Изгнанник века

Несколько лет назад, на 96-м году жизни, в Тольятти скончался Михаил Кирпиченко – ученый, без ссылок на публикации которого любой список литературы по гидробиологии был бы неполным. Я слышал о нем с тех пор, как, будучи студентом биофака Казанского университета, взялся за дипломную работу о донной фауне Куйбышевского водохранилища. Мог ли я предположить, что человек, научные работы которого давно уже признаны мировой классикой, жив и здравствует? Настолько тихо и неприметно он доживал свой век….

С Кирпиченко я встретился за две недели до его 95-летнего юбилея, который отметили в Институте экологии Волжского бассейна РАН. Кстати, отметили впервые за всю его долгую жизнь. Поздравить юбиляра специально приехал профессор из Германии. А через три месяца Михаила Яковлевича не стало…

Я не знал, каким он был в быту и в «общежитии». Если честно, меня это даже не интересовало. При любых обстоятельствах гораздо важнее содержание людей, проживших столь продуктивную жизнь, нежели форма. Важен их «сухой остаток». Тем более что и быт, и общежитие применительно к Кирпиченко были понятиями очень даже условными.

Вы только подумайте: этот человек родился в начале века. Только представьте, как жестоко прикусил его «век-волкодав», о суровости которого многие лишь слышали и читали. Моего поколения этот нескончаемый для кого-то век коснулся уже в состоянии дряхлости и беззубости: все самое тягостное, весь его крутой норов уходящего века обрушился на плечи таких, как этот дед.

О себе он рассказывал охотно и подробно. Родился в 1902 году в украинском селе Бовкун Киевской губернии в бедной семье. Рано осиротел: отец умер, а мать вышла замуж в дальнее село, оставив троих детей на воспитание дедушки и бабушки. Михаил пробивался сам, своими руками зарабатывая на хлеб и на учебу. В 15 лет, догнав сверстников по немецкому, французскому языкам и латыни, стал гимназистом в уездном городе. Каждый божий день — 10 километров от родного села и обратно.

Буквально на глазах классическая гимназия превратилась сначала в реальное училище, затем в «трудовую школу второй ступени». Как-никак, шел 1917-ый.

— Февральская революция кончилась очень скоро, — рассказывает Кирпиченко. — Настала так называемая пролетарская революция, по-моему, просто переворот, в самом грубом смысле слова. Я не признаю, что это была революция «народная»: я сам из народа, из бедняков, но я этого не чувствовал. А февральская революция была действительно народная… Тем не менее, тогда я с радостью встретил октябрьские события, поскольку батракам были всякие поощрения…

Главное «поощрение» — возможность учиться бесплатно. И Михаил Кирпиченко пользовался ею, как мог. В 1924-ом окончил высшие педагогические курсы в Белой Церкви, в 1930-ом — Киевский институт народного образования. Тут же был зачислен в аспирантуру при АН Украины, в лабораторию выдающегося биолога Ивана Шмальгаузена, по книгам которого мы учили эволюционную биологию и генетику. (На рабочем столе Кирпиченко всегда одна из самых значительных работ академика — «Кибернетические вопросы биологии», вещь, без которой действительно немыслима современная биология). А через год молодой аспирант увлекся гидробиологией.

— Я извинился перед Иваном Ивановичем. Он не сильно возражал сначала, только предупреждал, что нужно на чем-то остановиться. Я, например, пел, у меня был хороший тенор, учился у профессора Киевской консерватории Муравьевой. Поэтому возникла еще одна профессия, которая вышибала науку «из своего седла», и к моменту аспирантуры я стоял перед выбором: стать биологом или певцом. Кроме того, занимался математикой и еще целым рядом наук. Даже в мединститут поступил, но проучился три года — и пришлось уйти, поскольку Наркомпрос наложил запрет на обучение в двух вузах сразу. Словом, у меня был букет очень интересных занятий, и я сам терялся, на чем же в итоге остановиться…

Гидробиология манила не только романтикой экспедиций — Кирпиченко привлекала возможность практического применения исследований, вплоть до «государственного масштаба». В то время ученые занялись продуктивностью водоемов, и он вошел в их ряды. Уже в 1933 году была опубликована его работа, как писали авторитетные рецензенты, «значительно опередившая свое время». А к началу войны он подготовил диссертацию, в которой было все, за что его уже признали в научном мире. В том числе — оригинальная методика учета численности донного населения и первая в мире формула расчета продукции.

Защититься не дала война. Оккупация застала ученого в Киеве. Еще свежие немцы наступали так стремительно, что русские в плен попадали целыми армиями: войско генерала Власова пленили именно там, под Киевом. И что уж тут говорить о сотнях ученых Академии наук Украины, до них ли?

— Я должен был работать в том же самом институте и у немцев. Шефом немцы назначили профессора Мансфельда. Он был такой… нефашиствующий человек. Биолог, он знал меня по литературе, что-то прочитал уже в Киеве, и сразу начал помогать мне в работе, давал возможность вести исследования. А когда советская армия подошла к Киеву, нас всех забрали и отправили в так называемый «+Интеллигенц-концлагерь» возле Познани, где были главным образом научные работники. Там я пробыл полтора года. Причем, не был оторван от семьи: в том же лагере находились жена и ребенок, девочке был всего годик…

Предложение немецкого профессора поехать дальше, чтобы заняться наукой в американской зоне, где-нибудь на границе между Германией и Швейцарией, Кирпиченко принял за провокацию. И категорически отказался, невзирая на просьбы жены: «Сказал, что не могу: в конце концов, я же человек советский, и уходить от своего народа не намерен».

Что последовало за этим, можно догадаться: 58 статья, пункты 1 и 3 (по украинскому УК) за «измену родине и сотрудничество с немцами» и «всего-то» семь лет лагерей. Сначала был Молотовск, который теперь Северодвинск, затем трасса Тайшет-Лена. А потом подоспел чекистский «додаток»: вечное поселение в Северном Казахстане. Лесоповал…

— Это ничем не отличалось от немецкого лагеря, даже наоборот. Там и собаки были, и страшный изнурительный труд, — но немцы все-таки нас, доходяг, кормили… Конечно, в лагере у немцев курорта не было, но жизнь была не такая ужасная, как в нашем ГУЛАГе. У немцев я сидел и знал, что вот кончится война, нас освободят — и мы будем людьми. А в нашем лагере… Знаете, иногда было так тяжело. Сидишь на лесоповале в обеденный перерыв, а из-под куста выглядывает бурундучок. К нему подходишь — он в норку. И думаешь: «Господи, почему я не бурундук». Я завидовал этому животному… Знаете, если бы я тогда согласился с предложением Мансфельда, я бы до сих пор был профессором в университете, как многие наши товарищи, которые там остались, — а здесь я абсолютно все потерял. Не зря был лозунг на лагерях: «Оставь надежду всяк сюда входящий»…

Вечность ссылки прервал Указ о реабилитации от 17 сентября 1955-го. Лагерный опер объявил Кирпиченко, что тот мучился не по назначению, а теперь он человек свободный и имеет все права. «Так я получил удовольствие быть свободным человеком»…

Но возвращаться «на свободу» было не к кому: буквально за день до освобождения в автокатастрофе погибла дочка, которую он последние девять лет мог изредка видеть только на фотографии. Да и некуда, поскольку обратно в украинскую Академию наук его не взяли: клеймо…

В Тольятти Кирпиченко прожил сорок лет – с 1957 года, со дня основания местной биостанции Института биологии внутренних вод, расположенного в пос. Борок Ярославской области. И борковский институт, и его тольяттинская биостанция, превратившаяся в начале 1980-х в Институт экологии — все это детища известного полярника Ивана Дмитриевича Папанина, посвятившего вторую половину своей жизни организации науки.

Папанин взял Кирпиченко по рекомендации известного биолога Ф. Мордухай-Болтовского. И вскоре нашел «меченому» ученому дело, как о сам говорил, «не только экономической, но и политической важности» — с прозрачным намеком на новый срок, если не справится. Дело, в общем-то, известное: борьба с извечным врагом гидросооружений — двустворчатым моллюском дрейссеной, с засилием которой мир до того пытался справиться, как мог. Немцы, например, травили водоемы медным купоросам, убивая вместе с дрейссеной все живое, а англичане каждую неделю их хлорировали, не скупясь на затраты. Кто-то чуть ли не каждый год менял водопроводные трубы, заселяемые моллюском. Но он был неистребим.

Через два года работы Кирпиченко предложил метод борьбы с «обрастаниями» моллюска, которым сегодня пользуется весь мир, поскольку дрейссена — космополит. Секрет, в общем-то, прост. Животное, которое опасно только для гидростанций и водопроводов, не надо изводить напрочь: оно полезно и продуктивно, это хороший фильтратор воды и корм для рыбы и сельхозживотных, а значит его надо размножать и пользоваться его благами. А вот там, где оно действительно вредит, достаточно раз в год прервать его жизненный цикл. Например, осушить трубы в момент размножения дрейссены или пропустить через турбины горячую или ту же хлорированную воду.

Просто, как и все гениальное. И главное, эффективно. Инструкция по умерщвлению дрейссены была разослана по всем гидроэлектростанциям, которые за считаные годы «выросли» на Волге, на Дону, на сибирских реках. Естественно, не от имени создателя методики Михаила Кирпиченко, а от имени биостанции. И открытие, получилось, тоже принадлежит вроде как не ему. А когда иностранцы просили лично Михаила Яковлевича выслать оттиски работ по дрейссене, он прежде отсылал их «наверх» — не нарываться же еще на 10 лет срока?

До конца дней ученому (в «арсенале» которого не только уникальная формула расчета продукции водоемов и победа над дрейссеной – еще целый ряд научных открытий) было обидно, что за всю эту работу он, по сути, не получил ничего, кроме неприятностей. «В Америке я бы стал миллионером», — его слова. И это сущая правда.

Да и о чем вообще речь, если все эти годы он ни секунды не чувствовал себя свободным. Если даже Папанин, относившийся к нему в общем-то неплохо, не забывал указать бывшему зэку «его место». Например, перед защитой кандидатской (которая по всему тянула на докторскую) легендарный «лед и пламень» мигом остудил молодого профессора МГУ, желающего облегчить Кирпиченко защиту: «Да я знаю, он человек способный, но упрямый, как бык: не слушается ни профсоюза, ни партийной группы, ни наших распорядков. А кроме всего прочего, у меня в шкафу лежит на него дело: он с немцами якшался»…

— Понимаете, все эти годы я был человеком второго сорта. По сути, мною распоряжалось КГБ, и это давало Папанину и другим возможность обращаться со мною неблаговидно…

Потеряв в сталинских лагерях зрение и слух, глубокий старик до конца дней работал и строил планы научных исследований. И не понимал, что значит «усталость от жизни».

— Единственное светлое в моей жизни — это то, что я всю жизнь любил науку. И надеялся, что она даст мне избавление. Если бы я был в стране без ГУЛАГов, в стране, хотя бы элементарно снабжающей меня возможностью жить, — я бы дал по крайней мере в десять раз больше того, что я дал, — сказал Кирпиченко незадолго до смерти.

___________________________
© Мельник Сергей Георгиевич