Мэтр. Часть 2.

Окончание. Начало очерка см. в №13[43] РЭГ

Оказывать всевозможные услуги Мэтр любил чрезвычайно. Иногда совершенно незнакомым людям. О знакомых уж и не говорю. Однажды его свояченицу застукали в саду в объятиях молодого человека. Дружинники народ грубый. Они обложили оплошных любовников отборной бранью и собирались отвести их в милицию. Свояченица попросила у них разрешения позвонить домой, ей позволили. И она тут же позвонила Мэтру. На ее счастье, он оказался дома и уже через десять минут был на месте происшествия. Дружинники его знали — он не первый год подвизался в дружине Кировского района. Не обнаруживая своего родства, Мэтр стал безбожно материть бедную парочку, потом взялся самолично отвести их в отделение, а за углом, разумеется, отпустил на все четыре стороны.
Помню, как ГХ поставил свой мотороллер в неположенном месте, а сам пошел по каким-то своим делам. Милиционеры сняли с мотороллера номер. ГХ обратился за помощью к Мэтру. Тот выдвинул такую версию: «ГХ, ведущий терапевт города, был спешно вызван к умирающему. Мог ли советский, то есть самый гуманный врач на свете, думать о жалких формальностях, когда от него зависела жизнь человеческая!» Потом он долго жаловался на начальника Ленинского отделения милиции майора Свистельникова, которого за что-то недолюбливал, звонил высшим милицейским чинам — добивался для бедняги Свистельникова не то выговора, не то понижения по службе. А номер к тому времени уже давно с извинениями вернули.

В другой раз Мэтру пожаловался поэт С, что отец его издевается над матерью, невесткой и вообще никому не дает покоя. В тот же день Мэтр был у него дома. На этот раз орешек попался ему крепкий. Старый садист, бывший сотрудник карательных органов, уже не первое десятилетие избивал жену, куражился над домочадцами и соседями. Уверенность в своей безнаказанности была стопроцентная. «Да вы знаете, кто я! — проорал он Мэтру.- Да я таким, как вы, всю жизнь головы отвинчивал!» — «Знаю, знаю,- ледяным тоном ответил Мэтр.- А знаете ли вы, что времена резко изменились, что социалистическая законность давно восстановлена и скоро вы предстанете перед судом и ответите за все свои прошлые и нынешние злодеяния!» Экспалач замер и смертельно побледнел — так с ним еще никто не говорил. Все по инерции боялись этого зловещего старикашку.

А вот история совсем в другом роде. Как-то немолодой бонвиван ГИ нагулял младенца, он отрицает, что это его ребенок, а «соблазненная и покинутая» — тертая баба, ТГ,- подает на него в суд, требуя или бракосочетания или алиментов. Суды Мэтр обожает, публичные выступления тоже, и, естественно, именно он становится основным (кажется, и единственным) свидетелем со стороны ответчика. Выйдя на отведенное свидетелям место и сверля глазами истицу, он начинает так: «ГИ я знаю с младенческого возраста (не понятно, чей возраст он имеет в виду,- ГИ старше его лет на двадцать). Это идеальнейший и добродетельнейший супруг. Ночуя в его доме постоянно, я могу удостоверить, что ГИ все ночи провел под собственной крышей. Посторонних женщин для него вообще не существует, и я призываю привлечь истицу к ответственности за наглую клевету». Свидетели со стороны ТГ оказались бессильны что-либо доказать, и ГИ процесс выиграл. Но не без ущерба для Мэтра. После суда разъяренная ТГ подстерегла его у выхода, выкрикнула какие-то проклятия и смачно плюнула ему в лицо. Плюнула довольно метко, и Мэтру оставалось только утереться при этом. Он философски сказал ГИ: «Ну что ж, Париж стоит мессы». Обильная выпивка после суда его окончательно утешила. Впрочем, дело на этом не кончилось. Вскоре пронырливая ТГ явилась к ГИ домой в его отсутствие, втолкнула трехлетнюю малышку в квартиру и тут же дала дёру. Расчет ее был прост: доказать на следующем суде, что ребенок какое-то время жил у отца. Выручил и тут Мэтр. Через пятнадцать минут он примчался на милицейском газике, сунул туда ребенка и вскоре уже стучал в двери ТГ. Он поспел как раз вовремя: ТГ спешно укладывала чемоданы, собираясь уехать из города. Мэтр развернул удостоверение дружинника и свирепо рявкнул: «А известно ли вам, что полагается по нашим советским законам за подбрасывание детей!» И стал сыпать номерами каких-то статей из УПК, видимо, на ходу импровизируя. ТГ в бешенстве плюнула ему в лицо. Но на этот раз промахнулась.

Приятели у Мэтра случались самые неожиданные. К примеру, преподаватель философии, ископаемый ортодокс (что не спасло его в 47-м от ареста) ЯР. Он был знаменит тем, что всем и каждому рассказывал историю рождения сына (порвавшийся презерватив), которого он назвал почемуто Спинозой. Если он рассчитывал на метемпсихоз, то таковой не удался — сын стал всего лишь баскетбольным тренером. Что связывало Мэтра с этим нудным и очень глупым субъектом! По-видимому, неодолимая тяга ко всяческим чудакам и потенциальным жертвам его ядовитого остроумия. Мэтр говорил о нем так: «Непонятно, почему он работает на филфаке, когда его законное место на биофаке. В банке. В качестве «хфеномена». А вот другой приятель Мэтра — юрист-консультант МР, тоже довольно унылый и странный тип. Много лет они были в ссоре за то, что Мэтр задолжал ему два рубля и не отдавал. В конце концов, Мэтр, переждав две денежные реформы, вернул МР две копейки и был прощен.

Месяцами жил у него юрист-заочник Исрофил, кажется, из Сумгаита, невероятный олух, к тому же едва говоривший по-русски. Мэтр помогал ему сдавать сессии (злословили, что небескорыстно), продиктовал ему дипломную на тему «Женщина и ислам». Как раз в это время мы с ГХ кропали бурлескную поэмку «Мы — из Клошмерля». («Клошмерлем» назывался тот самый фривольный французский роман, который мы с ОТ, невзирая на саркастические подковырки Мэтра, все-таки перевели. Вымышленный Габриэлем Шевалье «Клошмерль», как, допустим, Тараскон у Додэ и фазилевский Чегем, стал у нас понятием нарицательным — это местность, где живут и веселятся симпатичные монстры.) В поэмке досталось всей компании, включая и авторов, был там, натурально, и Мэтр, а в связи с ним упоминался и Исрофил: «Не увлекался Мэтр задами и был изрядный женофил. Но почему живет годами у Мэтра некий Исрофил! Хуй у него не меньше метра, и, как доносит аноним, быть может, он е… с Мэтром, а, может. Мэтр е… с ним». Мэтр в долгу, конечно, не остался. Но вообще-то он был необидчив. Хотя один катрен из того же сочинения его определенно задел за живое: «Но как не повезло Тамаре, твоей красавице жене — ты не еврей и не татарин, хотя обрезан ты вдвойне». «Тоже мне нашлись луки мудищевы,- проворчал он,- как говаривал Панург, в ваших гульфиках гуляет ветер». Кстати, Мэтр даже афишировал мизерность своего детородного органа, но при этом уверял, что достался ему «член-нутреняк», то есть он упрятан глубоко внутри, а в нужный момент вырастает до умопомрачительных размеров. Зверушечку свою он втайне ревновал, хотя не имел для этого ни малейших оснований. Помню, как осерчал он на ГБ, раз-другой прокатившего ее на мотороллере. Крепость своего брака он прокламировал не раз. Когда ЛГ, заподозрив жену в адюльтере, намеревался с ней развестись, Мэтр выпалил такую тираду: «Если бы я узнал, что моя зверушечка изменила мне с целым зоопарком — с тигром, ягуаром, гималайским медведем, крокодилом, страусом эму и даже с грузином, торгующим на базаре сухофруктами,- я все равно бы ее не оставил».

Особо отмечу клоунады, которые устраивал Мэтр специально для друзей. Однажды, в бытность свою народным заседателем (а это бывало частенько), он позвал нас с ОТ в суд, где слушалось пустяковое, но более чем курьезное дело. Некто Проскурин, задержанный за мелкое хулиганство, в отделении разбушевался и, как было сказано в милицейском протоколе (во всяком случае, так нам изложил его Мэтр), «обложил нецензурным матом майора милиции Сергеева, вынул свой мужской половой член и в хамских выражениях предложил майору Сергееву взять его в рот, на что тот ответил категорическим отказом». Этот идиотский текст Мэтр ради нас с ОТ обыгрывал на суде многократно. О чем бы ни шла речь, он исхитрялся ввернуть: «А скажите, свидетель, не обнажал ли подсудимый Проскурин свой мужской половой член?» Первым свидетелем был старикашка слесарь, случайно оказавшийся на месте происшествия. Он долго не мог взять в толк, чего от него хотят. Наконец сообразил: «А, это вы насчет евонной требухи? Как же, вывалил, поганец».- «А дальше, дальше?» — не унимался Мэтр.- «Чего дальше-то? — недоумевал слесарь.- «А что он сказал майору милиции товарищу Сергееву, члену партии с 1937 года? Слесарь застеснялся, потом с трудом выдавил: «Да пососи, мол». Мэтр упивался: «А как отреагировал на это предложение майор Сергеев?» — «Не захотел»,- еле слышно буркнул слесарь.-«А не было ли у майора Сергеева заметных колебаний или он, по-вашему, наотрез отказался?» — «Да нет, сразу».- «Значит, категорически отказался?» — «Ну да».- «Спасибо, свидетель. Можете идти. Вы очень помогли суду». То же самое в разных вариантах (чтобы мы с ОТ не заскучали) он повторил со всеми свидетелями и с самим подсудимым. Казалось, тема абсолютно исчерпана, но Мэтр был искусным драматургом и ощущал, что спектаклю не хватает эффектной концовки. В это время в зал заседания заглянули две девицы, заглянули, по-видимому, случайно, но, увидев трех вершителей правосудия, восседавших на высоком помосте, под массивным государственным гербом, они с любопытством остановились в дверях. Мэтр мгновенно встрепенулся. Но сакраментального вопроса задавать было больше некому. Тогда он произнес, как бы подводя итог судебному разбирательству: «Итак, суд убедился, что подсудимый Проскурин действительно расстегнул ширинку, обнажил свой мужской половой член и в хамских выражениях предложил майору милиции Сергееву взять его в рот». Докончить фразу он не успел — девиц как ветром сдуло.

В другой раз Мэтр зазвал МГ и ОТ в комнату дружины Кировского района. Особый спектакль не был предусмотрен, но Мэтру и тут повезло. Два дюжих дружинника приволокли полупьяного субъекта, писавшего неподалеку от памятника Кирову. Мэтр моментально нацепил милицейскую фуражку, уселся за стол, под портрет Хрущева, и грозно насупился. Замечу, что, как всякий опытный остряк, свои лучшие шутки он произносил без тени улыбки и почти безынтонационным голосом. «Фамилия — имя — отчество — пол — возраст — место работы?» — бесстрастно спросил Мэтр, но в скороговорке этой задержанный учуял что-то опасное. «Да Сысоев я, Трофим Петрович, мужеского пола, 22-го года рождения, полотер…» — пробормотал он, заикаясь от страха. В голосе Мэтра зазвенел металл: «Итак, вас застали за осквернением памятника великому борцу за дело пролетариата Сергею Мироновичу Кирову».- «Дак ведь приспичило, гражданин начальник, и потом я ж не на памятник, я рядом…» — выкручивался несчастный полотер.- «Молчать! — вдруг заорал Мэтр гестаповским голосом.- Советский полотер! Это звучит гордо! Ведь он натирает полы, по которым ходят советские люди! Вы опозорили это высокое звание! И вам придется переменить специальность. Да-да, не возражайте. Будь вы, допустим, английским полотером, вы могли бы преспокойно выйти на Пикадили-стрит и помочиться на памятник Уинстону Черчиллю. Заклятый враг советской власти, фултонский поджигатель войны вполне это заслужил. Но когда советский полотер обсыкает монумент пламенному трибуну революции — это уже слишком! Вы, конечно, член партии!» — «Нет, но брат у меня партейный!» — желая поднять свои акции, говорит полотер.- «Все! — прогромыхал Мэтр.- Отныне он уже не состоит в рядах КПСС. Партия такого не прощает! А пока мы вас отпускаем. Временно». Полотер сокрушенно поплелся к дверям.

В дружине Мэтр работал, по-моему, со дня ее основания и работал не за страх, а за совесть. Однажды, еще до нашего знакомства, я сам видел, как он несся во весь опор от рыбного магазина по Семашко за каким-то рослым карманником, следом трусили два милиционера. Мэтр настиг воришку только возле Пушкинской, скрутил его, дождался явно недовольных мильтонов и сдал правонарушителя с рук на руки. Милиции он вообще, по свидетельству MB, порядочно досаждал, требуя каких-то уголовных расследований, каких-то экстренных мер. В любые кабинеты, в том числе в кабинет знаменитого майора Сергеева, входил безбоязненно. В троллейбусах и трамваях он виртуозно выдавливал «щипачей», которых определял мгновенно, а возможно, просто знал уже всех в лицо. Имел он, естественно, служебный проездной билет и, если заходил в транспорт с кем-нибудь из знакомых, официальным тоном говорил кондукторше: «Этот со мной», делая вид, что сопровождает задержанного. Пассажиры с отвращением глядели на «преступника». Кстати, в этой роли не раз оказывался и я. Карманы Мэтра всегда были набиты фотографиями рецидивистов и проституток. Ради хохмы он примешал к ним любительскую фотографию многотерпеливого Митрича, где тот был запечатлен с оголенными плечами, прикрытыми лисьим боа. Держа карточки веером, он показывал их кому угодно, многие Митрича узнавали. «Ишь ты, под женщину работает! А кто это такой!» — «Известный домушник и медвежатник»,- отвечал Мэтр.- «Да я его вроде вчера на Энгельса видел».- «В следующий раз постарайтесь непременно задержать!» Одно время бедняга Митрич боялся выйти из дому. Ночами Мэтр сидел в каких-то засадах. ВС видел, как в Театральном парке Мэтр бросился в одиночку наперерез пьяному громиле, размахивавшему финкой, ловко вывернул ему руку и препроводил в милицию.

Но были вещи, которых он втайне побаивался. Например, ездить на мотороллере. До сих пор вижу его скособоченную паническую спину, когда ГХ посадил его за собой на мотороллер, уговорив куда-то отвезти. По дороге Мэтр умолял ГХ не гнать, соблюдать правила и вообще откровенно трусил. Опасался он и воды, лодки, плавать, кажется, не умел. Но все это, конечно, мелочи рядом с его бесстрашием, которым он, замечу, никогда не бахвалился. Однажды его основательно избили какие-то хулиганы — видимо, из мести. Неделю он отлеживался дома, весь в чудовищных кровоподтеках и ссадинах.

Физически он был очень силен. Помню, как мы по очереди боролись с ним на пляже. Даже такой богатырь, как ВС, не мог его одолеть. Мэтр знал всяческие захваты, подножки и суплесы, так как в юности всерьез увлекался французской борьбой. Случалось, выступал и в цирке. Его рассказы о тех временах тоже бывали преуморительными. Вот один из них. «Как-то раз в афишах объявили, что будет выступать негр, а он не приехал. Тогда меня выкрасили под негра и вытолкнули на ковер. По ходу схватки стал я безбожно потеть, черная краска бежала с меня ручьями. Зрители засвистели: «Обман! На мыло!» Но тут вышел наш распорядитель, человек с претензией на полуинтеллигентность, и сказал: «Граждане зрители, все вы, конечно, читали великого Дарвина. Так вот, согласно Дарвину, всякое животное раз в год линяет. А негр — разве не человек!» И все моментально успокоились. Мне говорили, что борцом он был способным, и если бы во время одной из схваток ему не сломали ребро и не повредили позвоночник (отсюда его кривобокость), он мог бы стать борцом первоклассным. Многих знаменитых борцов он знал лично. С Шатворяном, Сташкевичем, Николаевым, Каламкаряном, Гамбаровым был в дружбе. Помню, как он затянул меня на матч с румынами. Когда какой-то румынский борец стал одолевать чемпиона мира Гургена Шатворяна, Мэтр вертелся, подпрыгивал и вскрикивал, как ребенок. А в самую критическую для Шатворяна минуту истошно закричал: «Жора, не ложись!» И случилось чудо: уже лежащий одной лопаткой на ковре Шатворян как-то извернулся и через мгновение уложил своего соперника. Фотографии великих борцов прошлого — Поддубного, Заикина, Луриха и прочих,- а также мировых, европейских, союзных и олимпийских чемпионов наших дней украшали его массивный альбом. На многих были надписи — нежные и безграмотные. Знаком он был, конечно, и с цирковыми знаменитостями тех лет — Яном Цыганом, Мортоном, Сорелло… Анекдотических историй о них знал он великое множество. Особенно он любил рассказывать о «бессменном чемпионе Одессы» — Алике Сорелло, совершенном кретине. Во время схватки тот обычно имитировал непроизвольное испускание газов, а его всегдашний соперник «чемпион Тихоокеанского флота» Николай Федоринов брезгливо зажимал нос. Публика помирала со смеху. Это с Сорелло будто бы произошла известная история. После очередного медосмотра он вышел из кабинета, раздуваясь от гордости. «Ребята, а меня доктор дегенералом назвал. Типичный, говорит, дегенерал!»

В музыке Мэтр не понимал ни уха ни рыла. Как-то к нему пришел благоговевший перед ним скрипач РК со скрипкой и предложил сыграть все, что Мэтр захочет. Мэтр попал в безвыходное положение — ни одной скрипичной пьесы назвать он не мог. Пришлось сказать: «Такому большому музыканту не заказывают. Сыграйте то, что хотите».- «Тогда я сыграю вам Рихарда Штрауса, догадываюсь, что это ваш любимец». Мэтр изобразил полный восторг и вытерпел невыносимую для него скрипичную сонату. Но одно время, встречаясь с меломанкой ЛВ, повадился он ходить в филармонию. Зачем он подвергал себя этой пытке, не знаю. При первых же звуках глаза его смыкались, но он тут же вздрагивал, судорожно вцеплялся в ручки кресла, дико таращился, чтобы через мгновение уснуть снова. Слуха у него не было совершенно. Но напевать (нарочито противным голосом) он любил. К примеру, такое: «Почему же, почему же вьются кудри у блядей! Почему они не вьются у порядочных людей! Потому что у блядей много денег на бигуди, а порядочные люди тратят деньги на блядей». Или принимался маршировать по комнате и петь на мотив «Интернационала»: «Добьемся мы удовлетворенья своею собственной рукой…» При этом изображал он рукоблудие. Онанов грех тоже был одной из его излюбленных тем. Многие свои фацетии он начинал так: «Ну, это было еще в незапамятные времена, в Древней Ассиро-Вавилонии, при царе Мастурбанипале XVI…»

В стихах, как мне долго казалось, Мэтр тоже не понимал ничего. Да и не знал их, не считая упомянутой азбуки и виршеобразных присловий типа «Мой закадычный друг Эраст был прирожденный… пессимист», или: «На виноградниках Шабли пажи маркизу… угощали, ей мадригалы посвящали, а после все-таки ебли», или «Под пирамидою Хеопса огромный бык с коровой… пасся. И открывался чудный вид на них с вершины пирамид». Любил он декламировать и стишок о Горации: «В тени густых акаций на берегу морском сидит старик Гораций и чистит хуй песком». Но однажды Мэтр прочел при мне наизусть без запинки блоковскую «Осеннюю любовь» («Когда в листве сырой и ржавой…»), прочел довольно скверно, подвывая, но с волнением, чем-то эти стихи были ему близки. На минуту я увидел прежнего, не известного мне Мэтра — Мэтра из «другой жизни». Как окошко приотворилось. Понемногу выяснилось, что и вообще русскую поэзию начала века он знал очень неплохо — и Белого, и Ходасевича, и Кузмина, и даже Виктора Гофмана. Последнего, кстати, он мне подарил — «вам нужнее». Как-то привел он ко мне симпатичного очкарика СЧ, студента первого или второго курса филфака. Тот писал стихи и собирался заняться русским акмеизмом, в частности Гумилевым. Пишу об этом потому, что дружу до сих пор с СЧ, теперь известнейшим столичным критиком — Мэтр, по-видимому, его «вычислил», потому и привел. Ведь, как правило, он со своими многочисленными знакомыми нас не знакомил.

Пил Мэтр по-страшному, но не любил, когда об этом судачили. «Представляете, К.- какая стерва! — распускает слухи, будто я выпиваю». А выпивал он так. Однажды при мне поспорил он с борцом-азербайджанцем, что выпьет одним глотком пол-литра водки. И тут же, в подворотне, как-то по-особенному раскрутил поллитровку и единым махом — похоже, что и одним глотком — опорожнил ее в рот. Поил он кого угодно, и весь его небольшой заработок уходил на выпивку. Правда, и его поили с превеликой охотой. Вспоминаю, как мы однажды отправились с Мэтром в «Деловой двор», имея рублей шесть на двоих. Я артачился: «Зачем в ресторан! Ну что мы на эту малость закажем! Пару котлет и компот!» — «Не волнуйтесь, мы отменно поужинаем и на славу выпьем»,- успокаивал меня Мэтр. Едва мы появились в зале, чуть ли не со всех столиков последовали приветствия и приглашения. Мэтр не успевал здороваться, но все приглашения отклонил — сели мы за отдельный столик. Мэтр стал важно просматривать меню. Не прошло и минуты, как к нам перебралась изрядно захмелевшая пара — тот самый университетский парторг, который недавно еще пытался изобличить Мэтра в алкоголизме, и преподаватель истории КПСС, тупейший и добродушнейший ДМ (Мэтр ему однажды сказал: «Прости меня, я думал, что ты глуп. Я ошибся — ты еще глупее»). Не помню в точности, о чем шел разговор, помню только, что ДМ что-то нес о своей любви к античности и называл при этом Апулея Ополуем. Мэтр, натурально, глумился над ним, но как бы вполсилы. «Что бы еще заказать!» — непрерывно твердил ДМ, недавно защитивший кандидатскую диссертацию («О заправке тракторов в Мартыновском районе Ростовской области в период с 5 июня по 5 июля 1934 года»-так ее называл Мэтр). ДМ откровенно кейфовал и упивался своим триумфом. «Что бы еще заказать! Ну, чего бы вы хотели, ребята!» — «В это время дня в предместье Сен-Жермен-де-Прэ к столу непременно подают омаров и лангустов»,- как бы вскользь обронил Мэтр. ДМ незамедлительно вызвал официантку и потребовал восемь порций «ламбустов» и две бутылки коньяка. Та вопросительно взглянула на Мэтра. «Против коньяка принципиальных возражений нет, а «ламбустов» сегодня не надо, принесите лучше «жаркое по-ширяевски». И официантка с немыслимой быстротой принесла гигантское блюдо с жареным мясом. Пока окончательно захмелевший ДМ о чем-то витийствовал, мы не без труда умяли жаркое и наперегонки с парторгом выдули коньяк. Пртом Мэтр стал демонстративно рыться в карманах, но ДМ остановил его широким жестом. По счету заплатил он. ОТ вспоминает такой диалог. Кто-то из борцов: «Сережа, пойдем выпьем». Мэтр: «Водки?» Борец: «Водки». Мэтр: «С утра?» Борец: «А чего ждать-то!» Мэтр: «Натощак?» Борец: «Ну да». Мэтр: «С удовольствием!»

Как-то, возвращаясь с пляжа, Мэтр, ОТ и я зашли в пивнушку на Энгельса (тогда еще была такая уютная забегаловочка напротив памятника Кирову) и, по предложению Мэтра, стали состязаться в питье пива. ОТ осилил семь кружек, я восемь. Мэтр шестнадцать. «Это что! — скромно сказал он.- Вот Антонио (был у него такой приятель, из испанских эмигрантов) выпивает двадцать две». В связи с этим эпизодом не могу не вспомнить одну очень забавную беседу. Вскоре после вышеописанного состязания мы с Мэтром попали в дом доцента РИСИ ВГ, убежденного трезвенника. И тот, говоря об АС, талантливом математике, с ужасом воскликнул: «Но ведь он же отъявленный алкоголик! Он непрерывно разрушает свой мозг! Вы мне, конечно, не поверите, но однажды я видел собственными глазами, как АС выпил одну за другой три кружки пива».- «Но этого просто не может быть! — взметнулся Мэтр.- Ведь это полтора литра! Непостижимо». ВГ: «Да, Сергей Федорович, мне понятно ваше недоверие. Я бы и сам не поверил, если бы не видел этого собственными глазами». Мэтр продолжал изумляться, закатывать глаза и патетически воздевать руки. Милейший ВГ был еще и эсперантист и, как все эсперантисты, очень отрешенный человек. Наверно, он единственный в городе не понимал, с кем имеет дело.

ГБ вспоминает, как он послал Мэтру из Средней Азии в презент бидончик ректификата, сопроводив его длинной латинской эпистолией. Предварительно он долго пыхтел над словарем и припоминал то, чему обучал его Мэтр лет десять назад. Вернувшись в Ростов, он встретил Мэтра и смущенно потупился, ожидая растроганной благодарности. Но услышал совсем другое: «Я поражен двумя обстоятельствами — во-первых, тем, что вы считаете своего учителя падким до спиртного, к чему я вам не давал ни малейших оснований, а во-вторых, вы напрочь забыли относительные местоимения и дважды не соблюли «консэкуцио темпорум». К слову, он тут же устроил безработного ГБ в одну из редакций, где тот проработал много лет.

Забавно было наблюдать, как Мэтр готовится к походу в ресторан (он говорил «дристоран»). Трогательнейшим образом он заранее стелил постель, даже отгибал краешек одеяла, наливал огромный фаянсовый кофейник водой и ставил его на столик у изголовья. Он знал наверняка, что вернется мертвецки пьяным. Как-то раз в таком состоянии застали его друзья во главе с АС (тем самым, что выпивал три кружки пива зараз). Они обложили храпящего Мэтра банными вениками и тихо удалились. Проснувшись, Мэтр ошалело озирался — не мог понять, где он: то ли в канаве, то ли в могиле. Я и сам не раз заставал его в стельку пьяным. Однажды я зашел к нему — а квартира Мэтра никогда не запиралась,- Мэтр лежал пластом на диване и богатырски храпел. В это время в соседней комнате зазвонил телефон, я взял трубку. Звонили из университета — Мэтр не пришел на экзамен. Окатив Мэтра водой из его объемистого кофейника, я с превеликим трудом подтащил его к телефону. «Сергей Федорович, что случилось! — пропищала трубка.- Студенты ждут вас третий час». «Буду ровно через пятнадцать минут, то есть пиз десяти два»,- отчеканил Мэтр и тут же погрузился в беспробудный сон, оттащить его назад мне было уже не под силу.

На пищу он не тратил, по-моему, ни гроша (речь идет, конечно, о временах его холостяцкой жизни) и, по всем признакам, должен был протянуть ноги с голодухи. Но во всех домах, где он бывал, его охотно кормили. Аппетит у него был волчий, казалось, он проголодал с неделю и собирается набить брюхо на неделю вперед. ИГ, мать борца, рассказывает, что Мэтр частенько заглядывал к ним «на пирожки» и с неописуемой быстротой поглощал пирожки десятками. Умяв предложенный харч, он обычно просил добавки, а потом по-крестьянски вытирал тарелку мякишем и отправлял его в рот. «Отрабатывал» он обед своими бесчисленными историйками и анекдотами, которые рассказывал превосходно. Особенно любил он так называемые «философские анекдоты». Привожу образец. Едет в поезде некий гражданин. Ночь. Он усыпает. Просыпается от ощущения, что на него что-то льется. Открывает глаза и приходит в ужас. На него писает какой-то тип. «Негодяй! Как вы смеете!» — вопит он. «Тс-с-с… Сейчас я на вашего соседа срать буду». И пострадавший мгновенно успокаивается. Или такой. Спорят два профессора-филолога. Один утверждает, что правильно говорить «манда», а другой — «пизда». Аргументы у первого такие: «Но ведь мы говорим «мандарин», а не «пиздарин», «мандолина», а не «пиздолина», «мандат», а не «пиздат», «Бабэль-мандебский пролив», а не «Бабэль-пиздебский пролив», наконец, профессор, ведь ваша фамилия «Мандельштам, а не Пиздельштам». При всей неподвижности его лица (по-моему, у Мэтра был даже легкий парез), анекдоты свои рассказывал он очень выразительно: ужас, изумление, злорадство, хитрость изображал он, хоть и преувеличенно, но мимически очень достоверно. Гомосексуальная тема и тут, разумеется, главенствовала. Некоторые фразы из его излюбленных анекдотов прочно вошли в наш обиход. К примеру, «Абнымал-цалавал», «Милый, гавари мине ти», «Все-таки это сближает»… Укоренилось и его любимое присловье «Чай не водка — много не выпьешь». Любил он и псевдоцитаты из классиков, например, «Как утверждает Тютчев, каждый дрочит, как он хочет». К громким именам вообще имел он великое пристрастие: Шопенгауэр, Киркегор, Бертран Рассел, Тойнби, Бергсон, Леви-Стросс, Леви-Брюль, Ортега-и-Гассет…

В своем вечном желании «шокинга» любил он корчить из себя антисемита. Между тем поговаривали, что он и сам еврей, во всяком случае полуеврей. Мать его, Зинаиду Арсентьевну, я знал — благообразная старушка с повадками бывшей барыни, косметичка-надомница. Была она, несомненно, русской. Отец, Федор Иванович Ширяев (ко времени нашего знакомства уже почивший) был известным в городе венерологом. Тоже, бесспорно, русский. Но люди, знавшие Мэтра с детства (МЛ), утверждают, что Федор Иванович был ему всего лишь отчимом, а настоящим его отцом был состоятельный нэпман, первый муж ЗА, по происхождению иудей. Но я в это не шибко верю. Во внешности Мэтра не было ничего еврейского, разве некоторые ужимки и гримасы, с которыми он изображал профессора Г или Н, а также персонажей своих неиссякаемых анекдотов — бесчисленных тугелухесов и цигильперчиков. Впрочем, не хуже перевоплощался он в армянина, грузина или татарина. И все же я не удивился бы, узнав, что в жилах Мэтра текла какая-то толика еврейской крови. К евреям его тянуло как-то по-родственному, хотя именно при них произносил он свои жидоедские монологи. Не раз поносил он Фейхтвангера и Эренбурга (действительно двусмысленные фигуры), не забывая подчеркнуть их еврейское происхождение. Но в антисемитизм Мэтра я не верю. Истинный антисемит, даже если он «чистый теоретик», непременно агрессивен, злобен — других я не встречал. А нападки Мэтра на евреев всегда были добродушно-комичны. «Дискриминация! Травля! — иронизировал он.- Да вы откройте телефонный справочник на букву «Э»! Открывали: шесть Эпштейнов, три Эйхера, три Эмдина, да еще Эмбдин, Эмдинг, Эрлих, Эйдельман, Эйгензон, Эфроимский… Спор заканчивался всеобщим хохотом. Меня (полукровку) он чувствительно поддевал дважды. В первый раз, когда я перешел работать в мединститут. «А знаете, почему остановились на вашей кандидатуре? Я сообщил им, что ваша конкурентка, МГ, еврейка». Я пришел в ужас, но вскоре выяснилось, что все это Мэтр выдумал. А как-то, встретив своего сослуживца ВД, действительно юдофоба, он представил меня так: «Хороший парень, латинист, стихотворец, один недостаток — жидов не любит». «Ну, этим «недостатком» все мы страдаем»,- захихикал ВД. Я смешался. Мэтр был доволен — еще одна ширяевиада удалась.

Я говорил уже, что знакомых у него была прорва. В его записной книжке соседствовал академик В. М. Жирмунский и постовой милиционер Попик, часовщик Володька Орлов и профессор Грабарь-Пассек, адвокаты, врачи, инженеры, плотники, спортсмены, преподаватели, рецидивисты, публичные девки, дружинники, Николай Калинникович Гудзий и отставной полковник Окоёмов — сотни знаменитых и безвестных людей, и почти с каждым из них была связана какая-нибудь занятная история. Например, с полковником Окоёмовым (Мэтр называл его Окоёбовым), почетным председателем борцовской секции. У приятеля Мэтра КБ, тоже преоригинальной личности, вскочила на члене непонятная шишка. Болезненно мнительный КБ обегал всех дермато-венерологов города, но безрезультатно. Тогда Мэтр посоветовал ему обратиться к тайно практикующему специалисту — Окоёмову. А тот, кстати, сказать, будучи невероятным глупцом, мнил себя человеком великого ума и житейского опыта. Не подозревающий подвоха КБ отправился по указанному адресу — в полковничий особняк. Открыл ему дюжий старик с удлиненным и несколько искривленным черепом долихоцефала. Это и был Окоёмов — Окоёбов. «Чем могу служить!» — вельможным голосом спросил он. КБ залепетал, что ему нужна конфиденциальная беседа, совет нужен. «Что ж, милости прошу»,- обрадовался полковник и провел КБ в отдаленную комнату, которую тот принял за скрытый врачебный кабинет. «Так в чем же дело, молодой человек!» — отечески спросил Окоёмов. «Да вот, неприятность у меня вышла, вторую неделю… Но лучше я покажу». И КБ расстегнул ширинку. Полковник остолбенел, на секунду лишился дара речи, потом яростно затопал ногами: «Вон отсюда, мерзавец! Тридцать лет я беспорочно проработал в органах, всякого навидался, но хуй мне еще никто не показывал! Вон!!!» КБ в полном недоумении пустился наутек.

Когда Мэтр тяжко заболел и, уже совсем обессиленный, целыми днями лежал дома на кушетке, я, раздобыв где-то «Раковый корпус», понес его Мэтру. (Мы еще не знали, что у бедняги не хронический плеврит, а неоперабельный рак легкого.) Жены и дочки дома не было, и Мэтр выглядел совсем заброшенным и одиноким. Никаких шуточек и анекдотов, скорбное посеревшее лицо, остановившийся взгляд. Когда я протянул ему роман, он вздрогнул и совсем не своим, заклинающим голосом стал умолять меня не читать и не держать подобных книг. «Поверьте, вы ничего не знаете, ничего не понимаете…» — И вдруг заплакал. Мэтр и слезы — такого я и вообразить себе не мог. Видимо, нервы его были предельно напряжены, скорее всего он понимал, что обречен. И все же этот внезапный ужас, эти слезы! На следующий день я узнал, что он вызывал своего зав. кафедрой — милого и глубоко порядочного профессора АС и взял с него слово, что тот не оставит Тамару без куска хлеба. Тамара по-прежнему была поразительно наивным, неприспособленным к жизни человеком, и тревога Мэтра о ее судьбе имела реальные основания. И все-таки разговор этот свидетельствует о том, что он знал о своем близком конце. (Кстати, АС сдержал свое слово, взял Тамару на кафедру и со временем сделал ее отменным специалистом.) Между тем Мэтру становилось с каждым днем хуже. В последнюю неделю он уже точно знал, чем болен — выведал у простодушной Тамары. Умирал он буквально на наших глазах, в отделении, которым заведовал ГХ. Умирал в ужасных муках, задыхался, бредил, порывался что-то сказать. За несколько минут до смерти лицо его так безобразно исказилось, что мы невольно отвернулись, будто подсмотрели какую-то стыдную тайну. Хотя, наверно, это была непроизвольная мимика агонии. На вскрытии выяснилось, что метастазы расползлись повсюду, проникли даже в селезенку, что случается в медицинской практике крайне редко. Умер Мэтр всего лишь в 46 лет.

Похоронили его на отдаленном — Гниловском кладбище, на Братском уже не хоронили. Народу было очень много, некоторых я видел впервые. Неподалеку от гроба, в сторонке, навзрыд рыдала незнакомая молодая женщина. Может быть, героиня его последнего романа, о котором мы кое-что подозревали. От имени друзей я написал некролог в университетскую многотиражку. Тамара приложила к нему очень хорошую фотографию Мэтра и раздала такие же его близким друзьям. Я часто смотрю на нее. Умное, доброе, лукавое лицо. Так и кажется, что сейчас Мэтр произнесет одну из своих любимых, как всегда, не слишком пристойных шуток: «Представьте себе, что я сгибаю правою руку под прямым углом, а левую сопрягаю со сгибом локтя правой…»
К слову, недавно ГБ пытался отыскать его могилу — не удалось. Гниловское кладбище давно закрыто, а могилу, видно, просто затоптали. Увы, к стыду нашему, никто туда не ходил, не следил за ней. Что можно сказать в свое оправдание? Почти ничего. Разве только то, что память о Мэтре никак не вязалась со скорбным кладбищенским взгорком. Но, неверное, это уже то, что ВС называл «уловками разума». И все же ламентации о недолговечности памяти человеческой тут ни при чем. Мэтра помнили все, и сейчас, по истечении стольких лет, лица тех, кого я о нем расспрашивал, светлели — люди вспоминали о милых чудачествах Мэтра с теплотой и несомненной симпатией.

Мэтр хорошо разбирался в людях. Незадолго до смерти Мэтр сказал мне об одном знакомом: «Учтите, этот человек способен на все, понимаете, на все абсолютно». Со временем оценка Мэтра полностью подтвердилась — в людях он разбирался отлично.
Но кто поможет нам разобраться в нем самом? Не знаю, чем закончить эти сумбурные заметки. В них доминирует несущественный вздор, историйки, анекдоты, полулегенды, острые словечки, одним словом — «Мэтр в жизни». Но в этом человеке явственно просматривалось нечто значительное, драматическое. Святоши и чистоплюи называли его человеком безнравственным. Но сам он и не метил в святцы. Кстати, я давно заметил, что никто так не эксплуатирует слово «нравственность», как люди, имеющие о ней самое смутное представление. Частое потребление этого слова вернее, злоупотребление им заменяет лжеморалистам и фарисеям порядочность как таковую. Дотошные в мелочах, они легко отпускают себе куда более серьезные прегрешения. Быть может, у меня спорное понимание нравственности, но я не знаю за Мэтром им одного действительно безнравственного поступка. А слова… Слова могли быть и бесстыжими — острословы не слишком считаются с правилами бонтона. Я не исхожу из принципа: о мертвых или хорошо, или никак.

И все-таки, чем же он жил? Не верится, что чисто внешняя, игровая сторона жизни могла полностью вытеснить из него жизнь внутреннюю, затаенную. МГ считает, что Мэтр был не в ладах с логикой. Возможно. Но ведь бывают прирожденные или воспитавшие себя «парадоксалисты». Они нелогичны не оттого, что не знакомы с логикой, а потому, что интереснее жить (думать, писать) вне ее жестких законов. У Льва Шестова есть книга с подзаголовком «Опыт адогматического мышления». Мэтр такой «опыт» ставил постоянно. Нельзя не отметить и того, что он сплошь и рядом «играл на понижение». Но демонстративно снижать почтенные ценности, обросшие тривиальным словоблудием,- еще не значит отрицать то, что они означают. Мэтр смеялся над друзьями, но был верен дружбе, скабрезничал с женщинами, но был способен на романтическую любовь. Жесток и зол он был только с пройдохами и подонками. Он был готов прийти на помощь любому, даже малознакомому человеку. Недоборжелатели говорили: из протежерства и тщеславия. Ио если иногда и так, разве не важен результат? Мне всегда казалось, что Мэтр носит шутовскую маску, скрывая свою истинную сущность, но сущность эта представлялась мне не постыдной, а какой-то беззашитно-детской, трогательной. Когда-то, уже в пору нашей дружбы, я посвятил ему немудрящий стишок, где изобразил его этаким хмельным, беззаботным силеном, молодцеватым Арлекином, который по ночам снимает надоевшую маску и обнаруживает усталое и печальное лицо страдающего Пьеро. Его первая жена, злоречивая КП, сказала:
«Сережа будет в восторге. Именно таким он хотел всю жизнь казаться». А я все чаще прихожу к мысли, что именно таким он и был. Человек патологически откровенный, скрывающий сокровенного, экстраверт, прячущий интраверта. И делающий это блистательно, артистически. Да, это был человек с секретом. Но с каким? Этого нам узнать, увы, не дано…

__________________________
© Григорьян Леонид Григорьевич