* * *
Забраться осенью на левый берег Дона,
Где отдыхающих давно простыл и след,
И лишь собаки да настырные вороны
С природой-матерью остались тет-а-тет.
Взять от хибарки несерьезных габаритов
Ключи у сторожа, войти, включить камин.
Сесть у окна… И — напрочь позабыты
Заботы. И во всей вселенной — ты один.
А там, снаружи, словно день творенья
третий,
Лишь небеса и твердь, и листьев шум, и дождь…
Еще не создан человек. И только ветер
Сейчас хозяин мокрых тополиных рощ.
Стать из участников — свидетелем случайным…
Как странно сладостно не думать ни о чем,
Следить, как влага льется по стеклу ручьем,
В боязни
звуком лишним
все спугнуть нечаянно.
Да что там звук, в картине сей ветхозаветной
И мысль — уже недопустимый диссонанс!
И только музыка листвы, дождя и ветра —
Праматерь всех сюит, симфоний и сонат.
* * *
На заброшенной чьей-то могиле — репейник:
Степь назад забирает, что город отнял.
Иль забыли того, кто в последнем хрипенье
Поминал всех любимых и благословлял.
Заключалось, как видно, его состоянье
Только в близких, такой уж он был богатей.
И расстаться с любимыми был в состояньи
Лишь с частицей себя. Как и этот репей.
И теперь все цепляет, хватает прохожих
И неслышно зовет — вдруг пошлет ему Бог
Тех, кто был для него на земле всех дороже —
Безнадежно охрипший чертополох.
Всем помехой сорняк злополучный. И кто-то
Вырвет с корнем его, чтоб штаны не трепать,
Ну, а тот, попривыкший к столь нежным заботам,
Вырастает, настырный, опять и опять.
……….
Вот умолкнут стандартные
вечные пени
Небесам, — мол, не дожил да не дописал…
На могиле моей посадите репейник.
А скорее всего он там вырастет сам.
* * *
В старом доме ночую, где мы когда-то жили,
На древнем диване, который мне, почитай, ровесник.
И пусть в беспорядке полном стройные прежде пружины,
Выскрипывают все те же, знакомые с детства, песни,
А за окном ветки деревьев
и хаос звездный,
Близкое и далекое ночь перемешала.
Устало ходики тикают. Пора засыпать, поздно.
Близкое — увеличивая, далекое уменьшая,
Дом меня убаюкивает. Вследствие этой тактики
Я прозревать начинаю, уже уплывая в нирвану —
Все эти спирали звездные, разные там галактики
Просто пружины какого-то старенького дивана.
* * *
Мелодия столь редких наших встреч
Среди других, важнейших и гремящих,
Едва слышна. Особенных изяществ
В ней не сыскать, подтекстов — не извлечь.
Безделица, обрывок, пустячок,
Мотивчик незатейливый и грустный,
Но без него становится так пусто,
Я б не поверил прежде нипочем.
Так подбирают пальцем наугад
Забытую давно когда-то тему,
И нотами, казалось бы, не теми
Да и с размером, вроде, невпопад.
Но та тональность… Вдруг сама собой
Возникнет. И былое воскрешая.
Приходит фраза, пусть и небольшая,
А дальше… дальше как морской прибой
Нахлынут звуки, близкие до боли
(Как просто открывается ларец)
И захлестнут. И станут, наконец,
Великим сумасшествием любови.
В Начале — эта музыка была,
Еще до Слова — Да, пускай безбожник!
Ей как душой — без слов сказаться можно.
Чудны твои, о Господи, дела!
…….
А не случится… на себя пеняй.
Затея — луч рукой ловить — пустая.
Но если и она наш мир оставит?!.
О, музыка, не покидай меня!
* * *
Валерию Рыльцову
Помолчим. Просто грех словесами спугнуть ненароком
Прелесть этих мгновений, когда догорает камин,
Осторожно пригубим светящийся теплый кармин
Этой комнаты, и позабудем до срока,
Что устали сей мир наблюдать сквозь прицел ненавистный
Нерушимой системы декартовых координат,
Крест которых нам всем уготовил надежную пристань:
Знай сверчок свой шесток и не шастай куда не велят!
Это прапразавхоз Пифагор, крохобор и сквалыга,
Номера инвентарные чисел прибил ко всему
Во вселенной и даже к душе. И доныне под игом
Этим — хуже татарского — так и живем. Посему
Помолчим, ни к чему поминать арифметику жизни,
Мир на правых делить и не правых, долги умножать
И т.д. и т.п., сокрушаться о дороговизне…
Говорили мы много, да мало сказали. А жаль!
Все расчеты, все формулировки, пределы, границы
Да слова… А без них-то?! Без них! Иль не в силах уже?
Так влюбленным слова не нужны, так не ведают птицы,
Где какая страна, и трава не подвластна меже.
Просто — жить, забывая о всяческих жизненных смыслах,
И валяться на просто, без мудреных названий, траве,
В лодке плыть по реке — не существенно — Дон или Висла,
И с друзьям сидеть у огня, и вино в ендове,
Иль в бутылке, как нынче. Здесь дело, понятно, не в форме.
Но уже не до грека и его знаменитых штанов,
И гравюрные острые линии жизненных формул
Расплываются мягкими пятнами полутонов…
Наконец-то! Но поздно, пора. Что-то стронулось все же
Там, внутри. Потеплело. Неужто камин виноват?
Распростившись, оставим хозяев. Ax, как же похоже,
Что стеклянное все здесь — деревья, цветы, виноград…
И они. Мы все дальше от старенькой хаты
И не ведаем, что при отсутствии полном машин,
Не к автобусу, нет, а ко храму любви — вверх куда-то
По засыпанным пылью забвенья ступеням спешим.
* * *
Жене
Там, вверху, это, может, забава
Для кого-то… нет, лучше — молчок.
Мы как в сказке теперь: дед да баба,
Только вот вместо внучки — внучок.
Только повествованье печально,
Видно, сказочник нынче сердит.
Впрочем, мир, где Всевышним — случайность,
Справедливость навряд осенит.
Поначалу — невинная шалость —
То тепло, то свистит снеговей,
Но запуталось все и смешалось,
И хоронят отцы сыновей.
Я и раньше-то верил не очень —
В мудрость Промысла. Ну, а теперь
И подавно. Ан хочешь не хочешь
Наша доля — скрипеть да терпеть,
На забытые прежним Творцом
Небеса озираясь с опаской.
Но кому же молиться, чтоб сказка
Оказалась с хорошим концом?
* * *
Отцветают жерделы и вишни,
Но загадывать будет ошибкой,
Что пошлет в эту осень Всевышний,
Тот, в которого верим не шибко?
Чтобы знаменьем крестным, к примеру,
Осенить себя, пальцы не сложишь,
Эту щепоть любови и веры
Отыскать в себе просто не сможешь.
Плоть от плоти моей, кость от кости —
Царь природы, — да сколь нам осталось?!
И пока не гостишь на погосте,
Потерпи-ка на паперти малость,
Там, где нету гордыни-отравы.
Где смиренны в своем ожиданьи
Облака и деревья, и травы,
Звезды, пажити… все мирозданье.
Где не милостыня, а — милость
И где ты, может статься, и лишний, —
Просто так в этот раз получилось.
Отцветают жерделы и вишни…
* * *
Вернуть бы вечера, которые растратил.
(В.Каренц. Перевод Л.Григорьяна)
Вернуть вечера бы?! О чем вы, дружище?
Нет, я понимаю, что вы — переводчик.
Но для перевода мы все-таки ищем
Родное себе. Не вводи же нас, Отче,
В тщету искушенья вернуться обратно,
В беспутную пору того общежитья,
Что младостью звали. Как будто понятно:
Все меньше друзей. И еще разрешите
Напомнить, и мы уж не те, что когда-то.
Все будет не так. И не стоит об этом.
Припомним-ка лучше веселые даты,
Когда собирались друзья и поэты.
Что память? И счастие наше, и кара.
Лишь тронь эту дверцу со ржавой щеколдой —
И снова кружится влюбленная пара
Под смуглую музыку гордой чаконы,
И снова к нам тянутся рюмки и руки,
И струнами сердце кромсает гитара,
И ей подпевают ушедшие други…
О, память, ты — счастье! Но все же и кара.
Забудем последнее. Что нам заботы,
Коль плещет в бутылках отнюдь не водица?!
Содвинем же кубки и чаши… иль что там?
Стаканы? Чудесно, и это сгодится.
Что толку грустить? Все как должно свершилось,
Как выпало: то ли орел, то ли решка.
Жизнь — для сумасбродств и бесценных ошибок,
Одна только смерть беспощадно безгрешна.
А те вечера… К ним прибавится этот
И тож затаится за дверцею где-то.
К постели бредешь — одинокий и старый…
Ах, память, ты — счастье. Но более — кара.
* * *
Бесстрастны как время, как вечность неспешные волны,
Что были до нас и что после пребудут, что помнят
Начало всего, что плескались под Логосом волглым,
А нынче следы моих ног равнодушно заполнят
И смоют. Другая стихия, другая планета!
А мы лишь скользим по поверхности этого мира,
В котором в молчании медленном дремлют предметы
И плавные рыбы лениво проследуют мимо
Струящихся водорослей и уснувших моллюсков,
Каких-то фрегатов, а может, каких-то корветов…
Привычное чудо воды, в янтаре своем тусклом
Хранящее всеми забытые ныне секреты.
Такой тишины не бывает — превышена норма
Возможного!.. И — ни диеза тебе, ни бемоля,
Но глазу невидимое приближение шторма
Поймала антенна медузы — локатора моря.
Влечет ее к берегу, к берегу… Той же дорогой
Другие, помладше, плывут за сестрой своей старшей
И море, спокойное вроде бы, дышит тревогой,
Огромной медузой на влажном песке распластавшись.