У Максима была репутация бабника. Никто этому не удивлялся. Более того, подивились, если бы не соответствовало это молве. Почему бы нет? Не многим за тридцать, толковый врач, далеко не бедствует и, главное, свободен. Можно даже сказать, красив, а не всего лишь симпатичен. Мужчина видный, сероглазый, одевается со вкусом, приятен в общении, с таким просто вместе показаться – уже немало. А лёгкая, едва наметившаяся полнота и столь же незначительные височные залысины вовсе не убавляли его привлекательности, придавали, наоборот, значимости, опытности. Добавить к этому, что обладал он даром особо ценимым женщинами: остроумен был, не мелочен, ухаживал красиво − чего ещё желать. И, конечно же, не обходили его вниманием особи прекрасного пола в возрастном диапазоне от юного до небезнадёжного. И не последнюю роль играло небеспочвенное суждение, что не может ведь не быть бабником неженатый мужчина с такими достоинствами. К тому же не однажды случалось видеть его с женщинами – тоже самыми разными, неизменно красивыми, ухоженными.  

А свободен Максим был уже почти два года, расставшись с Верой, побывав перед тем в браке с ней те же два года. Причём хороших, благодатных года. Порушила всё беда, испоганившая жизнь немереному числу людей любого пола, возраста и ума. Бороться с ней кому-то сложно, кому-то трудно, кому-то невозможно, как бы ни пытался, ни силился. Зовётся этот жупел ревностью, обличья у него всякие, описанию не подвластные, травмы, увечья наносит порой неизлечимые. И чем живописней, ярче воображение у жертв его, тем тяжелей, нетерпимей страдания. Максиму не повезло, оно у него было едва ли не запредельным. И вряд ли нужны тут подробности, тем более что неведомо, изменяла ли ему тогда Вера. Если разуметь под этим словом крайнюю степень близости. Вдруг узнал он, что встречается она с бывшим одноклассником, первой своей, прознал Максим, любовью. Уезжал тот учиться в Москву, вернулся, женился, дочка у него. Довелось и познакомиться с ним− Вера же, как-то в одной с ним компании оказались, с тем Олегом и познакомила. Максим с неудовольствием обозрел его широченные плечи и нахальные глаза. Кстати сказать, досталась Вера Максиму непорочной, в двадцать два её годика случай нечастый и о многом свидетельствующий. И что здесь очень даже существенно, иначе на ней не женился бы, одна, если не первейшая, из его причуд, но о том позднее.  

Увидел их Максим из автобусного окна, мимо проезжая. Выходили из какого-то подъезда, Олег приобнимал её, Вера, припав к нему, хохотала, запрокинув голову. Проку-то, что уверяла его потом, будто бы попросил её Олег посмотреть захворавшую маму, сходили к ней. И вовсе не лапал он её, привиделось ему чёрт-те что. Подумаешь, смеялась, что значит «как-то не так», какой тут криминал? Да, мама его заболела, а они, выходя, смеялись, не ржали, пусть он слова выбирает, а смеялись, была, значит, для того причина, не припомнит уже какая. В конце концов, не кажется ли ему, что оскорбляет её этими нелепыми подозрениями, почему она должна оправдываться, никакой вины за собой не чувствуя? Дурью мается, устроил тут какое-то судилище, постыдился бы. Всё, хватит с неё, и дверью ванной за собой хлопнула, закрылась, долго не выходила… 

Они редко ссорились, так, по пустякам, иногда даже без видимой причины, чтобы подначивать друг друга, покуражиться, в тот же вечер–непримиримо, зло, чего раньше не бывало. Да и не давала ему никогда Вера повода приревновать её. Спал он теперь на кухне, на раскладушке. Но это лишь говорится так: спал, какой уж тут сон. Живо представлял себе, как жадно впивается этот здоровенный, мосластый Олег в её губы, как по-хозяйски тискает её, мнёт её груди своими лапищами, а она, запрокинув голову, хохочет, хохочет, льнёт к нему. Изводился, задыхался, зубами скрипел от муки, от невозможности что-либо изменить уже, поправить, от ужаса, что предстоит ему теперь жить с этим дальше, носить в себе, не избыть. Дрянь, дрянь, сука похотливая, как же раньше не разглядел, не разгадал её?. .  

С того всё и началось, куда что девалось. День за днём, день ото дня хуже. После очередной разборки, когда Максим повёл себя совсем уже нехорошо, Вера сдалась. Сказала, что устала донельзя, сил не осталось терпеть его дурацкие обвинения и оскорбления, жить невмоготу стало, надо им расстаться. И он в запале ответил, что сам хотел заговорить с ней об этом, и чем скорей это случится, тем лучше.  

Врал он, ничего подобного не хотел, мысль, что Вера может уйти, вообще в голову не приходила. И трудно сказать, сейчас, когда не убывала ещё, не тратилась обида и всякий раз, когда вновь нахлынет, тошно ему делалось, любил ли он Веру меньше. И потом, когда ушла она «к маме», места себе, протрезвев, не находил, маялся, но в самое худшее всё-таки не верилось. Мысли не допускал, что тем всё у них и завершится. Знал себя, знал, что никогда рана эта не затянется, и знал, что жизнь без Веры ещё хуже. Пытался иногда уговаривать себя, что, может ведь быть, в самом деле ничего такого у неё с Олегом не было, не очень-то у него получалось, но всё-таки. Конечно же, накручивал он себя, смириться с этим долго ещё не удастся, но в одном не засомневался: инициатором их примирения должна быть она, он первым шага навстречу не сделает. Он-то перед ней ни в чём не провинился, повод она дала.  

И снова один день сменял другой, подошла новая неделя, Вера не возвращалась. Та, миновавшая неделя, была отвратительной, чего ни коснись, от муторных бытовых забот до неотвязных гадких мыслей, особенно длинными, обрыдлыми вечерами, тоскливыми ночами. Да и, одно к одному, по службе не всё ладилось, с завом поцапался, больных тяжёлых много привалило. Работал Максим терапевтом в областной больнице, кстати сказать, с Верой познакомился, когда она, студенткой ещё, практиковалась в его отделении.  

В одну из таких негожих ночей решился Максим на полумеру, чтобы как-то сдвинуть с места эту застрявшую посреди дороги громоздкую телегу, но и себя не уронить. Словно бы случайно где-нибудь встретиться с Верой. Проблемой это «где-нибудь» не являлось: работала Вера в поликлинике, оставалось только узнать утренний или вечерний у неё приём в нужный ему день. Что легко решалось одним звонком в регистратуру. Нужным оказался завтрашний день, удачно получалось, что совпало с приёмом вечерним. Готовился основательно. Выбирал одежду, выбирал выражение лица, соответствовавшее столь неожиданной и негаданной встрече, первую сказанную фразу. Заканчивала Вера в семь, начало сентября, светло ещё долго будет. Все эти дни вообще погожими, тёплыми выдались – и погулять в удовольствие можно, и посидеть, как уж там получится, загадывать не стал. А нужный день – четверг, почитал он удачливым для себя.  

Но, как говорится, человек лишь предполагает. Утро проснулось ясное, небо безмятежное, настроение у Максима, забыл, когда было такое, ему под стать. К тому же набежала вдруг откуда-то хмарь, обратила невесомые, лёгкие облачка в брюхастые угрюмые тучи, зашлёпали по земле первые капли-разведчицы, минута-другая – и хлынуло сверху обильно и шумно. Ещё и заметно похолодало. Что сильно подпортило настроение суеверному Максиму, не раз убедившемуся, что если уж с начала не заладится, везения потом не будет. Судя по всему, дождь этот вряд ли до вечера угомонится, какое тогда гулянье, какое сиденье.  

Не совсем отвернулась удача, ближе к вечеру небо проморгалось, но изредка срывались ещё с неба затаившиеся дождевые последыши, угрожали. И повсюду эти лужи-ловушки, неукротимые, наглые потоки вдоль дорог, на другую сторону улицы перебраться проблема подчас неразрешимая. В подъезде, что ли, с Верой прятаться, чтобы пообщаться? Конечно, разумней и надёжней всего посидеть с ней в кафе, но плохо верилось, что согласится она, не тот случай. Кроме того, получится тогда, что первый шаг навстречу всё-таки он сделает, чего не хотелось бы. Сначала решил перенести случайную встречу на более благоприятный день, затем так же суеверно подумал, что, изменив первую задумку, спугнёт удачу. Кое-что из начального замысла пришлось теперь изменить: вместо уместной бы сейчас легкомысленной ковбойки с джинсами и кроссовками облачиться в пиджак и туфли. Ну и, тоже не радость, оснаститься зонтом . Без десяти семь Максим занял наблюдательны пост, очень удобный, под навесом у магазина. И от очередного вдруг дождевого приступа там сбережётся, и люди туда-сюда снуют, не будет маячить, если Вера, выйдя, сразу поглядит в его сторону. Главное же – отчётливо виден оттуда поликлинический вход-выход. И настроение чуть похорошело: дождь, как по заказу, прекратился, зонт не понадобится. Мнилось это ему добрым знаком, уверенности придавало и оптимизма, всё дальнейшее представлялось не таким уж сложным. Вера выйдет, он двинется ей навстречу, глядя куда угодно, только не на неё, но держа в поле зрения, не дойдя трёх-четырёх шагов, поглядит на часы, будто не гуляеттут он, а по делу куда-то следует, затем поднимет глаза, увидит её, вскинет удивлённо брови, усмехнётся: ба, какая встреча, после дождичка в четверг! А дальше – по обстоятельствам. И почему-то думалось ему, что обстоятельства эти будут не худшими. Вера вышла в шесть минут восьмого. Разделяло их шагов тридцать, Максим сумел одолеть лишь десяток из них. Подкатил к ней автомобиль, притормозил, Вера открыла переднюю дверцу, села, хлопнула ею −и укатила. Всё это произошло так неожиданно и быстро, что опешивший Максим не только не успел разглядеть и запомнить, какой была машина и с каким номером, но даже какого она цвета, какого-то тёмного, если вообще не чёрного. Но это что – не заметил, кто сидел за рулём. Потом, немного поостыв, дома уже, вытянувшись на диване и закрыв, чтобы отрешиться от всего, глаза, размышлял он, как быть дальше. Прежде всего, выяснить, Олегова ли это машина. Да, ничего о ней не запомнил, но не так уж велика проблема: что Олег – Верин одноклассник, облегчало поиски. Не знает он, кто и где Олег сейчас, но знает, например, Милу, тоже Верину одноклассницу, есть ниточка. А если не Олег, то кто? Кто-нибудь другой? Лучше это или хуже? Чего лучше-хуже? И внезапная мысль: а если та машина вообще ничья, заказала Вера такси, куда-то опаздывала, спешила? Может ведь такое быть, почему нет? Впрочем, на такси не похожа была, шашечки эти наверняка разглядел бы, приметные они. Но какие сейчас шашечки? − многие на своих личных машинах зарабатывают или арендуют, столько тут вариантов… Непокоило и другое, не ведал он, как отнестись к этому. Для чего затевать, выяснять? Если хочет он, а ведь хочет же, помириться с Верой, жить с ней дальше, надо ли копаться в этом, растравливать себя? Ну, допустим, Олег, тогда что? Не Олег, кто-то другой, что тогда? Печальный опыт уже приобрёл, добром не кончилось. Да, села в машину, да, хоть к тому же Олегу, и что? Виновата, скажет она, что мерещится ему всякая гнусь, что в патологической ревности своей в маньяка уже превращается? 

Но всё-таки не отпускало, знал, что всё равно не удастся ему смириться, что должен он распутать этот дьявольский клубок, иначе ни днём, ни ночью покоя не будет. Нужно было с чего-то начинать, и он, прикинув, решил, что грамотней всего – с Милы. Лечил раньше её маму, перезванивались, в телефоне хранился её номер. Не прояснилось только, как вывести её на разговор об Олеге. Чего вдруг? А если доверила Вера подружке о нынешних своих отношениях с Олегом, тем более Мила не разоткровенничается, сомневаться не приходилось. И если знает Мила о его разладе с Верой – тем паче.  

Повод позвонить ей, однако же, сыскался, пусть и весьма сомнительный. Разбирал-де истории болезней, увидел мамину, пожурил себя, что до сих пор не поинтересовался её здоровьем, не чужая ведь. Нашёл её номер, очень постарался, чтобы голос звучал непринуждённо, спросил, как живётся-можется, выслушал, что помаленьку, осведомился о мамином здоровье. Здоровье, к счастью, не внушало опасений, не пришлось ещё и на это растрачиваться. Удачно сумел переключиться на суматошную, разобщённую нынешнюю жизнь, посетовал, что не только видеться – позвонить друг другу не удосужимся. А кое-кто вообще занёсся высоко, былых друзей в упор не видят, зажирели, хоромы себе понастроили, машин престижных понакупали. Недавно, к примеру, случайно увидел, как Олег в такой по городу катил. Ну какая же она престижная? – хмыкнула Мила, − обыкновенная «девятка», ещё и подержанная. Может, обознался я? – предположил Максим, − какого она у него цвета? Оказалось, коричневого. Ни туда, ни сюда, уточнил: − Такая тёмно-коричневая? Сказала Мила, что, скорей, светло-коричневого, бежевая… 

Вот такая информация к размышлению. Машина, значит, у него есть, но не тёмная. Хотя… Не стемнело ещё тогда, но сумерки всё-таки подступали, обознаться вполне было возможно, к тому же в таком он был состоянии, что угодно могло померещиться… 

От раздумий этих отвлёк его телефонный звонок. Меньше всего сейчас хотел с кем-либо общаться, вознамерился уже не откликнуться – и вдруг увидел, что звонит ему Вера. Сама, сама первая ему позвонила, неспроста же! Теперь только не оплошать, каждое слово выверять, от какой-нибудь ерунды, невнятицы многое может зависеть.  

− Слушаю, − сказал ровным, неокрашенным голосом.  

Сразу насторожило, что Вера не поздоровалась, но и неприязни в её голосе не ощутил. Следовало лишь чётко разобраться: выдумала она причину этого своего звонка, чтобы встретиться, или в самом деле необходимость такая возникла. Сказала Вера, что хочет взять кое-что из своих вещей. В прошлый раз не всё нужное сумела, а теперь ключи куда-то запропастились, найти не может. Спросил он, придёт ли сейчас, ответила, что сегодня не получится, хорошо бы, если ему удобно, завтра вечером. Ему было удобно. Спасибо не сказала, не попрощалась, обошлась одним «договорились».  

Все прежние заморочки меркли перед обретённой информацией. Тут столько всего – голова пухнет. Первый сюрприз: Вера, оказывается, бывает тут в его отсутствие, о чём он понятия не имел, и в голову не приходило заглянуть в ту половину шкафа, где хранилась её одёжка. Хотя напрашивалось: не ходила же она столько времени в одном и том же. И если бы хотела увидеться, историю с пропавшим ключом придумала уже тогда. Возможно, дозревала, готовила себя? В равной мере и не возможно. Но если бы уже дозрела, разговаривала бы сейчас иначе, поздоровалась бы по крайней мере − не один день вместе прожили, знает же, как внимателен, придирчив он не только к сказанным словам, но и как сказанным. Оставалось только ждать завтрашнего вечера. И он ждал. И дождался. И эти миновавшие сутки были далеко не лучшими в его жизни.  

Открыв ей дверь, обратил внимание, что накрасилась Вера явно сильней, ярче обычного. Очередная заморочка: хотела получше для встречи с ним выглядеть, или это теперь для неё привычная боевая раскраска? Что понравилось: сказала «привет», и голосом обычным.  

Привычно сняла туфли, переобулась в свои стоявшие под вешалкой тапки. Бальзам ему на все раны. Как же раньше не обратил на это внимание? Уж тапки-то, если не собиралась возвращаться, наверняка должна была забрать, не в первый раз, так во второй. И вслед за тем, рикошетом: приобрела новые, зачем теперь эти? Разозлился на себя. Всё, хватит дурью маяться, пора наконец чётко выяснить отношения, так ведь и свихнуться недолго. Молчал, ждал, что и как скажет Вера, от этого многое зависело.  

Вера вошла в комнату, огляделась, осуждающе качнула головой: 

− Прибрал бы тут, что ли, пыль, небось, ни разу вытереть не удосужился? 

Молчал, не ответил. Подошла к шкафу, раскрыла, взялась складывать отобранное в сумку. Не оборачиваясь: 

− Ты, между прочим, и выглядишь плоховато. Ешь хоть нормально? 

Ответил удачно: 

− Тебе это надо? 

− Было бы не надо, не спрашивала бы.  

Ну вот. Состоялось. Теперь только не промахнуться бы нигде. Но и счёт сравнять напоследок не повредило бы, на будущее. Усмехнулся: 

− Сумку тащить не тяжеловато будет? Или он тебя внизу ждёт, подвезёт? 

− Какой он? – Повернулась к нему, нахмурилась.  

− Ну, тебе лучше знать. Который возит тебя туда-сюда. Неужели думаешь, что ничего о тебе не знаю? 

− Следишь за мной, что ли? 

− Слухами земля полнится. А чего это ты завелась вдруг с пол-оборота? Шило мешок проткнуло? 

Вера шумно выдохнула, медленно, каждое слово отдельно, сказала: 

− Знаешь, тебе лечиться нужно. Совсем уже свихнулся, слушать тебя противно.  

Надо же. Противно ей. А ему не противно было видеть, когда вела она себя как шлюха какая-нибудь? Пародийно, ещё громче, выдохнул, заговорил так же скандируя: 

− Неизвестно, кто из нас и на чём свихнулся. Думаешь, мне не противно было видеть, когда ты вела себя как… как… 

− Ну же, давай, давай, договаривай, как я себя вела.  

− Как шлюха какая-нибудь! – выпалил он, ужаснувшись сказанному.  

Держала она в руках синюю кофту, швырнула в него. Он, кофтой этой, – в неё, в лицо угодил. Ахнула она, заполыхала: 

− Подонок!. .  

И до сих пор не может постичь, как мог он ударить Веру. Однако же смог. Ударил. По лицу. Ну, не ударил, шлёпнул слегка, велика ли разница… 

Потом ещё много чего случилось. Сюжет не только для небольшого рассказа. И вообще для другого, не этого. В этом лишь то существенно, что ни о каких былых расчётах кто первым должен начать мириться, и речи быть не могло. Все Максимовы старания загладить свою вину, все покаяния, все просьбы о прощении были тщетными. Вне зависимости от того, грешна ли была Вера, выдумала или не выдумала историю с затерявшимися ключами… 

С Максимом я познакомился, когда Веры уже не было в России, через полгода после того злопамятного вечера переселилась она в другую страну. Довелось мне пять дней прожить с ним в одном номере минераловодской гостиницы. Подружились мы, и был он со мной откровенным. Спросил у него, могу ли я написать обо всём этом, он не возражал, попросил только изменить имена. Наверняка решающую роль сыграло здесь, что жил он далеко, в моём городе никогда не бывал и бывать не собирался… 

Пойдём по кругу. Была у Максима репутация бабника и никто этому не удивлялся. Но бабником он, говорил я уже, не был, ни до женитьбы, ни после. И вовсе не потому, что не нравились ему женщины. А потому, что нравились редко. Верней сказать, сначала могли понравиться, но быстро разонравиться. Случается это и с другими мужчинами, очень уж переборчивыми, придирчивыми к своим избранницам. Но у Максима достигало это уровня едва ли не патологического. Не лишним будет сказать, что очень ведь мешало это его врачебной деятельности, пусть и никогда не пересекалось с его сугубо личными, неслужебными интересами. И вывертов таких было немыслимо много. Начать хотя бы с запахов. Любые духи донимали его, никаких иных запахов от женщин, кроме чистого тела и свежего белья, не жаловал. С руками, особенно с ногтями, просто беда. Идеальными для него были бы ногти вообще неразличимые. Чем ярче, вычурней раскрашены, тем противней. Но прежде всего их длина: отросшие мнились ему подобием когтей, если коснутся его, казалось, − непременно оцарапают. И ещё эти мизинцы, будь они неладны: как увидит их оттопыренными – тошно делается. И когда матерились они. Да это ли только. Понимал, что порой за пределами это разумного и как осложняет это его жизнь, пытался примириться с их не самыми принципиальными для него «дефектами», даже кое в чём с годами преуспел, но всё равно женщины нравились ему редко, какой уж тут из него бабник. Но в одном был непреклонен и знал, что никогда этим не поступится: женится он только на невинной девушке. И судьба снизошла к этим его причудам, послала ему в утешение Веру, будто рождённую для него, понял он это в первые же дни знакомства с ней, и не обманулся. Прихотливая судьба же – кто, если не она? – и отняла её у него. Подарив перед тем два года счастья. Ранее не то чтобы не сознавал он это – просто жил с Верой хорошей, нормальной человеческой жизнью, само собой разумелось. И вдруг – всё. Всё из ничего. Из-за ничего. И надо было как-то жить дальше. И он жил. Те же два года. . .  

В знаменитой троице после веры и перед любовью следует надежда. Судьба или не судьба, но выпало ему испытать и это. Звали её Надежда.  

Знакомство было хуже не придумать. Надя легла в его палату утром в понедельник. С обострением язвенной болезни желудка. И в первый же день не засомневался он, что проблем у него с ней будет немерено. А первый звоночек прозвучал, когда, войдя в палату, сразу же ощутил дымный запах, увидел её курившей у раскрытой форточки. В больнице с этой напастью было строго, главный врач карал недобдивших завов отделениями безжалостно. Самых злостных курильщиков, партизанивших в туалетах, отлавливали, грозили, если не угомонятся, выписать. Но чтобы курили в палате, да не в одиночной для избранных, там иные нравы, а как в этой, где ещё трое, такого доселе не бывало. Лица её Максим ещё не видел − когда вошёл, стояла к нему спиной. Машинально отметил, что высока она и хорошо сложена, сразу же бросилась в глаза густейшая грива разбросанных по плечам чернющих волос, но это сейчас менее всего его тронуло. Увидел тянувшуюся к форточке дымную струйку, ошеломлённо спросил: 

− Вы что, курите тут, что ли? 

К не меньшему его удивлению, она, застигнутая врасплох, не выбросила поспешно сигарету в окно. Повернулась к нему, держа её между двумя пальцами с длинными кроваво-красными ногтями, чарующе улыбнулась: 

− Грешна, доктор, вы уж, пожалуйста, строго меня не судите.  

− Я вас судить не буду, − предупредил, − я вас, если ещё раз увижу с сигаретой, в ту же минуту отправлю домой.  

− Ой, − очень правдоподобно изобразил она испуг, и тоненьким голоском нашкодившей маленькой девочки затараторила: − Я больше не буду, уже бегу-бегу-бегу!–Поспешила к открытой двери, Максим, застрявший там, еле успел посторониться.  

В палате, кроме неё, лежали три немолодые женщины. Одна из них− бывшая мелкая начальница, перманентно лечившаяся здесь минимум дважды в году и достававшая всех бесконечными своими претензиями. К ней и воззвал обескураженный Максим: 

− Ну хоть вы-то, Галина Петровна, могли же не допустить такое безобразие! 

− Да сказала я ей, − усмехнулась, − так разве ж на такую управу сыщешь? В щеку меня чмокнула, бабулечка, говорит, красотулечка, я пару затяжечек всего, нервишки поправлю. Ладно, думаю, пусть ей, стрекозе будет… 

Вторая встреча с Надей состоялась в коридоре –сидела на топчане с каким-то парнем из отделения, смеялись.  

− Идите в палату, − велел ей Максим, − готовьтесь, я скоро приду.  

− Слушаю и повинуюсь, − козырнула. Пушинкой для своего нехилого тела поднялась, так же легко, играючи пошла от него, плавно покачивая бёдрами. Пёстрый халатик на ней был по-девчачьи коротковат, волю давая красивым ногам. Если хотела произвести на него впечатление, то зря старалась: вслед ей глядел он с неудовольствием. Тот неподвластный разумению случай, когда не к чему будто бы придраться, воздаёшь должное творению, но не по сердцу оно, отторгается.  

Кстати сказать, извечной теме амурных отношений между врачом и пациентом столько посвящено писаний и говорений – даже касаться её неприлично. Разве что свидетельствовать, что в подавляющем большинстве случаев влюбляются лечимые, а лечащие в том же большинстве позволяют себя любить или всё-таки берут порой грех на душу, не пренебрегают удобной возможностью возыметь удовольствие. Что, однако же, не исключает случае в искренней взаимной любви, примеров чему тоже не счесть.  

Конечно же, Максиму, как всякому нормальному мужчине, не чужды были возникавшие иногда симпатии к своим захворавшим подопечным, но о том, чтобы хотя бы до известных пределов пофлиртовать с ними, не помыслил ни разу. Но и ни разу, вдруг поймал он себя на этом, направляясь к ней в палату, не подумал, что вот будет сейчас лежать перед ним молодая оголённая женщина, которую должен он трогать руками. Подумал с тем же неудовольствием и раздражением. Словно никогда прежде не доводилось ему осматривать больных всяких и разных, а к иным из них даже близко подойти непросто было, не то что дотронуться.  

Сначала, естественно, расспрашивал. Оказалось, не так уж она юна, четверть века уже пробыла. Снова подосадовал, теперь – что духами орошала она себя удручающе крепкими, хлёсткими.  

Проблемы всё-таки возникли во время осмотра этой стрекозы. Попросил её расстегнуть халат, увидел, что она, без надобности на то, сняла лифчик, буркнул, кивнув: 

− В этом сейчас не было необходимости.  

− Но вы же велели готовиться, − будто бы удивилась, − я выполняю.  

− Как знаете, − пожал он плечами, не желая продлять этот никчемный разговор. – Лежите спокойно, ноги чуть согните в коленях.  

Началась его столь же обычная, рутинная, сколь и с любыми прежними несхожая и всегда непредсказуемая работа, всё прочее сделалось несущественным. Исполнял её сейчас Максим так же привычно, где осторожно, вопросительно, где настойчивей, придирчивей пальпируя её мягкий живот, и почувствовал вдруг: мешает ему что-то, не даёт толком сосредоточиться. Не сразу дошло: навязчиво лезли в поле его зрения её дерзко точащие груди. Поразился. Это ему-то, перевидевшему и перетрогавшему на своём лекарском веку столько этих вторичных женских половых признаков – не сосчитать ведь. И таких, которым эта наглая девица могла бы позавидовать, тоже. Наваждение какое-то. Но тут же всё это исчезло, улетучилось, насторожился он, весь обратился в осторожные подушечки своих пальцев, ещё настырней, требовательней погружая их в её межрёберное треуголье. И то, что нащупали они, озадачило. Похоже, опухоль. Очень похоже.  

− Что-то не так? – спросила она. – Не дождавшись ответа, продолжила: − И я, кажется, знаю, чтО вам не так, давно заметила.  

− Что заметили? – Неужели, подосадовал, выдал себя? 

− Что именно вам не понравилось. И не ошиблась, могу поспорить. Духи мои слишком крепкие для вашего эскулапского обоняния, раздражают.  

Впервые Максим внимательно вгляделся в неё. Раньше, сейчас только осознал, почему-то избегал этого, лишь скользил по её лицу взглядом. Явно с сильной примесью какой-то восточной крови. Армянской, скорей всего, или еврейской. Даже арабской. Всё слишком яркое, крупное: смоляные брови, с горбинкой нос, губастый рот – и неожиданносветлые глаза и не смуглая − очень белая кожа. И такая же мало подходящая всему фамилия. Сидорова. Надежда Аркадьевна. Детсадовская воспитательница. Очевидное невероятное. Как там держат её, такую? Красива? Пожалуй. Со всеми вариантами этого «пожалуй».  

− Вы меня не раздражаете. Удивляете. Но давайте о другом. Вам необходимо широко, всесторонне обследоваться, все назначения я распишу. И пожалуйста, не курите больше. Ни здесь, ни вообще. Для вашего желудка это самоубийственно.  

− А вы заспорить побоялись. Проиграть боитесь.  

− С вами не соскучишься, − усмехнулся Максим.  

− Ура, вы, оказывается, и улыбаться умеете. А зачем вам соскучиваться? И мне зачем? Много ли в нашей жизни такого, чему можно порадоваться? 

− Верно, Максим Глебович, она говорит, − неожиданно вмешалась заглянувшая в палату Петровна. – Чему радоваться? При нашей-то жизни.  

− Ну, − развёл он руками, − если уж такая союзница у вас объявилась, мне остаётся только ретироваться. – Взявшись уже за дерную ручку, задержался, обернулся: − А духи ваши в самом деле тяжеловаты. При нашей-то жизни.  

Обычный рабочий день. Утренний обход, двое выписываются, один поступивший. Двое тяжёлых, консультация. Сам консультировал в хирургии. Чёртова эта писанина, пропади она пропадом. До конца дня с Сидоровой нигде ни разу не пересёкся. В её палату не наведывался. Когда проходил мимо, вспоминалась. Потому лишь, предположил, что такую напасть у неё заподозрил, совсем ведь ещё молодая, жалко? Поймал себя на мысли: потому лишь, не более? Не верилось, что вероятна какая-либо другая причина, с чего бы. Возвращаясь домой, оглянулся в дверях, не появилась ли в коридоре. Почему обязательно из-за неё? Может быть, всегда, уходя, напоследок оглядывается, сам того прежде не замечая, в привычку вошло? 

За два года без Веры привык Максим к возвратившейся холостяцкой жизни. Готовить не любил, да и не умел толком, но тоже не проблема. В еде был неприхотлив, без принуждения довольствовался пищей самой даже незатейливой, благо добра этого в любом магазине навалом. Время от времени ужинал в ресторанах, не один, конечно, вообще посещения эти мало его привлекали, женщин приглашал. После Веры были у него более или менее достойные романы с тремя женщинами, один, самый долгий, больше месяца длился. Будто бы славная была эта женщина, Лариса. Собой хороша, умница, не зануда. Чем-то Веру ему напоминала. Всё обломалось за один вечер. Был с ней на дне рождения её школьной подруги, выпила она крепко, повела себя нехорошо. Тоже проблема: почти трезвенник, пивший при необходимости лишь рюмку-другую вина, старавшийся держаться подальше от выпивох и разухабистых компаний, увидел Ларису, какой раньше вообразить не мог. Шумной, развязной, громко хохочущей над жлобскими, ещё и с матерными перлами, анекдотами. Предложил ей уйти, она не захотела. Ушёл один. Остальные− так, время убивал, чтобы дома не засиживаться, чаще платонические. Случалось, ночевали у него. Но никогда не оставлял пожить, хотя бы день-другой, было это для него принципиально. К тому же не стоила овчинка выделки. Последние три месяца вообще ни с кем не встречался.  

Со сном было хуже, чем с едой. Трудно засыпал, мог проснуться среди ночи. Как, например, этой ночью. Пятый час, ни туда ни сюда. В голове сумятица, выплыла вдруг откуда-то Сидорова. Вспомнилось, что воспитательницей в садике работает. Чего вдруг? Не похоже, чтобы нравилось ей возиться с детьми, закваска не та. Не от хорошей жизни, выбирать не приходилось? Интересно, где и с кем она живёт. Замужем вряд ли, обручальное кольцо во всяком случае не носит. А чего это вдруг ему интересно? Далась ему эта Сидорова. Так уж впечатлило, что онкология ей грозит? Первая разве она в егопрактике с подобной историей, раньше не случалось? С такими же молодыми. И всё у неё как-то с вывертами. Зачем она сиськи свои напоказ выставила? Чтобы впечатлить его, относиться к ней станет он не шаблонно? В самом деле посчитала, что необходимо это для врачебного осмотра? Приходилось ей раньше лечить свой желудок в другом стационаре или поликлинике, где так полагалось? Врачевал какой-нибудь прыткий мужичок, разохотился…Ещё и эта чёртова жара, решил август напоследок отыграться… 

Заворочался, стараясь устроиться поудобней, может, удастся ещё пару часов поспать? Зачем она такими резкими духами пользуется? Южная кровь сказывается? И эти ногти ужасные, как она с такими руками детишек обихаживает, кормит, одевает?. .  

Не заметил, как заснул. Вера повернулась к нему, обняла, прижалась гладким горячим телом. Таким знакомым, родным. Охнул, прильнул к нему, жадно, ненасытно. Но этот запах… Зачем ты так сильно надушилась? Думала я, тебе понравится, не надо было? Не знаю, только не пропадай, пожалуйста, люби меня. А ты мне так и не признался, верно ли я угадала. Верно, солнышко моё, всё верно, о чём ты сейчас? Какой ты сильный, как хорошо мне с тобой. Зарыться лицом в эту буйную чёрную гриву, отрешиться от всего вздорного, ненужного… 

Проснулся взмокший, задыхаясь. Обалдевший. Что это было? Наваждение… Давно не было женщины, привиделось? Почему она? И почему с Верой? Не с Верой, вместо Веры? Просто дошёл вдруг до состояния, когда желанна любая женщина? Но почему любой оказалась эта Сидорова, никакой другой, кто там снами нашими ведает, не нашлось для меня? 

− Всё, хватит дурью маяться! – Сказал – и подивился не меньше. Не бывало ещё, чтобы сам с собой вслух разговаривал. Спрыгнул на пол, помахал руками, попрыгал, поприседал, побежал в ванную. Жёсткий контрастный душ, холодную воду терпел дольше обычного, крепко растёрся. Яйца в холодильнике ещё не перевелись, надумал сотворить яичницу, как любил, глазунью. Постоял над сковородкой, отстранённо глядя, как пялятся на него оттуда два подрагивавших жёлтых глаза, подкралась вдруг какая-то смутная, тревожная мысль. Словно напомнило ему о себе что-то очень нужное, неотложное, но не даётся, ускользает. Всё-таки сладил с ней, ухватил, и так поразила она его, что всё прочее сразу же сгинуло. К действительности вернул его запах подгоравшей яичницы. Выключил газ, вернулся в комнату, повалился на диван, уставился в потолок… 

Всяко бывало. У него ли одного – каждый лекарь, даже самый старательный, самый маститый, может припомнить непростительные свои ляпы. По неосторожности, по случайности, по неведению, по множеству каких-либо иных причин, по глупости, наконец. Но есть в лечебной работе такие ситуации, когда ни ума большого, ни сообразительности, не требуется: привычные, механически производимые действия, как, например, измерение температуры, если у больного жар, или давления у гипертоника. Врачу ли, тем более не первый год практикующему, не знать, что, если заподозрил злокачественную опухоль, необходимо как минимум проверить на включение в процесс региональных лимфатических узлов, не плодятся ли метастазы… 

Не сделал этого. Даже не подумал, не вспомнил. Где-то за пределами сознания, в тайниках неприятия шевельнулась у него тогда мысль, что придётся сейчас ощупывать её подмышки, паховые узлы?Как-то отторгало это его естество, напрочьзаблокировало не только врачебную ипостась, но и обычный здравый смысл? Да так, что лишь случайно вспомнил только сейчас, через сутки?Стыдобище… Уже за одно это можно было невзлюбить Сидорову, пусть и не было в том её вины… 

Делая утренний обход, к ней в палате подошёл последней, четвёртой, дежурно поинтересовался самочувствием. Самоедски, приблизившись, обратил внимание, что африканскими своими духами не воспользовалась она и лак с ногтей смыла. Неужто намеренно? Ну, допустим, душиться не стала, прочувствовав непостижимой своей, в чём получил уже возможность убедиться, интуицией, что не нравятся они ему. Но её пожарный лак здесь причём: уж о том, что это его тоже раздражает, знать никак не могла, к тому же, насколько успел вчера заметить, был он у неё вполне гожим, в ликвидации не нуждался. Тоже проинтуичила? Господи, на кой хрен всё это ему сдалось? Лак, не лак, проинтуичила, не проинтуичила, какое ему до всего это дело? Опять наваждение, опять дурью мается? И – когда вышел уже −поймал себя на том, что всё-таки приятно ему это её преображение. Увы или не увы.  

Второй и последний в тот день раз зашёл к ней, поинтересовался, какие назначения успела сделать. Оказалось, немало для одного дня – кроме всех стандартных кровяных, биохимию сделала эндоскопию, на УЗИ сходила. Вот и хорошо, чем меньше пробудет она здесь, тем лучше. Во всех отношениях. Повторно осматривать её не стал.  

− Максим Глебович, − спросила, − узнала, что вы назначили мне консультацию онколога. Была в том необходимость? 

Ответил, что рядовая это процедура, назначается обычно всем больным язвенной болезнью желудка. Заметил, как сразу же, услышав это, подивилась, насторожилась язвенница Галина Петровна, но воробей уже вылетел.  

Ближе к концу дня позвал его зав отделением. Поручение было негаданным. В небольшой районной больнице заболел единственный терапевт. Надо будет завтра на один день подменить его. Тащиться туда Максиму не хотелось, можно было, конечно, осведомиться, почему выбор пал именно на него, но разумел, что ехать всё равно придётся, смысла нет заводиться. Вспомнил, что как раз на завтра выпало по графику его ночное дежурство, сослался на это, пусть тогда хоть дежурство ему отменят, но и тут не преуспел. Вышел из начальственного кабинета удручённый. Прикинул: завтра электричка в семь утра, больше часа на дорогу, да пока до вокзала доберётся, затем обратно, дежурство потом с восьми, неизвестно ещё, какой ночь выдастся, приятного мало. И вдруг: теперь до послезавтра Сидорову не увидит. Впрочем, завтра вечером можно ведь к ней наведаться. До того ошарашила его эта мысль – остановился посреди коридора, точно на невидимую стену наткнулся. Зачем ему к ней наведываться? Почему вообще подумал об этом? Ему это нужно? Если бы не нужно было, не подумал бы?. .  

К несуразным этим размышлизмам возвращался потом не однажды. Поздним вечером, опасаясь нескорой возможности заснуть, сделал очередную попытку всё-таки как-то разобраться в своём отношении к ней. Исходя из того хотя бы, что априори уж никак понравиться она ему не могла. Не просто была, что называется, не в его вкусе – абсолютно не соответствовала его симпатиям, предпочтениям, чего ни коснись. Начиная с внешности: антипод тоненькой светловолосой Веры, лучше, привлекательней которой не было в его жизни женщины ни до Веры, ни после неё. Так и не изжил в себе привычку всех прочих сравнивать с ней. Из-за одних этих, как у Сидоровой, когтей, общаться не стал бы. И− эта вчерашняя ночь, когда занимался с ней любовью. С ней ведь, с ней, не с кем-либо, например, из женщин, ночевавших здесь прежде. Все, кстати сказать, светловолосые, иные не привлекали. И – а вдруг снова сегодня придёт она к нему во сне? Нет, не с Верой и не вместо Веры, о таком даже подумать скверно. Кто так искушает, наказывает его? Или не наказывает? Вовремя счастливо вспомнил: где-то в ящике стола должен заваляться феназепам. Несколько раз принимал, когда расстался с Верой. Поискал, нашёл. Быстро заснул, спал крепко, ничего не снилось. Или не помнил, чтобы снилось. Ещё раз повезло, что не забыл настроить будильник и услышал сигнал… 

Но в больницу потом на полчаса опоздал, пусть и прямо с вокзала поспешил, не заходя домой. Проблемных вызовов не было, закрылся в ординаторской, вскипятил чай, поужинал купленными в дороге бутербродами. Дежурила в отделении Марина, давно с ним работавшая сестра, сказал ей, что вымотался сегодня и, наверное, покемарит сейчас немного, пусть разбудит его при надобности. Удобно пристроился на кушетке, но едва закрыл глаза, в дверь постучали. Подошёл, открыл, увидел стоящую перед ним Сидорову. Спросила, сможет ли он уделить ей несколько минут. Сел за стол, ей предложил стул напротив.  

− Слушаю вас.  

Она говорила, он глядел на неё. Глаза у ней оказались не голубые, а зеленоватые. Губы, не накрашенные сейчас, не такие обильные. Лучше она такая, хуже? Одёрнул себя, сосредоточился. Она уже закончила извиняться, что побеспокоила его, заговорила о причине. Причина была неожиданная. Приходил к ней онколог, долго, подробно опрашивал и осматривал. Ничего конкретно не сообщил, но сказал, что посоветует лечащему врачу направить её в профильную больницу, где больше возможностей для обследования и лечения. И сразила Максима тем, что и раньше не засомневалась она в этом диагнозе и скорой своей кончине.  

− Ну нельзя же так!–возразил он, пододвигая к себе папку с историями болезней. Нашёл нужную, раскрыл, пробежался взглядом по сделанной записи. Фамилия консультанта была ему хорошо знакома: Никитин, врач старый, опытный. Написал он, что выражены симптомы новообразования, рекомендовал, учитывая возраст и анамнез больной, перевод в клинику онкоинститута. Закрыл историю, вернул в папку, изготовился. Разговоры об этом и с больными, и родственниками их доводилось ему вести не редко, требовали они единственных, точных слов. Сказал ей, что никогда не следует отчаиваться, всегда уповать на лучшее и вообще не будить лихо пока оно тихо. Сейчас необходимо дальнейшее тщательное обследование, биопсия, да, есть основания для беспокойства, но… 

− Не надо «но», − не дала ему договорить. – У меня уже метастазы в подмышечных лимфатических узлах, биопсия ничего не изменит.  

− Вы считаете себя компетентной в этом? – отдаляя неизбежное продолжение − что надёжней всего дальше лечиться в онкоинституте.  

− Более чем, − усмехнулась. – У меня в этом опыт, которым не каждый врач может похвастать. Да и догадаться не сложно, достаточно было поглядеть на его лицо, когда проверял он эти мои лимфоузлы.  

− У вас в роду цыган случайно не было? – попробовал спустить на тормозах.  

− Не знаю, может, и были, − пожала плечами. – Я отца своего не знаю и никогда не видела.  

− Мама не сказала? – Ужасался тому, какую несёт околесицу, подосадовал на себя.  

− Мама никогда об этом со мной не заговаривала. Ждала, наверное, когда я подрасту для этого. Не успела. И кстати о моей компетентности. Мама умерла от переродившегося из язвы рака желудка, когда была не многим старше нынешней меня. И моя бабушка, её мама, в том же возрасте и по той же причине. Я, Максим Глебович, плотно этим интересовалась, нужную литературу читала. Нет достоверных сведений, что рак желудка наследственная болезнь, но разве моя семейная напастьне свидетельство тому? 

Замолчала, он тоже медлил, размышляя, как сподручней ответить ей, она вдруг улыбнулась: 

− И знаете, что ещё любопытно? Бабушка была директором детского сада. И мама была, и я туда же, педагогический закончила. Вот такая династия. Как думаете, это тоже способствовало? Вот уж об этом никто нигде, уверена, не писал, дарю вам как тему для диссертации.  

− Зачем же тогда и выв садик вслед за ними? – Спросил, не удержался.  

Улыбку не убрала: 

− Хотела обмануть судьбу. Вот возьму и не заболею. И дочку рожу, которая долго будет жить, а я ещё внучку понянчу. Не обманула. Ни дочки не будет, ни внучки… 

Выступили слёзы, смахнула их ладонью. Он поймал её руку, задержал, заговорил торопливо, сбивчиво. Что любой, самый страшный диагноз не приговор, странно, что так рано ушли из жизни и бабушка, и мама, миллионы людей, кто ж того не знает, лечатся, оперируются, живут потом долго и счастливо, не только внучек – правнучек нянчат. Не тот теперь уровень медицины, чтобы так задёшево умирали люди. Что метастазы, тем более на ранних этапах развития опухоли, тоже не приговор… 

− Максим Глебович, − снова прервала его, − я ведь зачем к вам пришла, завтрашнего дня не дожидаясь. Просить, чтобы вы никуда меня не отдавали, даже в ваше хирургическое отделение. Только не спрашивайте, почему. Просто сделайте, пожалуйста, как я прошу.  

Он лишь сейчас заметил, что так и не выпустил её руки. Розомкнул пальцы, сразу же мелькнула мысль, что она, с этой непостижимой своей интуицией, наверняка заметила, как он смутился. Разве что как-то оправдать это реакцией на ею сказанное.  

− Но-о, − протянул он, − это же не в ваших интересах. – Взялся доказывать ей преимущества специализированного лечения, да и в любом случае, если потребуется операция, перевод в хирургию даже не тема для обсуждения. В конце концов, не от него это зависит, не он здесь решает подобные вопросы.  

Она поднялась, снова, теперь уже пасмурно улыбнулась: 

− Я попросила, вам виднее. – Протянула через стол руку. – До свидания.  

− До завтра, − ответил, − спокойной ночи.  

− И вам, − пожелала ему. Ещё одна улыбка, ироничная, забирая руку. – Вы так сейчас на неё глянули… Я знаю, многие врачи не любят, когда ногти длинные, вы, наверное, особенно, я ещё вчера заметила. Я уберу.  

Быстро повернулась, пошла к двери. Хорошо, что быстро, не должна была успеть заметить, какое у него сейчас лицо. . .  

Докладывая на утренней планёрке о делах в отделении, сказал о консультации онкологом больной Сидоровой и его рекомендации. Попросил у зава разрешения задержаться после планёрки, обсудить возникшую в связи с этим проблему. Предчувствовал, что разговор будет нелёгкий. В последнее время отношения с ним у Максима не ладились. Тот, семь лет уже после пенсионного возраста отработавший, уходить не хотел и почему-то уверился, что зарится Максим на его место, подсиживает. Недавно, выдался удобный случай, поговорили откровенно, сказал ему Максим, что и не помышлял никогда об этом, но, судя по всему, не убедил. Предполагал и сейчас, что на просьбу его тот вряд ли откликнется, хоть и придумал, что Сидорова дочь его давних друзей. И не заблуждался. Сказал тот, что не видит оснований игнорировать рекомендацию консультанта, тянуть не следует, он сам этим переводом займётся, пусть Максим подготовит документы.  

Не хотел он говорить с ней об этом при палатных соседках, сказал, что, как освободится, позовёт её. Была в отделении комнатка рядом со столовой, где обычно ели сотрудники и куда приглашались для приватной беседы больные и родичи. В ней и уединились. Поведал ей Максим о беседе с завом, напомнил, что не от него решение зависело. Сидорова молча всё это выслушала, заметно было, как сильно огорчилась. Повторил ей, что не сравнима их больница с онкоинститутом, где возможности другие, специалисты, оснащение, повезло ей попасть туда, думать сейчас надо о преимуществах лечения, всё остальное мало значимо. Вообще трудно понять, почему она так упорно отказывается уходить отсюда, пошутил, чтобы поднять ей настроение: 

− Не из-за меня же.  

Голосом ответила ровным, неокрашенным: 

− Из-вас, Максим Глебович.  

Гмыкнул он, якобы оценив шутку, сказал: 

− Это потому, Сидорова, что вы совсем меня не знаете. Я, может, человек несносный, страшный.  

− Надя. Меня Надя зовут, что ж вы даже имени своей больной не запомнили? − И тем же блеклым голосом: − А знаю я вас хорошо. И давно.  

−Быть того не может, − насторожился. – Извините, не имел чести. И что вы знаете? 

− Много. Ну, например, чтобы вы поверили, где и как вы живёте, номер телефона, как выглядит ваша квартира, что душ у вас капризничает, над диваном портрет висит, вы, маленький, с мамой. А ещё, что была у вас любимая кошка Муся, куда-то потом пропала, вы очень переживали. Могу продолжить, но, думаю, и этого достаточно.  

− Это как же? – обомлел.  

− Ну, вот, − усмехнулась, − а вы не верили, что знаю.  

− У меня, Надя, не очень хорошая память на лица, но уверен, что никогда вас прежде не видел. А увидев, не забыл бы. Но давайте всё же о другом. Почему вы не хотите уйти отсюда? Неужели решили, что я – тот единственный человек, тот врач, который может помочь вам? Мне, конечно, лестно, если вы обо мне такого мнения, но это, увы, далеко от действительности. Не говоря уже о том, что в онкологии, а речь ведь сейчас о ней, специалист совсем небольшой. Только не говорите, что полюбили вдруг меня, я ведь и здесь цену себе знаю. Что происходит? 

Она встала, провела ладонью по лицу, словно стирая с него какую-то ненужную мысль, устало поморщилась.  

− Полюбила – не то слово. Тут, Максим Глебович, другое. Это и сказать сложно, и понять. Может, когда-нибудь скажу. Или не скажу. Прощайте. Или не прощайте. Не знаю.  

И ушла, бережно, беззвучно прикрыв за собой дверь. А он остался сидеть, с умом на раскоряку. Затем пошёл в ординаторскую готовить выписку Сидоровой. Нади Сидоровой. Вновь зашёл в её палату часа через два. Надина койка пустовала. Спросил у Галины Петровны. И услышал: 

− Так ведь ушла она.  

− Как ушла? 

− Обыкновенно. Вещички свои собрала, с нами попрощалась, пожелала выздоравливать – и ушла.  

− Мне ничего просить не передала? – нескладно выстроил фразу. − Про вас ничего не сказала. А вы разве не знаете? 

Вышел в коридор, спросил у постовой сестры куда девалась Сидорова. Та сказала, что видела, как она, в платье уже и с сумкой, шла к выходу, подумала, что выписалась, будто бы перевели её куда-то. Поспешил в ординаторскую, удостоверился, что есть в истории и адрес её, и номер телефона. Позвонил ей, абонент был недоступен. Адрес записал, поехал туда сразу после работы.  

Жила Надя недалеко, в старой пятиэтажке. На несколько, с паузами, звонков никто не откликнулся. Позвонил в дверь рядом, пообщался с соседкой, женщиной пожилой и словоохотливой. Надя приходила, потом уехала, когда вернётся, не сказала, вряд ли скоро, потому что оставила ей ключ, поливать цветы. Велела, если будут её спрашивать, никому ничего не объяснять.  

С тем и уехал. На следующий день позвонил Никитину, поинтересовался. Тот ответил, что очень ему не понравились её уплотнения и в эпигастрии, и в лимфоузлах, резонно подумал, что лучше перевести её к ним в институт, благо проблем с местами сейчас нет. Спросил Максим, сколько, по опыту его, шансов на благополучный исход. Услышал ожидаемое: толком ещё не обследована, биопсия даже не сделана, не о чём пока говорить.  

В следующий день и два затем по нескольку раз названивал ей. С тем же результатом. И, конечно же, эти неотступные размышлизмы, зачем ему это всё, что, кто ему эта Надя Сидорова. Была у Веры поговорка, частенько ему повторяемая, что своей смертью он не умрёт. Нелепая для непосвящённых, ему понятная. Знал за собой эту привязчивую особенность: загружать себя вовсе ему ненужными проблемами, тратить зачем-то на них время, мысли, настроение, воплощённое легендарным «оно тебе нужно?». Но сейчас не тот был случай. Оказалось, нужно. Надя вдруг оказалась нужна ему. Чтобы видеть её, говорить с ней. Нужна, как женщина. И никто, кроме неё и как она. Она, воплощавшая в себе едва ли не все свойства, качества, не нравившиеся ему. Вздор, что противоположности сходятся. Просто нравится у кого-то то, чего сам лишён. Даже позавидовать. Но тут чему завидовать? А ещё – злился на неё. Не за то, что ворвалась непрошено в его жизнь, сделала её досадной, неспокойной. Дура. Вот же дура! Что натворила! Ну, пусть рак, мама там, бабушка, ну и что? Верно ведь ей сказал, не приговор же. Тоже виноват, не сумел убедить? Про операцию на желудке, какую прилично сделает обыкновенный аккуратный, не обязательно маститый, хирург. Что химиотерапия, лучевая, такого нынче уровня, с такими результатами − раньше лишь мечтать можно было. Неужели не ведает об этом, с глухого хутора приехала?. .  

Куда, дурёха, девалась, зачем? Каждый день может стать если не роковым, так упущенным: стрельнет куда-нибудь – гоняйся потом за этими метастазами. Но если б только это. И доставало не меньше. Тут уж не интуиция, не цыгане в роду, не бесовщина даже. Душ у него капризничает, фотография над диваном, Муськи не стало! Проникла сюда в его отсутствие? Пользовалась душем? Привёл однажды её домой, а затем выпроводил, не приходя в сознание? Потому и думает так часто о ней, что напрочь с панталыку его сбила, покоя лишила? 

День, второй, третий. На четвёртый увидел её. Нет, не в эротическом сне и вообще не во сне – сидела на скамейке возле его дома. С сумкой. Подошёл, заморгал: 

− Что вы здесь делаете? 

− Вас жду, Максим Глебович.  

Срывалось с языка «зачем?», но вовремя спохватился. − Дождались. Пошли. – Взял за руку, ввёл в подъезд, потом в лифт. И пока шли, ехали до его пятого этажа, ни слова друг другу не сказали, только смотрели. Усадил её на диван, сам на стуле напротив.  

− Вам тут всё знакомо? Вы ведь раньше бывали здесь? 

− Не бывала, вы же знаете.  

− Тогда… Тогда как же? 

− Лариса рассказывала.  

− Какая Лариса? – Догадался какая. – Даже про Муську? 

– И про Муську тоже. Я могу вас о чём-то попросить? 

− Конечно.  

− Я очень голодна. Можете меня чем-нибудь покормить? 

− Могу.  

Пошли на кухню. В холодильнике тот же джентльменский набор: яйца, кефир, разве что пельмени прибавились. Хлеб забыл купить, зато масло не перевелось ещё, в шкафчике сахар, печенье к чаю. Приемлемо.  

Сказала: 

− Позволите, я сама яичницу сделаю? – И не дожидаясь ответа: − Глазунью, как вы любите.  

− Тоже Лариса? 

− Тоже.  

− Вы мне потом всё расскажете? 

− Я не знаю сколько это – «всё». Вы разрешите сходить в ванную руки помыть? 

− Даже воспользоваться моим капризным душем.  

Ляпнул – и оторопел, сразу же уразумел, как двусмысленно могла она воспринять эти его слова. И убедился, что опасения его не напрасны: помедлила с ответом, щёки её порозовели.  

− Спасибо. Я эти дни… Если откровенно, сейчас очень бы кстати. – И тоже смутилась, поглядела тревожно.  

− Вот и хорошо, − заторопился, чтобы избежать этих их гляделок. − Побудьте здесь, пожалуйста, я всё приготовлю, я быстро.  

Поспешил в комнату за полотенцем, потом в ванную, проверил, не отключили ли, с них станется, горячую воду, сполоснул ванну, вернувшись, доложил: 

− Мыться подано.  

Обратил внимание, что её дорожная сумка так и осталась в прихожей. Домой, значит, не заходила, прямо откуда-то к нему. Откуда-то, где провела эти три дня. Наверняка не у той же Ларисы или у кого-нибудь из близких, где могла бы искупаться под душем. И ни полотенца, ни смены белья с собой не взяла, иначе не осталась бы сумка нетронутой. Стоит сейчас под душем, тешится. Какая стоит, вообразить не трудно, имел удовольствие лицезреть. Есть ли у неё сейчас мужчина? Не здесь он, ездила к нему? Зачем? Советоваться, как быть дальше? Струится вода по роскошным её волосам, по налитой груди, по бёдрам… Ему, вообще-то, тоже не мешало бы принять душ, к тому же день сегодня выдался хлопотливый. Вслед за ней? Шальная, безумная мысль: а вот зайти бы сейчас к ней, сказать, что тоже хочет освежиться… Наваждение… Зачем пришла к нему, сидела, ждала? Кто она ему сейчас? Не пациентка же, не его больная, и не в больнице они. Может ведь повести себя с ней, как с любой другой женщиной, никакими должностными отношениями с ним не связанной. Думала ли она, идя к нему, что останется один на один с мужчиной, который ей нравится? Разве нет? Каждое слово её помнится… Из-за вас, Максим Глебович… Может, когда-нибудь и скажу… 

− А вот и я. Большущее спасибо, прямо как вновь на свет родилась… 

Волосы под полотенечной чалмой, лёгкое платье липнет к влажному ещё телу. Умытое, светлое, первозданной прелести лицо… 

− Я теперь ваша должница.  

Во как. Только не пороть горячку, всему своё время. Чему всему? Какое время? 

− Вы сказали, будто я видел вас раньше, но не узнал. Заинтриговали, однако. Будет первый ваш долг, отдавайте. Не было же этого, придумали вы зачем-то, признавайтесь.  

Остолоп, зачем сказал «первый»? 

− А как же глазунья, Максим Глебович? Может, после неё? 

Не желает признаваться. Но зачем-то же сочинила это. Не поддался: 

− А мы совместим приятное с полезным… 

Совмещали. Сначала выясняли кто всё-таки будет жарить яичницу. Победила она, применив сомнительный приём: мужчинам-де положено уступать дамам. Согласилась на компромисс: творить под неусыпным его надзором. Сюрпризы начались, когда разбивала яйцо. Наверняка плохую услугу сослужило ей желание не ошибиться, не давать повода ему, «стоявшему над душой», подтрунивать над ней. Чуть сильней нужного тюкнула ножом по яйцу, развалилось оно, потёк из него желток. Панически оглянулась, он импульсивно подался вперёд, угодили лицом в лицо, пугливо отпрянули, то ли секунды, то ли целую вечность пялились друг на друга, потом он притянул её к себе, припал к её губам, звякнул упавший нож, руки её сомкнулись на его шее, он подхватил её, неожиданно лёгкую, на руки, понёс в комнату… 

Давно стемнело, тусклого света уличного фонаря едва хватало, чтобы различить ей лицо. Лежали рядом, приходили в себя, молчали.  

− О чём ты думаешь? – спросил.  

− О том, чего не хватает мне сейчас для полного счастья.  

− И чего же? – повернулся к ней.  

− Боюсь говорить.  

− А ты рискни.  

− Ты не простишь мне этого.  

− Всё же попробуй, там видно будет.  

− Умираю, хочу покурить. С утра ни одной сигареты, боялась, уловишь ты запах, неприятно тебе будет.  

− Я уже говорил тебе, помнится, что с тобой не соскучишься.  

− А я ответила: а зачем вам соскучиваться? И мне зачем? Много ли в нашей жизни такого, чему можно порадоваться? 

− Ты уже второй раз сегодня умираешь. Сначала от голода, теперь без курева.  

− Боюсь умереть в третий раз.  

− От чего опять? 

− От любви. К тебе, жестокому, безжалостному человеку. Какой же ты врач после этого? Зачем ты напомнил мне о голоде? Теперь я не знаю, отчего раньше стану умирать.  

− Давай от третьего, иди ко мне… 

В полночь яичницу жарил он. Она стояла у раскрытого окна, вожделенно докуривала выпрошенную сигарету.  

− Ты так и не рассказала, где я тебя раньше видел, а потом не узнал, − не забыл Максим.  

− А ведь мы с тобой за одним столом сидели. На дне рождения. Ты пришёл с Ларисой.  

− И я тебя после этого не узнал? Быть того не может.  

− Может. Я тогда была Мэрилин Монро.  

− Это как это? 

− Потом расскажу, сначала желудки ублажим. Да передохнём немного.  

− С тобой передохнёшь, как же.  

− Тебе завтра на работу.  

− А тебе? 

− Завтра будет день….  

Рассказала. Он слушал, сопереживал. Как затеяла когда-то с ребятишками своими игру на узнавание. Они это сами придумали. Маски, оставшиеся после маскарадного спектакля, путали, надо было опознавать, кто под какой. У неё начались проблемы с желудком, предполагала худшее, ещё и рассорилась тогда с близким ей человеком, настроение поганилось. Из дома не выходила, маялась. Вздумалось ей развлекать спектаклями одного зрителя – себя. Представлять себя кем-то, жить чьей-нибудь другой жизнью, хоть на время расставаясь с опостылевшей своей. Какие-то нелепые зароки себе давала, суеверной сделалась до абсурдного. Ему, наверное, смешно это слушать, но обещала ведь всё рассказать… 

С Ларисой подружки они с первого класса, за одной партой сидели. Лариса и девчонкой была бесшабашной, и девицей безбашенной. Парни у ней как в калейдоскопе менялись, за три года дважды умудрилась замуж сбегать. А потом – бац! − и влюбилась, в доктора одного, лет на десять её старше. Столько и так о нём рассказывала ей, что даже ревновать Ларису начала. На тот день рождения не пошла бы – настроения не было и чувствовала себя плоховато, но узнала, что придёт Лариса со своим доктором, захотелось поглядеть на него поближе. И заявиться вдруг решила эдакой Душечкой из «В джазе только девушки». Поспособствовал тому попавшийся на глаза белый парик. Душечки, правда, из неё не получилось, желудок разболелся, не до того стало. Пробыла там недолго и ушла бы раньше, если бы не Ларисин доктор. И не в том лишь дело, что понравился он ей, хотя понравился и очень. Случилось необъяснимое. Поверила ему. Верней, не ему, а в него. Возникло вдруг ощущение, что рядом с ним преобразится её жизнь, чуть ли не провидением ей послан. Всё расспрашивала о нём Ларису, каждой мелочью интересовалась. И когда пришлось ложиться в ту, где работал он, больницу, вновь сочла это не случайностью. Когда же оказалось, что ещё и угодила к нему в палату, вообще уверилась, что если суждено ей переломить незадавшуюся судьбу, то лишь рядом с ним. И так же отчётливо поняла, что всё это рушится, пропадает, узнав, о переводе в другую лечебницу. А доктор этот уговаривал её расстаться с ним, даже после того, как пришла к нему просить, чтобы не отдавал её. Тоже знак ей, что бы не ждала, не надеялась, ничего не сбудется. Затем уже всё остальное, он знает… 

− А почему ты такой заявилась в больницу, тоже во что-то играла? – спросил, чтобы сказать что-нибудь, не отмалчиваться.  

− А. это… − усмехнулась. – Не знаю, нашло на меня. Эдакая роковая женщина-вамп, всех сразить, всех взбудоражить. Тебя изумить. Наваждение какое-то, ты не поймёшь. Только не спрашивай, где я эти дни была, − опередила его следующий вопрос.  

− Потом расскажешь? 

− Нет. Может быть совсем потом-потом. Если будет у меня это потом-потом.  

− Будет, я тебе обещаю.  

− Но в одном признаюсь. Я ведь всё время думала о тебе. И все твои обещания, что болезнь моя – не приговор, нисколько не разуверили меня. Но вот зациклилась на том, что обречена, если ты от меня откажешься. И тогда уж точно ни меня никогда не будет, ни дочки моей. А ещё – что люблю тебя, и зачем мне жить или не жить, если не нужна тебе. Вдруг проснулась среди ночи, быстро собралась и помчалась на вокзал. Знала зачем. Сяду на скамейку возле твоего дома и стану ждать тебя. Если не позовёшь, так и буду сидеть пока… Пока не знаю что… 

В Минеральных Водах оказался я по служебной надобности. Он приехал туда с Надей по рекомендации наблюдавшего её гинеколога. Завершался седьмой месяц Надиной беременности, ни её, ни ребёнка состояние каких-либо опасений для такого вояжа не вызывали. И вдруг, в последний уже день отъезда, начались у неё схватки, повезло, что не случилось это в дороге. Обошлось. Родила мальчишку, здоровенького, слава Богу, теперь ждал он, когда её выпишут…  

___________________________

 © Кисилевский Вениамин Ефимович