* * *
Длиннее жизни богоданный срок,
Отпущенный для достиженья рая.
Бодрится доморощенный пророк,
На посох как увечный припадая.
И уверяет: «Цель уже близка…»
Но лгут листы ветхозаветных лоций,
В провале неба — звездная лузга,
Кристаллы соли в высохшем колодце.
Рассеялся мираж — и наяву
Лишь океан колючей желтой пыли…
Чем плохо было жить в родном хлеву?
Какой Эдем? Чего мы там забыли!
Хрустит песком приправленная снедь,
Бредет толпа, ругаясь и редея…
Рожденным в рабстве должно умереть
И не узнать, чем кончится затея.
* * *
Кустов кудрявые макушки,
Неяркий полдень, гладь пруда,
Самозабвенно врет кукушка,
Пророчит долгие года.
Беспечно воздух выдыхая,
Взахлеб суфлирует судьбе.
Пичуга щедрая такая,
Давай доверимся тебе.
Диктуй блаженные приписки
И куколю, и колоску,
И человеку в общем списке,
Ладонь прижавшему к виску.
Кусаю жесткую травинку,
Считаю годы впереди,
Рискуя легкую заминку
Отметить тяжестью в груди.
А ты твердишь, — все обойдется,
Мол, дольше века длится день…
Как будто вовсе не крадется
По следу призрачная тень.
* * *
Затертый титр: «Зимой, давным-давно,
Где нас не ждут, где нас не провожают…»
Немое, старомодное кино.
И камера наплывом приближает
Ночной вокзал, где действие идет
И, как всегда, страдает неповинный
Герой романа — некий стихоплет,
Отвергнутый прекрасной Коломбиной.
Но вот дрожат опорные столбы,
Скребет по льду трамвайная рессора…
Он думает — по милости судьбы.
Но мы-то знаем имя режиссера,
Который, как положено в кино,
Потери уравняет и излишки
Потом, в конце, что впрочем, все равно
Тому юнцу в негреющем пальтишке.
* * *
…Пустой трамвай, железный мерзлый склеп,
Где извивалось от сердечной боли
Морозными венками на стекле
Дыхание несбывшейся любови.
Гербарий обоюдной правоты,
Ботаника размолвок и раздоров, —
Цвели во тьме хвостатые цветы,
Окрашенные кровью светофоров.
Вези, трамвай, до света, до тепла,
Цветы тоски на стеклах тиражируй,
Буди инстинкт берлоги и дупла
В окоченевшем теле пассажира.
…Ты все-таки сумел тогда помочь,
Из юности высаживая в зрелость.
А если что и вымерзло в ту ночь,
То главное осталось. Отогрелось.
Тринадцатый окраинный маршрут,
Где нас не ждут, где нас не обнимают…
Сюда теперь трамваи не идут,
И даже рельсы старые снимают.
* * *
Ты, глядящий инако,
Путь прозревший вдали,
Ожидающий знака,
Чтоб сорваться с Земли.
Если тело готово
Истребиться дотла, —
Срок настал для гнедого
Закусить удила.
Горше нету обиды,
Что кончается век,
Что всегда у планиды
Пятый туз в рукаве.
Бред о прахе и смерти
Здесь, в юдоли земной —
Шаг к иной круговерти
И глоток стремянной.
Удилам и уделам
Напоследок воздам,
Жертвой кокона тела
Улетая к звездам.
Где и гений, и бездарь
У Творца под рукой —
То ли в черную бездну,
То ли в светлый покой.
Гонит ветер осенний
Старых листьев паршу,
Не любви, не спасенья,
Только знака прошу.
* * *
Для восторженных рыданий
Оправдание ища,
Отчего поют ладони
В складках смятого плаща?
Что вплетают хромосомы
В ткань немыслимых надежд
Для моленья невесомым
Опаданиям одежд?
И зачем в душе хранилась,
Не спалив ее дотла,
Лава та, что телу снилась,
Слитно плавила тела?
Дли келейные прелюбы
До скончания веков…
Что нашептывали губы
Шелку тайных завитков?
И наездница какая
Баловала рысака,
Скользкой влагой потакая
Притязаньям языка?
Жизнь блажит и льет коллодий,
Одаряет иногда…
Солона в разломах плоти
Сласть запретного плода.
………..
Тело многого хотело,
Хоть и пело вкус потерь,
Озираясь то и дело
На незапертую дверь.
* * *
«…Нет, Лепорелло, есть резон
Не помнить старые обиды,
Но здесь, гляжу, другой сезон.
Зачем же линии планиды
Сюда вели нас столько лет
Через моря, леса и горы?
Но, Лепорелло, страшный бред
И вся страна, и этот город.
Толпа тоскует о вождях,
В чести зачинщики раздора,
И на центральных площадях
Засилье статуй командора.
За каждым шагом визави
Следит, куда бы ни свернули.
Нет, Лепорелло, не зови
Его в почетном карауле
Стоять.
Предчувствие твердит:
Оставьте мертвого в покое,
И так он сердце бередит
Неизъяснимою тоскою.
И так за дверью пелена
Ползет
Кровавого тумана,
И преисподняя видна
У самых ног…
О, Дона Анна!»
г. Ростов-на-Дону