ВИЗИТКА
Чужая веку воровскому,
толпе и праздникам нудливым,
при сем присутствую: тоскою,
друзей приливом и отливом,
об-служиванием кого-то,
не-угождением кому-то,
изображением на фото,
жеванием словесной мути…
При-сутствую: на фоне общем
при чьих-то лицах светозарных,
при городе, в дерьме утопшем,
при магазинах и базарах,
при телевизоре с газетой,
при омерзительнейшем быте –
щипайте, щупайте, глазейте,
не разделяйте, не любите!
Мне все равно. Чудес не будет.
Присутствую при христоблудье,
при январе, что фигу удит
из-подо льда, вопя о чуде…
Спасатели, подите к черту!
Под этим небом краснокожим
так хочется побыть при чем-то,
на жизнь хоть изредка похожем.
* * *
Всеядная эпоха правит бал,
как веером помахивая прошлым…
Фонарь над сводом заурядно ал,
и всяк входящий заревом опошлен.
Знак времени один – и тот вопрос.
Все продано. (Поэзия? – Задаром!)
Спешат на бал сюжеты сивых проз,
разя вполне российским перегаром:
стада потенциальнейших убийц
при смокингах, а потому галантны…
Паркет подогнан из упавших ниц,
и люмпены сподобились атлантам.
Откуда сразу столько первых дам
слетелось? Не иначе как на зелень
карманную… О, русский Амстердам!–
жратва и жатва плоти оборзелой.
Все хорошо. Не важно, что не всем.
За шторой от стыда сгорает Эрос,
не постигая массовый посев…
А это что? Трибуна – шизик –– ересь…
Да мало ли сюрпризов на балу! –
не зря же рты разинуты как жерла…
Одну посуду пользуют в углу
гэбист и диссидент, палач и жертва.
* * *
Не увязнуть в тоске,
как в асфальте расплавленном город, –
лучше в чем-то ином,
например, в этом августе ржавом,
где сверчок нетерпенья
стрекочет в обойме и в горле,
и любое пожатье
с ладошкою делится жалом…
Не увязнуть в любви, –
в том кошмаре медово-бредовом,
что проходит навылет,
бездонную брешь оставляя…
Лучше выйти с плакатом
к подножию сытого дома
и пройти по порядку все фазы
от крика до лая.
Не увязнуть в себе,
как во тьме комендантского часа,
где из семени страха
растут кулаки и дубины…
Лучше голой рукой
заявить, что к свободе причастна,
и душой полуголой
потешить сполна нелюбимых.
Не увязнуть в толпе,
обреченной стекаться на бойню,
на подобия зрелищ,
на пайку халявного хлеба…
Лучше выстрадать небо,
в которое падать не больно,
и воскреснуть звездой –
над ближайшей дорогой из хлева.
КАНАЛ ВОЛГО-ДОН
Что день сулит? Пейзажи мест отхожих
вдоль сморщенной реки,
сползающей куда-то к устью кожей
перчаточной – с руки…
Кого-то умиляет рощи профиль,
но чаще вниз плюют…
Во все глаза не видит катастрофы
по ней плывущий люд.
Что к вечеру? Озноб забрел под блузу
и рук не замарал…
Довольно суеты, все эти шлюзы –
уже Мемориал:
где скользкий сумрак вместо водки выпит
из пропасти ничьей,
осталось имена на стенах выбить
и жертв, и палачей.
И что в ночи? Да ничего, пожалуй.
Все та же свалка тьмы
чернеет, как последствие пожара,
а рядом тлеем мы –
навязчивой идеи погорельцы…
Хрустит судьбы ледок…
Рассвета ждем – чужого – чтоб согреться
на паперти и в долг.
* * *
У кошмара лицо ноября
и душа мазохиста:
вдоль обочин курясь и куря,
мир от лета зачистив,
он бредет в никуда
и тоску нагоняет на встречных…
Застеклились глаза и вода.
Покраснели рябины и речи.
И туман поутру
за охрипшее горло хватает…
Человечество ищет нору –
будь то склеп или тачка крутая,
лишь бы только не сквозь
проникала рука ноябрёва,
забивая грядущего гвоздь…
Дождь, ветрами обрёван,
истерично ложится в постель
из листвы цвета хаки.
Темнота на небесном холсте,
и со злостью бойцовой собаки
огрызается всяк,
изверженьем остуды контужен…
И, как плата за прошлое, в луже
серебрится пятак.
* * *
В моем дому зимы гнездовье,
в нем холодно. Топили летом,
когда июль сгорал по-вдовьи,
и август облачался в «ретро» –
предвестником хлопот пустейших,
привратником хозяев разных…
Напрасно Нострадамус тешит
надеждой на залетный разум –
иллюзии предзимье стерло…
В стакане лед пикантно тонок.
Мне холодно – сродни актеру,
чья роль означена: «подонок».
Мне холодно, как там, где женят
двух мужиков… (С победой, циник!)
Мне холодно, как при вторженье
провинциальной медицины
в запретную обитель сердца…
Плюс холод от словесной жижи,
от невернувшейся Плисецкой,
от кругового забулдыжья,
от костно-кровяной основы
бетонно-арматурных судеб,
от прошлого «невыездного»,
от спин заезженных повсюду…
Прохладно справа, зябко слева…
И что мне оттепель, в которой
употребимы для согрева
попойка, баня, крематорий.
КРЕСТИКИ-НОЛИКИ
(ТРИПТИХ)
1.
Каприз мимолетности:
пересеклись ненадолго –
так взгляды и шпаги,
так ветви деревьев под ветром,
так губы со словом,
так руки с предметом случайным,
так роза с торговцем,
с перчаткой, с оберткой, с монетой.
Так, видимо, свыше дано –
всему пересечься со всеми,
оставив отметки, зарубки,
рубцы, отпечатки, следы…
А все начиналось с того,
что Бог пересекся с Глиной.
2.
Пересеклись – и довольно!
Мы не перекресток
и не крестовина для елки,
не крестик нательный,
не крест на вершине Голгофы,
не крестик в прицеле,
не трефа на карте гадальной,
не плюс между наших имен,
не икс в уравнении школьном,
не метка мелком на заборе
и не указатель дорожный…
тем паче, не крест
на «скорой», опять опоздавшей…
3.
Пересеклись – неужели?
А где же душа наизнанку
и все остальное?
Где прочий аншлаг одиночеств,
при коем в толпе
ничем ниоткуда не дует?
Ночей песнопения где
на тему фантазий нательных?
Где крыльев обрубки
и лунной дорожки осколки
на глади воды
от камня за пазухой,
равного камню на шее?
Где вязкая тина тоски
на лике Офелии местной,
средь праздника всплывшей некстати?
Где больно? – Нигде.
Как будто не пересекались.
* * *
По сонным артериям бродит осень,
по сонным вкраплениям окон в небо,
по мыслям, когда-то казавшимся осью
меня, безоглядной…
Примазаться к ней бы
и вылиться в города горло снотворным,
обнять, а потом обезболить пространство, –
чтоб мог отоспаться на жестком, на твердом
и черт-властолюбец, и бог беспристрастный,
и чертовы куклы, и твари божьи,
и чертово семя, и божья челядь,
и ты, зачарованный смертной ложью,
и я, из себя выходящая через
три точки, еще три тире и три точки…
Октябрь онемел, оглох и потерян,
и ночь размывается словом проточным,
и падают листья вдоль сонных артерий
бессонницы.
ЗИМНИЕ ЯБЛОКИ
Надо же было с такой высоты
падать навстречу – и не разбиться!
…Зимние яблоки – я и ты –
склеваны в праздник домашними птицами.
Лишь сердцевинки остались от нас:
жесткое что-то с пустыми глазницами…
Нечего было лежать как пасьянс
вместо того, чтобы дальше катиться –
мимо пиров, от прожорливых прочь,
где ни жар-птиц и ни этих, домашних, –
в лунность, в сугробы, в ничейную ночь,
в нотную россыпь гусарского марша!..
…Ну, не смогли. Угодили под клюв.
Тема, достойная плача паяца:
будь оно, зимнее это «люблю»,
куры бы не научились смеяться.
* * *
Срубы такие давние…
Версты какие длинные…
Что мне оно, свидание,
с ним, унесенным ливнями? –
В нынешней бездне нет его!
Толку, что в сумерках липких
стершимися монетами
тускло мелькнут улыбки…
Глядя на игры в искренность,
снег упадет, как скошенный…
Глупую душу выскребут
когти сомнений и кошек…
Толку, что заполощется
клапан сердечный шарфиком! –
Двадцатилетняя рощица
кронами по небу шаркает.
Лгали с ладоней линии,
вяли цветы купоросные…
Тени такие длинные.
Дети такие взрослые.
ТИХИЙ СНЕГ
Дело не в том, что февраль на горле,
дней несмыканье и мерзостей шестерни…
Тихий снег поглощает город,
словно тихое
сумасшествие.
Дело не в том, что почти не светит
хэппи энда вселенскому фильму…
Тихий снег настигает, как сети
предпоследнюю
пару дельфинов.
Даже не в том беда, что искомое –
правда, которой приделали ноги…
Тихий снег обещает куму
очень тихую
очень многим…
Небу плевать на интриги и шашни
тонущих, пьющих, вмурованных в комнаты:
снег спускается – наитишайший –
ближе к полночи в тихом омуте…
* * *
Наташе
Бытность убога,
сущность фатальна:
жизнь утекает водицей фекальной –
даже из тени
выжаты соки
прессом эпохи
в эти же стоки.
Цветом нейтральны,
вонью хранимы
воды проносятся сквозь,
а не мимо –
мертвые воды
тем и бессмертны:
грязь откровенна
кровь незаметна.
Лирика – там же
Пейзажи? – туда же
Лица текут бельевым трикотажем
тянутся блекнут
кончают вояжи
изредка – в памяти
чаще – в дренаже.
СВЯТОЧНЫЙ ЭТЮД
У кого-то Святки
с рукавом под бренди
у кого-то схватки
кто и вовсе сбрендил
кто из князя в грязи
ради Года Чушки
пушки при маразме
при чуме пирушки
кто-то через сито
просевает свитки
чья-то пухнет свита
видимо от свинки
но зато как мелет! –
обалдели даже
фонари с похмелья
статуи со стажем
Что ни речь – фугаска
что ни ложь – то поза
…с огоньком бенгальским
возле бензовоза
САГА О ЛИЧНОМ
У тумана – контуры тела
твоего… Тебя я хотела
еще тогда, в эСэССеРе,
Где не было секса, и север
доступнее был, чем курорт…
Мой Искариот
(а дуре казалось, что Эрос),
во имя какой-то там эры
меня отымев по ночам,
сдавал стукачам
на завтрак, под стопку к обеду…
Дворняга мой бедный
исправней легавой служил,
а виделся джинн
в обличье лукаво-слащавом…
(Тюльпаны и щавель
небрежно бросались на стол.)
Хотелось не столь
словес веселящего газа, –
хотелось свободы и сразу,
как только и вдруг!..
Но стрелки от брюк
вели в направлении ложа,
и вопль атеиста «о боже!»
прослушку бодрил
(и слюни, бежавшие с рыл,
по трубкам стучали капелью)…
…А в небе апреля пропеллер
вовсю про субботник ревел,
и шлепал отцовский ремень
опять по нашкодившим попкам,
и снова какую-то польку
спрягал на баяне сосед, –
казалось, что весь этот свет
блаженно незыблем…
А мне от шестерки козырной
хотелось на волю удрать, –
туда, где шпионская рать
борщами не дышит в затылок…
…Похмелье текло из бутылок –
апрельское – в май,
ты дань собирал, как Мамай,
все чаще и только натурой,
но пала цензура,
осыпались звезды с погон,
к усам пригвоздился жаргон
и джинс водрузился на плечи.
И вдруг оказалось, что нечем
закончить роман…
Ушел – из тумана в туман, –
таща за собою эпоху,
как пса на веревке, и похоть
цепляла по ходу кусты…
Я жестом простым
тебя отослала подальше:
отдавшись, себя не отдавши,
нет смысла жалеть, –
ведь сердца безмерная клеть
просторнее камер наружных…
Но если вглядеться поглубже
в бездонную мглу,
в пасьянсы теней на полу,
в тумана расплывчатый контур, –
привидится кто-то
в далеком своем далеке
с тюльпаном в руке.
____________________
© Леончик Эллионора