Сияющие сердолики

Говорят, что сердолик на берегу океана надо искать на рассвете, когда восходящее солнце, преломившись в нем, бьет из него ярким острым лучом. Такими сердоликами мне показались работы Владимира Карначева, когда я случайно обнаружила их в Салоне союза художников на Крепостном.

Зашла я туда в очень плохом физическом состоянии, чтобы как-то развеять скверное настроение, а ушла с музыкой в душе. Это было мое открытие, и я горжусь им. Первая картина запечатлелась в памяти как первая любовь. Она изображала старую улицу, веселую, с пятнистым многоцветьем покосившихся домов и условными «человеками» — одним, как бы нелепо взлетевшим, и другим, лежащим спиной на земле с растянутой гармоникой в руках.

Первое впечатление было яркой эмоциональной реакцией подсознания, освещенного солнечным сердоликом, радостным всплеском души. Но ведь этот всплеск и есть необходимый знак подлинного искусства. Осознание, то есть «почему?» и «как?», вторично и приходит потом.
Прошло более двух лет с того дня, как я «заболела» Карначевым. Я неизменно искала его работы, следила за его творчеством, познакомилась с художником, побывала в его мастерской.

Выставка работ Карначева, открывшаяся в салоне «Авангард» на ул. М.Горького, показалась мне выставкой драгоценных камней. Это свечение картин Карначева своим внутренним светом я заметила еще в его мастерской, как и одна посетительниц выставки, написавшая в книге отзывов: «Свет не нужен для Ваших картин. Они светятся сами изнутри…»

Автопортреты Карначева — такие же разные, как и сам Карначев. На одних — в холодной гамме — острый взгляд разума, на других — в горячих тонах — само вдохновение. Большая программная картина — «Художник и муза». Полузакрыты глаза художника. Это взгляд, обращенный вовнутрь. Рука, как бы ищущая, нащупывая что-то в пространстве, вдруг прикасается к музе. Вечен поиск и вечно прикосновение, потому что муза ускользает, удержать ее невозможно. Белый колорит равнодушного фона — как слияние и сияние всех цветов, как космическое пространство. На первый взгляд, композиция кажется неустойчивой (и в этом ее смысловое значение), потому что обе фигуры сдвинуты в одну сторону пространства картины, но ритм цветовых пятен — сполохов, их пластика, как и прозрачный куб, плавающий в свободной от фигур части полотна, создают гармонию. Недаром в Ростовском художественном училище им. Грекова, которое окончил художник, по композиции он неизменно получал только «отлично».

«Картины Карначева абстрактны. Они искажают действительность», — сказала одна из посетительниц выставки. Вопрос о взаимоотношении искусства и действительности — философский вопрос тысячелетней давности. Даже в так называемом реализме невозможно изобразить реальное трехмерное пространство (трехмерное ли?) на двумерном полотне. Реализм приучил нас мыслить социально усредненными стандартами, не допускающими отклонений. Искусство и действительность в принципе не могут совпадать друг с другом. Сам Карначев в связи с этим вспоминает слова своего учителя по «грековке» скульптора И.И. Резниченко: «Как ни старайся точно изобразить корову, она не замычит и молока не даст».

«Задача художника — создать свое, — говорит Карначев, — бог, творец создал нас по своему образу и подобию, и мы должны быть творцами. И делать зрителя творцом.» Его кредо: «Истинный художник копирует не натуру, а свое воображение». А воображение Карначеву не занимать. Это ясно даже по названиям картин. Например, «Музы в городе», «Хандра и музы», «Сон». Сон для Карначева так же реален, как мир материальных вещей. «Сон — подсказка для воображения», — говорит он и свято верит, что в каждой вещи есть дух. Духи невидимы, они проступают из пятен, как, например, на картине «Старый диван». Видение мира Карначевым — поэтическое. Только с поэзией в душе можно так бесконечно, многообразно и вдохновенно изображать одну и ту же любимую женщину, его жену, его Веру, такую близкую и такую загадочную. Он видит ее в самых разных ипостасях: то деловой женщиной, то романтической незнакомкой с таинственным взглядом из под широкополой шляпы; то красавицей эпохи Возрождения, то женщиной Модильяни. Мечтает сделать выставку портретов жены под названием: «Выставка одного портрета».

Карначев не воспроизводит натуру, а как бы дает ее переложение. Он фантазирует. Это фантазия — игра. Игра порой радостная, порой грустная, иногда ироничная. В эту игру вовлекаются зрители. Подобно музыкальному произведению картины Карначева живут в интерпретациях зрителя, порой неожиданных для него самого. Библейский сюжет полотна «Путина» не вызывал у меня сомнения. Оказалось, что художник и не думал об этом.

«Для меня душа — самое главное, — говорит Карначев, — «примитивное искусство идет от души. Например, Дали: он идет от рассудка. Дети талантливы в своей непосредственности. Учеба калечит видение, появляется жесткость. А я хочу быть свободным и никогда не стремлюсь угодить зрителю. Именно цвет раскрепощает. Я постоянно учусь передавать цветом свои чувства. Сколько провел бессонных ночей, чтобы сломать науку!»
— Так вы против школы? — спросила я Карначева. Могли бы вы без грековского писать так, как пишете?
— Нет. Конечно, нет. Я школу не отрицаю. Я многими художниками переболел прежде, чем выработал свой стиль: Рембрандтом, Ван-Гогом, Пикассо.

Он говорит, что Рембрандт до сих пор живет в нем. Это у Рембранта он ощутил вибрацию цвета — до сорока лессировок на одном месте.
— А кто из ростовских художников оказал на вас влияние?
— Токарев, Легостаев, но больше всего Покидченко. Он не был непосредственно моим учителем, но его живой колорит всегда был мне близок.
— А кто из современных художников вас восхищает?
— Из зарубежных — итальянец Томайо, из наших — Савицкий.

В 1990 году у Карначева был творческий кризис. Ему казалось, что он больше никогда не сможет писать. Пять лет не брал в руки кисть. И вот в 1995 году почувствовал, что запел. А в 1997 году — состоялся. Карначев не верит в чистое вдохновение. Он верит в труд. Сам он — великий труженик. И только труду и размышлению над каждым сантиметром картины, размышлению и труду обязан он появлением своего неповторимого карначевского стиля. И в то же время Карначев — человек очень страстный. И он, и жена соглашаются с этим. Да что тут говорить — страсть переплескивается за рамки каждой его картины, даже написанной в самом холодном колорите, потому что самый холодный колорит напоен у Карначева всеми цветами радуги.

Карначев — живописец, живописец до мозга костей. Он благоговеет перед цветом, упивается игрой красок. «Вся моя философия — игра цвета, — говорит он, — хочу быть разнообразным, хочу чтобы не было равнодушного цвета. Все можно превратить в драгоценность.» И ему это удается. Суть изображения для Карначева — в пластике пятен. И в каждой картине она своя. Пятна цвета без тональных переходов формируют предметы, фигуры, взаимопроникающие друг в друга, создающие орнаментальную структуру поверхности. Он любит и однотонный колорит («Скрипач», «Художник и муза», «Сенокос»), и контрасты («Свечи», «Старый диван», «Автопортрет»). Но в любом сантиметре его холста — цветовая вибрация всей палитры красок. Он сознательно добивается этого. И потому его картины дышат, звучат, светятся. Портрет жены, обнаженной, в желтых, солнечных тонах — да ведь это же Даная, золотой дождь! Или «Свечи» — зажженные XX веку в память о всех жертвах прошлого — свечи с живым, колышащимся, потрескивающим пламенем. Или «Старый диван», как старинный восточный ковер, где из синего полумрака фона проступают высвеченные вспышками красно-оранжевых тонов фигуры мужчины и женщины, разделенные диваном и объединяемые им в неторопливой, но страстной беседе — душа к душе. Вибрирует воздух, все кружится, как в космосе, в этом одновременно и реальном и зачарованном мире.

Авангардная живопись в своих лучших проявлениях возвращает нас к детству человечества, замыкая круг — проекцию «Спирали развития». Она возрождает условные отвлеченные геометрические изображения, типичные для древних цивилизаций. «Живопись учит детству», — говорил Александр Блок. Но живопись и учится у детства. Карначев восторгается рисунками своей шестилетней племянницы Машеньки. «Машенькин мир» — так называется одна из его картин — мир треугольничков, квадратиков, рожиц, раскосых глазок, летящих кукол — незамутненный мир детского видения — зеркало души самого художника.

В день открытия выставки меня в Ростове не было. Говорят, звучал замечательный дуэт «Баркаролла» Николая и Ирины Гарликовых, а срипачка Эльвира Восканян играла Баха. Это удивительно точно. Именно Бах с его страстью и необычайным многообразием тончайших оттенков чувств от глубочайшего трагизма до непосредственной детской веселости и мажорности в конечном счете, именно Бах был здесь уместен. Картины Карначева музыкальны в самом высоком смысле слова, а его творчество сравнимо с симфонией. В них есть и контрастные темы, и их развитие, в них важен ритм цветовых пятен, подчиненный общей мелодической идее, но чаще сам ее формирующий. В них есть то, что музыканты называют обертонами.
Да, не случайно на открытии выставки звучала музыка.
Карначев мечтает об искусстве синтетическом, потому что неосознаваемо чувствует в себе и поэта, и музыканта. А все это можно назвать одним словом — Артист.

Основа его артистизма — любовь к жизни. Карначев любит жизнь во всех ее проявлениях, со всем ее многоцветием и плотской красотой.
Во всем, что он делает, — полнота бытия. Его «Петухи» или «Лягушки и фрукты» будто говорят: «Любите все создания божии… Будешь любить всякую вещь и постигнешь тайну божию… и полюбишь, наконец, весь мир… Верь до конца, даже если все не будут верить. Принеси и тогда жертву».

В картине «Ноша» тема жертвы соединяется с темой всеобщей вины человечества. Ритм картины композиционно создается тяжелым движением двух фигур. Это — движение каменных изваяний, движение вечное, непрекращающееся никогда. На их плечах — снятый с креста Христос. Горизонтальные линии его тела выражают божественный покой, вертикальные — бессильно повисшие руки и ноги — трагизм происходящего. Вечная ноша всего человечества — вечная вина.

Глубина обобщения и соответствующая ей простота формы — простота, выражающая сложность сути — создают очень мощное, поистине баховское звучание. Без обобщения нет искусства. А простота формы — итог колоссальной работы разума и души по отбрасывания всего, что не работает на выражение общей идеи, внутренней природы изображаемого. В многочисленных портретах жены поиск образа вечной женственности, в картине «Женский торс» — обобщенное изображение женского тела, как тепла и округлости. Что ищет художник в обнаженных фигурах? Не обнаженную ли душу? «Секс меня не привлекает», — говорит Карначев. В его обнаженных телах нет и намека на столь модную сейчас тему. На картине «Грехопадение» — земной шар в космическом пространстве и суетливые человечки, кувыркающиеся на нем и срывающиеся с него. А на этом фоне — двое: мужчина и женщина, обнаженные, открытые, взявшиеся за руки. В этом союзе, в этой цепи из двух звеньев — противостояние миру суетных страстей и огромная жизнеутверждающая сила, вера, надежда.

Картина «Старый диван» — я глазами искала этот диван в квартире художника — смешная затея. Да ведь это тоже образ — символ домашнего очага, человеческой традиции, устойчивого бытия. Карначев верит в жизнь и утверждает эту устойчивость в своих картинах. Владимир Карначев — человек очень цельный. Устойчивость в этом мире он видит только в духовности. И говорит об этом искренне и горячо.

«Только страдая, человек познает истину… Чем больше у человека денег, тем больше он теряет человеческое». Сам Карначев живет очень скромно, в очень старом доме, на очень старой улочке возле Дона. Все делает в доме своими руками. Подрабатывает где придется. А в свободное от подработок время пишет картины — сияющие сердолики, свет от которых, судя по многочисленным отзывам о его работах, помогает нам жить.
— Вы так талантливы, Володя, что мне просто страшно за Вас.
— Днем раньше, днем позже — какая разница. Главное — успеть что-то сделать.

___________________________
© Боровская Наталья Ивановна