На границе горечи и веры. Стихи
* * *
Расскажите мне сказку, где нет ни принцесс, ни сирот,
где волшебник творит чудеса – и не требует платы;
где старик ни погоды, ни рыбки у моря не ждёт
оттого, что никто не считает его виноватым.
Расскажите мне сказку, где полночь всегда без пяти,
и героем становится тот, кто убить не сумеет,
а Икар до горячего солнца легко долетит,
потому что мечта выше неба и смерти сильнее.
Пусть не будет котов, возводящих на трон дураков,
и драконов, с которыми надо до одури биться…
Расскажите мне сказку, обычную сказку без слов,
где у всех персонажей счастливые детские лица.
Без ключей золотых от потерянных тайных дверей,
без запечных зануд, поучающих тех, кто моложе…
Сочините мне мир справедливей, умней и добрей –
ведь никто, кроме вас, сочинить его лучше не сможет.
* * *
Бежать – и спотыкаться на бегу,
то сумку, то достоинство роняя,
«Я без тебя могу, могу, могу» –
себе, как заклинанье, повторяя…
Вдыхая пух июньских тополей
и запах городского неуюта,
бежать – всё тяжелей и тяжелей,
и – становиться легче почему-то.
Запомнить всё: деревья и дома,
несовместимый с жизнью перекресток,
брошюры раздающих задарма
двух женщин выдающегося роста,
зигзаги полоумного стрижа,
чужие озабоченные лица…
Чтоб выдохнуть всё это, добежав,
в беспомощную ямку над ключицей
и осознать: вот это существо,
объявшее себя четырехруко,
есть образ и подобие Его –
до первого раздавшегося звука…
* * *
Спишь – и спи, моё отчаянье,
Не додумывай за всех.
Вместо кофе лучше чая мне –
И уткнуться в тёплый мех
Медвежонка безымянного
Или в книжку о любви,
Или в песню о банановом
Сингапуре… Не криви
Губ, во сне никак не могущих
Обрядить в одежду слов
Всю мольбу свою о помощи…
Улыбайся, как Иов,
Как Иона в чреве рыбины,
У которой сотни лиц,
Как заштатные кулибины
Инквизиторам столиц…
Засыпай себе, не слушая,
Как душа моя поёт
Всё несбыточное, лучшее…
Спи, отчаянье моё.
* * *
Попытайся вписать в этот серый мерцающий морок,
в тесноту пустоты, в квадратуру бульварных колец
её смех и глаза, её вечно неполные сорок,
череду запятых после каждого слова «конец».
В лучевую болезнь расходящихся намертво улиц,
в суету воробьев среди ржавых останков листвы,
в ноябриную лень – все апрели её и июли,
всю любовь-нелюбовь между вами, от «вы» до «увы».
Попытайся вписать, без оглядки на рамки формата,
не портрет – так пейзаж, натюрморт или просто этюд,
все её голоса, и готовность сорваться куда-то
в несусветную блажь, где по-прежнему верят и ждут…
* * *
Ты стал забывать тарабарский язык –
поскольку на нём уже не с кем
и не о чем больше… Но в шуме грозы,
в её электрическом треске
порой тебе чудится шёпот и смех,
и стук башмаков деревянных…
Да нет, это нервы. Бывает у всех.
Наушники в уши… Осанна!
Ты славно прижился в стране дураков
и выбился, кажется, в люди:
вполне благонравен и в меру толков,
уже не мечтаешь о чуде.
Обрезал свой нос – и за несколько лет
привык без него обходиться.
Обычный дурак без особых примет –
ни рыба, ни мясо, ни птица…
Но снится – значенье не вспомнить никак –
одно тарабарское слово…
В нём теплые руки и старый очаг,
что был на холсте
нарисован.
* * *
Я буду просто Че. Не команданте,
а Че-репаха – сотне буратин.
На сто аллегро есть одно анданте,
и ключ на сто театриков – один.
Я буду Че-модан – такой, без ручки,
тяжёлый и набитый ерундой,
оставленный хозяином в толкучке
вокзальной, потной, шумной, налитой.
Я буду Че-пуха на постном масле
в скоромной философии ума,
где многие объелись и увязли,
смакуя бесконечные тома.
Я буду Че-ловек среди атлантов
давно ушедших в воду атлантид…
Мой ад страшней, чем выдуманный дантов.
Мой рай добрей – и большее вместит.
* * *
Когда Ромео и Джульетта
свою любовь переживают
(не в смысле жизни –
в смысле смерти
вышеозначенной любви) –
и как-то плюнули на это,
растят детей и ждут трамвая,
предпочитают монти верди,
а пьяцца бра – фонтан треви;
когда едят безмолвно ужин
на вечных клетчатых салфетках
(и стол щербатый не заметен,
и не опасен жир котлет) –
тогда финал намного хуже
чем яд,
чем нож,
чем табуретка…
И нет печальнее на свете,
чем эта повесть.
Точно нет.
* * *
А самое странное, знаешь, что мы привыкаем
не видеть, не слышать, не чувствовать счастья земного,
к тому, что последнее слово осталось за Каем –
холодное, мёртвое, всё зачеркнувшее слово.
Как будто и не было малости, бьющейся слева,
и ямки, в которой под стёклышком сложен секретик…
Ты будешь смеяться, я знаю, моя Королева,
но он и остался единственной тайной на свете
от зоркого ока твоей проницательной свиты,
которой и даром он, если поверить, не нужен –
последним оплотом, ладошкою детской укрытым
от ясной, кристальной, сводящей до судорог стужи.
И самое страшное, стоит однажды открыться,
что эти сокровища были когда-то твоими,
тяжёлая, тёплая капля сорвётся с ресницы –
и вспомнит мальчишка твоё настоящее имя…
* * *
Нет, не дадут. И не догонят.
Не прокричат тебе вослед.
Чем выше, дальше и бессонней –
Тем отрицательней ответ
На твой вопрос – немой – глазами –
На твой незаданный вопрос…
Провалят с лёгкостью экзамен –
И пустят время под откос.
Кому есть дело, Маргарита,
Что разобьёшься вместе с ним?
Пей молча, что уже налито –
Оно останется твоим.
А тот, который… Он лукавил –
Как и положено ему,
Когда настаивал на праве
Не поклоняться никому…
Всеотреченьем перекрещен –
И рассечен им по оси –
Мир безнадёжно гордых женщин,
Которым нечего просить…
* * *
На высоком стуле, среди пыли,
Занавесок, плюшевых зверей,
Ты боялась, что тебя забыли,–
И хотела к маме поскорей.
Платьице расправив аккуратно,
По плечам кудряшки распустив,
Замирала в страхе непонятном,
Глядя в равнодушный объектив.
А фотограф с розою в петличке,
Поднырнув под чёрное сукно,
Обещал загадочную птичку:
– Улыбайтесь, детка, как в кино!
Годы шли, менялись, как и платье.
Ты ждала, ты всё ещё ждала…
– Улыбайтесь, детка, не зевайте!
Будет птичка… Вот и все дела.
…Ателье закрылось. На закате
Старый мастер съехал – и исчез.
Улыбайтесь, детка, улыбайтесь…
Вас фотографируют с небес.
* * *
А ты все вертись, добывай опостылевшим трением
Свой миг забытья, ненадежную искорку жалкую –
И млей, как туземец, пред легкою магией гения,
Когда он небрежно играет своей зажигалкою,
Забыв прикурить – и уставившись взглядом невидящим
В то небо, куда тебе нет ни пароля, ни допуска…
Откуда он сослан на долгие ночи в чистилище,
На темные ночи в далеких божественных проблесках.
* * *
Всё ещё исполнится, мой зверь –
Так, как мы хотели и мечтали.
Только не со мной и не теперь…
Что, по сути, мелкие детали.
Лучшую из юных афродит
Назовёшь своей под образами,
И она дитя тебе родит –
Девочку с вишнёвыми глазами.
Дай ей имя лёгкое, как дым,
Краткое и звучное, как ливень…
Только не зови её моим –
Пусть она окажется счастливей.
* * *
Господи, хранящий наши локоны
в трубочках желтеющих газет,
в лицах наших, временем простеганных,
видящий лишь детский первосвет –
с нашими нелепыми проказами
и смешной картавостью речей,
мы в тебе остались ясноглазыми,
с розочкой прививки на плече…
Все женаты, все немного холосты,
каждый безнадежно молодой –
Девочки бальзаковского возраста,
Мальчики с седою бородой,
мы растем – но как-то очень медленно,
и не выше горестей и лжи…
Где-то там постель уже постелена –
только не спеши нас уложить:
мы еще не все надули шарики
и не пролистали лучших книг…
Ладно. Только ты держи нас за руки.
Только не гаси пока огни…
* * *
Ты, кажется, до черточки знаком,
До впадинки, до локтевого сгиба,
До странности – и все-таки, фантом,
Как колдуны далекого Магриба,
Что статуи способны оживлять
И воскрешать умершее до срока…
Но как-то получается опять,
Что без тебя безмерно одиноко.
И вроде бы, давно я не дитя,
Но верится легко и без опаски
В чертоги, возводимые шутя,
И самые несбыточные сказки…
А опыт все твердит про миражи,
Которых не достичь и не напиться:
Сначала, мол, пощупай, докажи,
Пошли вперед прирученную птицу –
Пусть принесет хотя бы волосок
Или тепло его прикосновенья –
Мол, вдруг там только солнце и песок,
Не знающие жалости и тени…
А сердце шепчет: пусть оно и так,
Пускай там ничего, песок и солнце –
Но я зову как тысяча Итак…
И он меня услышит и вернется.
* * *
Чего хочет женщина — того хочет Бог
А чего ты хотела – и твой беззастенчивый Бог –
Пусть об этом никто ничего никогда не узнает.
Все равно не смогла – да и Он, как хотелось, не смог…
Просто истину, что для любого уже прописная,
Ты писала со строчной – со срочной – боясь не успеть,
Не вполне доверяя бессонным своим почтальонам…
И дай Бог, если кто-то прочёл твою правду на треть –
И на четверть поверил Его непреложным законам.
Не вникая в слова – проникаясь звучаньем одним –
Как дождём, как жарой, как нетающим снегом вершинным,
Свой непроданный смех (о, мой бедный богатенький Тим!)
Ты дарила за так – измеряющим горе аршином…
И когда адский август почти уже был позади,
По прожжённым им травам, лесам, голосам и страницам
Всё пыталась идти, прижимая к дырявой груди
Свой единственный дар, продолжающий верить и биться.
* * *
Все то, что я могла бы рассказать,
Теряется и меркнет перед фактом
Того, что ты мне родина и мать…
Ни глухота, ни, скажем, катаракта
Не отменяют кровного родства
И радости от знания простого:
Ты есть, ты дышишь, ты еще жива,
Храня тепло разграбленного крова.
Оставленная блудными детьми
И преданная в немощи другими,
Хотя бы раз из рук моих прими
Глоток воды и собственное имя –
Армения… На большее, увы,
Меня, никчемной, все еще не хватит…
Коснись моей склоненной головы
Ладонью материнской благодати.
* * *
Это осень. Китайский шёлк.
Церемония нежной смерти.
Будто ветер легко прошёл
Анфиладой пустых предсердий
И оставил там звон, не звон –
Отголосок немой печали…
Так звучат голоса икон,
И кончается путь в начале –
Замыкая себя в кольцо,
Надеваясь на лоб терново
Оголённым до слёз венцом,
Оголённым до смысла словом.
На обломках былых святынь
Только это и будет свято…
Почему-то всплыла латынь:
Ite, vale – et me amata.
* * *
На границе горечи и веры
Вырастают лучшие цветы…
У меня есть желтые герберы –
И они прекрасны и чисты
Вовсе не игрою светотени…
Просто так взмолился человек,
Чтобы длилась магия цветенья –
И сейчас, и присно, и вовек.
* * *
Набейте мне трубку вишневым листом…
Здесь даже ветра из страны фимиама.
Я буду единственным в мире шутом,
Не умершим в этой комедии драмы.
Раздам колокольчики вам – от чумы,
От сглаза и порчи, от серого волка,
От песен охрипшей к финалу зимы.
Берите, носите – на бархате с шелком,
На старой холстине… Не все ли равно
От радости плачут они – иль в печали.
Ведь вам было важно и нужно одно:
Чтоб кто-то носил их – и чтобы звучали.
А все остальное… Да бог с ним, потом.
Когда зацветут на погосте ирисы…
Набейте мне трубку вишневым листом…
И дайте дойти до ближайшей кулисы.
* * *
Наступай судьбе на пятки – или плюнь и отвернись,
проходи в любом порядке: хочешь вверх, а хочешь вниз,
от квадрата до петита, от симфонии до нот –
жизнь отличный репетитор, только дорого берёт.
Проверяй её законы: может, сотый бутерброд –
ну, хотя бы миллионный – так, как надо, упадёт;
и домчит нескорый поезд в пресловутый город N,
где живут не беспокоясь и не ищут перемен.
Где не знают зла и горя и не ведают про страх,
и сияет, плещет море за калиткой, в двух шагах,
на песке играют дети, строя замки и смеясь,
и висят рыбачьи сети – незатейливая вязь.
А вдали идёт куда-то белоснежный пароход…
Жизнь – отличный декоратор,
только дорого берёт.