, служащий банка, я не совершал ничего противозаконного, дурного, страшного. Жил всегда самой обычной, непримечательной жизнью. Надеялся, конечно, на что-то, мечтал. И вот…

Он снова отхлебнул пива.

— Они пришли ко мне утром, — продолжал он, — матёрые такие, не то судейские, не то их слуги. Они объявили мне, что процесс начат, что о дальнейшем меня информируют, и что я могу пока жить, как жил раньше.

Молодой человек замолчал, глядя не на собеседника, а на стену, так, будто из неё должен был появиться кто-то.

— И? — спросил Кафка.

— И дальше я сам не знаю, что…Меня никто ни в чём не обвиняет. Я был на заседании суда. Причём, представьте, суд — он будто везде, эта зала, например, располагалась в обычном, огромном, многоквартирном доме…

— Кажется, я знаю этот дом, — тихо сказал Кафка.

— Я, как увидел вас, так и подумал, что вы можете быть в курсе происходящего, сколь бы чудовищно оно ни было… Но…мне бы что-то понять… Хотя бы зачем я выскользнул из ваших фантазий.

— Ах, друг мой, — воскликнул Кафка, — ведь у тебя даже нет фамилии!

— Почему? — удивился молодой человек. — Она есть, просто обозначается одной буквой — К. До этого процесса мне было вполне комфортно с нею.

— Вот именно, — сказал Кафка. — Буква эта и есть первая буква моей фамилии. И зовут нас одинаково.

— Значит этот процесс — над вами.

— Конечно, — ответил Кафка, допивая своё молоко. — Надо всеми. Он незрим, но реален. Просто есть люди, способные видеть его.

— Значит, — спросил молодой человек, — ничего страшного?

— Не страшнее жизни, — отвечал Кафка. — Которая впрочем, сама достаточно страшна, но это он добавил уже вполголоса, чтобы не пугать молодого человека.

Они вышли из кафе, и пошли по улице, растворяющейся в перспективе, пошли не спеша, и если бы кто-то наблюдал за ними, то мог бы увидеть, что молодой человек медленно растаял в воздухе, становясь Кафкой, вмещаясь в него.

А Кафка, немного попетляв по улицам, вышел к городской окраине, и нашёл  высокий, многоквартирный дом. Телега, гружённая бочками, въезжала в ворота. Из окон выглядывали люди — иные были в пиджаках, другие в рубашках. Кафка вошёл в один из подъездов, и двинулся по лестнице наугад. Стукнув в одну из дверей, он услышал – «войдите!», — и вошёл. Однако, за дверью не обнаружил необходимого — обычная маленькая комнатка, мать качала младенца, а мужчина курил у окна.

Кафка извинился, и отправился дальше. На лестнице к нему обратился некто с размытым лицом: «Я столяр Ланц», — молвил он. — Я провожу вас.

— Хорошо, — ответил Кафка. — Спасибо.

Они пошли.

Нужная комната нашлась быстро, и столяр Ланц исчез, а Кафка, обойдя стиравшую, никак на него не отреагировавшую женщину, вошёл в залу за комнатой — в залу, заполненную людьми, в залу, неожиданно большую для такого дома с такими комнатками. Галереи были полны, а люди в центре залы сидели за высоким столом.

— Я, Франц Кафка, — сказал Кафка возможно громче — выдумал этот процесс, и буду ныне отвечать за Йозефа К., которого прошу оставить в покое.

Установилась тишина.

Один из трёх, сидевших за столом, посмотрел на него удивлённо.

— Вы? Но вы не можете ни отменить процесс, ни придумать его.

— И, тем не менее, вас не существует, — утверждал Кафка.

— С кем же вы тогда говорите? — поинтересовался второй.

— С самим собой, — отвечал Кафка уверенно.

Раздался смех.

Смех — как будто клёкот крыл тяжёлых траурных птиц.

Кафка оторвал голову от бумаг, и оглядел свою — утлую, как в том доме комнатёнку.

Тесно исписанные страницы лежали перед ним — молча, как и подобает страницам.

Он вздохнул, посмотрел в окно, и произнёс вслух: «Действительно, процесс не отменить».

Кафка бредёт по зыбкому, темноватому, неприятному лабиринту; тут всё пружинит — стены, пол, делая шаг неверным, суля кошмары, не оставляя сомнений…

Вдруг лабиринт кончается.

Жёлтый песок острова ярко блестит.

Группа их трёх человек стоит возле углубления в песке — впрочем, над ним видны части непонятной машины.

Кафка — хотя в городской обуви ступать неудобно — подходит к этим людям. Они не замечают его.

— Итак, — возглашает один из них, — машина пишет прямо на теле преступника, пишет постепенно, углубляя раны, пишет всего одну фразу — в которой выражена суть преступления, но фраза зашифрована так изощрённо сложно, так виртуозно, что надписи покрывают всё тело преступника, постепенно пронзая его глубже и глубже…

— Нет, — кричит Кафка. — Никто никогда не стал бы изобретать столь мучительную казнь.

Люди не оборачиваются на его крик.

Но повествовавший замолкает.

— Значит, нет, — говорит он задумчиво. — Что ж, нет, так нет.

Он начинает раздеваться, потом спускается и сам укладывается под острия и шипы машины, и…

Кафка просыпается. Бледный — с глазами ещё более тревожными, чем до сна, он глядит на стену, по которой скользит тень.

— Что ты хотел доказать этим рассказом? — слышен голос — тихий, будто спрашивает тень.

— Что жестокостью мир не изменишь, — отвечает Кафка тоже тихо, будто самому себе…

 

Кафка выходит за пределы города; обернувшись, он видит шпили, черепицу, всю необыкновенную красоту, данную цельно, как жизнь.

Он идёт в парк; парк тенист, зелен. Слышен вороний грай – точно круглые шарики падают на землю. Кафка оборачивается тревожно, будто испугавшись, что один из шариков может ушибить его.

Кафка проходит парк насквозь, минует синевато-серый пруд, и вдруг останавливается, поражённый.

Перед ним – уходя вершинами в небо – громоздится слоистый замок. Массивное нагроможденье строений точно подпирает его. И Кафка идёт, идёт, сам не зная, что ждёт его; он вступает в деревню; домики её заурядны, а замок отсюда кажется ещё более недоступным, величественным.

Ребятишки носятся по улице, поднимая пыль.

Некто в партикулярным платье, носатый обгоняет Кафку, другой – очень похожий – идёт ему навстречу. Всё реально – и вместе призрачно. Кафка озирается в поисках трактира, наконец, заходит в первый дом, и видит – тут и помещается трактир. Сев к окну, Кафка спрашивает у подошедшей девушке молока, она наливает и говорит: «Кто ж ходит в трактир пить молоко?»

Кафка глядит на неё виновато, и заказывает кружку пива.

Когда она приносит, он спрашивает – тихо, но чётко: Я гулял. Не подскажете, куда я забрёл.

— Вы на территории замка, — отвечает девушка.

— Замка? – недоумевает Кафка. – А как он называется? 

 — А зачем замку название? – теперь уже недоумевает девушка. – Замок – он и есть замок.

— Но… можно понять, кто в нём живёт? Что там происходит? Можно войти туда?

— Что вы! – возмущается девушка, и двое соседей, услышав вопрос Кафки, оборачиваются возмущённо. – Никто никогда не может войти в замок. Кто там живёт? О! Существованье этих людей недоступно нашему пониманию. Чем они заняты? Даже поседев, мы не поймём этого! А вы захотели – войти…

Кафка расплачивается, сидит за кружкой, не делая ни глотка, смотрит в окно.

Силуэты и контуры замка величественны, монументальны.

Кафка понимает, что сколько бы он ни прожил, сколько бы ни исходил переулков, сколько бы ни повстречал собственных персонажей, ему никогда, никогда не войти в замок…

________________

© Балтин Александр