[о поэзии Владимира Набокова]

Многое переменчиво в литературных судьбах и читательском восприятии: 20 лет назад лишь в диссидентских кругах распространялись бледные оттиски-ксероксы эмигрантских изданий набоковских романов, 10 лет назад начались первые робкие попытки, вызывавшие далеко неоднозначную реакцию отечественной критики, вернуть писателя в Россию, а в нынешнем году литературная общественность уже с энтузиазмом отпраздновала двойной юбилей — 200-летие со дня рождения А.С.Пушкина и 100-летие со дня рождения В.В.Набокова.

Точная дата, впрочем, как и многое другое в жизни и творчестве Владимира Набокова, затуманена флером мистификации: это то ли 22, то ли 23 апреля 1899 года (разночтение объясняется переходом на новый стиль). Сам писатель любил подчеркивать как упомянутую хронологическую общность c Пушкиным, так и тот факт, что день его рождения совпадает с шекспировским. И не красного словца ради. Знатокам его литературного наследия хорошо известно, что пушкинская тема становится своеобразной смысловой осью его русскоязычной части, в то время как в англоязычной со всей определенностью доминирует Шекспир. Набоков полагал, что каждый, пишущий как на русском, так на и английском языке, обязан сверяться с тем, кто проложил столбовую дорогу родной словесности.

Сегодня основные факты жизни и творчества Набокова достаточно хорошо известны, поэтому ограничимся конспективным их пересказом. Будущий писатель родился в знаменитой и много сделавшей для развития России семье. Его отец Владимир Дмитриевич Набоков был одним из основателей конституционно-демократической партии и убежденным сторонником приобщения России к нормам европейской цивилизации. Отцовская фигура и связанные с ней нравственные ценности постоянно присутствуют во всех основных написанных Набоковым текстах.

Безмятежно-блаженное баснословное детство, реконструированное позднее в автобиографии (русская версия — «Другие берега», английская — «Память, говори!») оборвалось с Октябрьским переворотом и гражданской войной. С 1919 г. начались скитания в эмиграции: сперва учеба в Кембридже в 1919-1922 гг., затем долгий и непростой период жизни в Берлине, где Набоков женился в 1922 г. на Вере Слоним (ей посвящены все его романы) и где в 1934 г. родился его единственный сын Дмитрий, и, наконец, относительно непродолжительный парижский, под которым жирную черту провела оккупация Франции нацистами в 1940 году.

На этот, по набоковской терминологии, «второй виток спирали» приходится пик русскоязычного творчества писателя: им были изданы романы «Машенька» (1926), «Король, дама, валет» (1928), «Защита Лужина» (1930), «Подвиг» (1932), «Камера обскура» (1933), «Отчаяние» (1934), «Приглашение на казнь» (1936), «Дар» (1938) и сборники рассказов «Возвращение Чорба» (1930) и «Соглядатай» (1938). В этот период писатель публиковался под псевдонимом «В.Сирин», полагая, что литературное имя необходимо ему, чтобы избежать путаницы с его знаменитым в кругах русской эмиграции отцом.

Крутой поворот в литературной судьбе Набокова произошел в 1940 г., когда, спасаясь от нацистской оккупации, он переселился вместе с семьей в США. На протяжении многих лет он преподавал в ряде американских университетов, так как, разумеется, нуждался в гарантированном источнике существования. Впрочем, лекторская работа не была Набокову так уж в тягость, в чем легко может убедиться каждый, кто прочтет опубликованные лишь посмертно тома его историко-литературных анализов: «Лекции по русской литературе», «Лекции по литературе» и «Лекции по ‘Дон Кихоту'».

Переезд в США, обозначивший начало «третьего витка спирали» набоковской биографии, совпал с переходом его преимущественно на английский язык. Впрочем, первый его англоязычный роман «Подлинная жизнь Себастьяна Найта» (1940) был написан еще в Европе — в 1938 г. Расставание с родным языком и обретение нового далось писателю нелегко, но ощущалось им как совершенно необходимое. Ему внутренне претила перспектива оставаться малоизвестным за пределами узкого эмигрантского круга литератором-изгоем, он ощущал в себе достаточный потенциал, чтобы претендовать на большее, и справедливости ради надо отметить, что он не ошибся: признание пришло к нему, прежде всего, по ту сторону Атлантики. Сам Набоков в своих мемуарах «Другие берега» так описывает опасности, связанные со сделанным им выбором:

«Когда, в 1940 году, я решил перейти на английский язык, беда моя заключалась в том, что перед тем, в течение пятнадцати с лишком лет, я писал по-русски и за эти годы наложил собственный отпечаток на свое орудие, на своего посредника. Переходя на другой язык, я отказывался, таким образом, не от языка Аввакума, Пушкина, Толстого — или Иванова, няни, русской публицистики — одним словом, не от общего языка, а от индивидуального, кровного наречия. Долголетняя привычка выражаться по-своему не позволяла довольствоваться на новоизбранном языке трафаретами, — и чудовищные трудности предстоящего перевоплощения, и ужас расставаться с живым, ручным существом ввергли меня сначала в состояние, о котором нет надобности распространяться; скажу только, что ни один стоящий на определенном уровне писатель его не испытывал до меня».

За «Себастьяном Найтом» последовали роман «Под знаком незаконнорожденных» (1947) и первая версия мемуаров, но только «Лолита», опубликованная в 1956 г. в сомнительном парижском издательстве «Олимпия пресс», вызвавшая громкий (и, разумеется, совершенно незаслуженный, связанный с непониманием авторского замысла) скандал и лишь в 1958 г. наконец переизданная в США, сделала имя Набокова знаменитым в масштабах всего мира. На американский период приходится также роман «Пнин» (1957), отразивший опыт преподавания в университетах США.

А затем последовал последний, четвертый «виток спирали»: Набоков переселяется в Швейцарию, где, живя в фешенебельном отеле в курортном городке Монтрё, публикует свои наиболее изощренные в формальном отношении романы: «Бледное пламя» (1962), «Ада» (1969), «Просвечивающиеся предметы» (1972) и «Смотри на арлекинов!» (1974).

Хотя мировая слава Набокова обусловлена преимущественно виртуозными свойствами его прозы, поэзия занимает в его творчестве значительное место, и многие стихотворения способны доставить безусловное эстетическое наслаждение даже самым изощренным ценителям. Первый сборник с незамысловатым названием «Стихи» юный Набоков опубликовал за свой счет в 1916 году. В большинство изданий набоковской лирики произведения данного сборника, являющиеся по сути своей ученическими и весьма несамостоятельными, не включены или в лучшем случае помещаются составителями в приложении. Вместе с тем ценителям творчества Набокова они могут показаться весьма интересными, так как в полной мере отражают накал первой его любви к Валентине Шульгиной, ставшей прототипом Машеньки в одноименном романе и Тамары в автобиографии «Другие берега».

Основные стихотворения поэта вошли в сборники «Горний путь» (1923), «Гроздь» (1923), «Возвращение Чорба» (1930; первое издание этого томика включало и рассказы, и лирику) и «Poems and Problems» (Стихотворения и шахматные задачи, 1970; в это эксцентричное по составу издание автор включил 39 своих русских стихотворений с параллельными английскими переводами, 14 английских стихотворений и 18 составленных им шахматных задач). Множество набоковских стихотворений рассеяно по различным эмигрантским периодическим изданиям. Основная их часть попала в книгу «Стихи», выпущенную Верой Набоковой в 1979 году в издательстве «Ардис».

Г.Струве отмечал, что «редко у какого другого поэта между стихами раннего и позднего периода лежит такая пропасть, как у Набокова»[1]. Сам он в стихотворении «Мы с тобою так верили в связь бытия» (1938), написанном в Париже, обращаясь к своей юности, писал:

Мы с тобою так верили в связь бытия,
но теперь оглянулся я — и удивительно,
до чего ты мне кажешься, юность моя,
по цветам не моей, по чертам недействительной!

По существу Набоков согласился со знаменитым исследователем «русской литературы в изгнании» в предисловии к сборнику «Poems and Problems», где мы обнаруживаем следующую выразительную автохарактеристику: «То, что можно выспренне назвать европейским периодом моего версификаторства, распадается, по-видимому, на несколько обладающих заметными отличительными особенностями периодов: первый, когда создавались страстные и банальные любовные стихи ; следующий, отражающий полное отторжение так называемой Октябрьской революции; период, продолжавшийся почти до самого конца 1920-х годов, когда я был своего рода хранителем личного музея и культивировал византийскую образность (иные читатели ошибочно усматривали в этом интерес к «религии», хотя последняя, если не считать чисто стилизаторских задач, всегда оставляла меня равнодушным); затем наступил период, растянувшийся на десятилетие, а то и больше, когда я исходил из того, что каждое стихотворение должно иметь сюжет и повествовать о чем-то (выражая подобным образом свое неприятие хилой худосочности «парижской школы» эмигрантской поэзии); и, наконец, в конце тридцатых годов наступило освобождение от этих оков, которые я добровольно избрал для себя (в последующие десятилетия оно обозначилось с еще большей очевидностью), и это выразилось как в меньшей продуктивности, так и в запоздалом обретении строгости стиля»[2].

Как поэт Набоков связан с традициями Серебряного века. В его стихотворениях обнаруживаются многочисленные переклички с другими видными поэтами эпохи — В.Ходасевичем, Б.Пастернаком, А.Белым, Б.Пастернаком, А.Блоком, К.Бальмонтом, И.Буниным. Особенно ощутимо присутствие последнего, и в одном из стихотворений сборника «Гроздь» Набоков даже клялся: «…ни помыслом, ни словом не согрешу пред музою твоей». В ряде случаев речь может идти не столько о сходстве мотивов и формальных элементов версификации, сколько о пародировании. Так, в стихотворении «О правителях» очевидна направленность против В.Маяковского.

О 14 англоязычных стихотворениях из сборника «Poems and Problems», написанных в 1940-1950-х годах в Америке, опубликованных эстетским журналом «Нью-Йоркер» и существующих только в английских версиях, сам Набоков отзывался с определенной сдержанностью. «В чем-то (писал он) они по текстуре своей уступают моим русскоязычным сочинениям, что, без сомнения, обусловлено отсутствием в них тех внутренних словесных ассоциативных связей с делами давно минувших дней и непрестанным напряжением мысли, которые ощутимы в стихотворениях, создавашихся на родном языке, когда тоска изгнания без устали нашептывала что-то на ухо, а неопределенные воспоминания детства побуждали звучать даже самые заржавевшие потаенные струны»[3].

Нет необходимости воспринимать это утверждение Набокова буквально. Вся его жизнь, как мы знаем, была постоянной чередой мистификаций, а избранная им роль предполагала непременное подчеркивание потерь, связанных с устратой родного языка, и сознательное принижение всего того, что было приобретено в связи с переходом на чужой. В предисловии к русскому изданию своей автобиографии Набоков, в частности, писал: «Когда, в 1940 году, я решил перейти на английский язык, беда моя заключалась в том, что перед тем, в течение пятнадцати лет, я писал по-русски и за эти годы наложил собственный отпечаток на свое орудие, на своего посредника. Переходя на другой язык, я отказывался, таким образом, не от языка Аввакума, Пушкина, Толстого — или Иванова, няни, русской публицистики — словом, не от общего языка, а от индивидуального, кровного наречия. Долголетняя привычка выражаться по-своему не позволяла довольствоваться на новоизбранном языке трафаретами, — и чудовищные трудности предстоящего перевоплощения, и ужас расставанья с живым, ручным существом ввергли меня сначала в состоянье, о котором нет надобности распространяться; скажу только, что ни один стоящий на определенном уровне писатель не испытывал его до меня»[4].

Тем не менее, у Набокова сложилась достаточно устойчивая репутация значительного англоязычного поэта, причем особым уважением среди профессиональных литераторов пользуется поэма «Бледное пламя», являющаяся одним из структурных элементов одноименного романа. Набоковская англоязычная поэзия — изысканная, рафинированная, сугубо литературная — убедительно подтверждает авторский тезис о «запоздалом обретении строго стиля». Среди помещенных здесь стихотворений особого внимания заслуживает «О переводе ‘Евгения Онегина'» (On Translating ‘Eugene Onegin’), написанное в связи с выполненным Набоковым прозаическим переводом пушкинского шедевра и подготовленным им 4-томным комментированным его изданием. Владеющий английским языком читатель настоящего издания заметит преломление в этом стихотворении весьма неортодоксальных взглядов Набокова на некоторые важные аспекты переводческого мастерства.

В творчестве позднего Набокова доминирует, конечно же, проза. Как и герой во многом автобиографического «Дара» Федор Константинович Годунов-Чердынцев, он,по-видимому, начинает чувствовать, что муза зовет его иначе распорядиться своим талантом. Недаром поэт Кончеев, двойник Федора, бросает ему в названном романе следующие значимые слова: «Вы-то, я знаю, давно развратили свою поэзию словами и смыслом, — и вряд ли будете продолжать ею заниматься. Слишком богаты, слишком жадны. Муза прелестна бедностью».

И действительно, стихотворения Набокова не главное, им написанное. Как отметил еще Г.Струве, это «стихи прозаика». Но это, разумеется, нисколько не умаляет их ценности. Читатель, не являющийся профессиональным исследователем истории литературы и не отягощенный предубеждениями и оценочными категориями, сумеет просмаковать немало изящных набоковских поэтических пассажей и строк и вкусить их пряную прелесть.
____________________________________________

[1] Струве Г. Русская литература в изгнании. Париж, 1984. С.165
[2] Nabokov V. Poems and Problems. N.Y., 1981. P.14 (Пер. А.М.Люксембурга)
[3] Ibid. P. 15 (Пер. А.М.Люксембурга)
[4] Набоков В. Другие берега // Собр. соч. Т.4, С.133.