Продолжение публикаций, начатых в №№ 9 [377] 1.11.2020, 1 [379] 1.01.2021, 4 [382] 1.04.2021. Другие мои материалы о Зелинском см. в №№ 8 [281] 10.07.2014, 9 [282] 05.08.2014, 13 [301] 10.11.2015, 6 [339] 30.05.2018.
Для удобства поиска и чтения предлагаем адрес авторской странички О. А. Лукьянченко в журнале relga.ru с активным перечнем упомянутых публикаций.
В 25-летнем возрасте Фаддей Зелинский, приват-доцент Императорского Санкт-Петербургского университета, вступил в брак с 24-летней Луизой Гибель, сестрой его соученика по гимназии, а затем и по Лейпцигской филологической семинарии. Неблагозвучная на русский слух фамилия принадлежала роду балтийских немцев из Эстляндской губернии. Жених и невеста были повенчаны в римско-католической церкви при Пажеском корпусе 6/18 июня 1885 года, после чего новобрачная стала Елизаветой Васильевной Зелинской. А спустя 9 месяцев с небольшим, 26 марта / 7 апреля 1886 года, у молодоженов родился первенец – сын, получивший имя Феликс. Ему суждено будет стать ангелом-хранителем последних лет жизни отца.
Говорят, что имя определяет судьбу. Феликс в переводе с латыни — счастливый. Внешняя канва жизни старшего сына Зелинских вполне соответствует этому определению. А уж если сравнить ее с известной нам трагической участью его сестры Аматы, то выглядит более чем благополучной. Разумеется, взгляд со стороны, да еще многие десятилетия спустя, не в состоянии с безупречной достоверностью оценить ту или иную человеческую жизнь. При видимом благополучии, она может быть исполнена внутреннего драматизма. И доступные нам письма Феликса Фаддеевича позволяют делать такие предположения. Тем не менее, в целом, как это подтвердит в конце моих заметок он сам, смысл данного ему имени оправдался.
В конце 1950-х годов, когда Феликсу Фаддеевичу было уже за семьдесят, у него неожиданно наладилась переписка с Ариадной (Адочкой), самой младшей из дочерей Фаддея Францевича. Почтовая связь с отцом была утеряна ею в 1937 году, когда переписка с заграницей стала опасной для жизни. Лишь в 1958 году, в период некоторой либерализации советского режима, Ариадна послала запрос в Варшавский университет и получила ответ от его ученицы – доктора Лидии Винничук. Благодаря доброте и чуткости этой женщины удалось установить почтовую связь между его старшим сыном, обитателем баварской деревушки Шондорф в 60 километрах от Мюнхена (об этом примечательном месте, где ныне находится мемориал Фаддея Францевича, рассказывают мои заметки «Последний приют Фаддея Зелинского» в RELGA № 9 [282] 05.08.2014; настоятельно рекомендую перечитать их – тогда и сегодняшний очерк расширит свое содержание), и младшей дочерью, проживавшей в Ростове-на-Дону.
В личном архиве Ариадны Фаддеевны сохранились 24 письма Феликса (18.11.1958 – 18.09.1969; 3 последних адресованы и обращены к Софии Петровне Червинской) и 1 письмо, посланное совместно Феликсом и Аматой во время пребывания последней у брата в Шондорфе (31.08.1965). В письмах Феликса практически вся его биография предстает перед нами в красочном развернутом виде и почти не требует дополнительных комментариев. Поэтому они будут, насколько это возможно, краткими.
В одном из первых писем Ариадне Феликс 26 февраля 1959 года сообщает:
«Я тут учительствовал 37 лет; мои предметы были биология и химия; был всей душой предан своему делу, подступ к молодежи давался без труда. Теперь мне 72 года. Я, так сказать, в отставке. Праздность мне не в тягость: всякие занятия, более или менее полезные, всегда находятся; да и отставка моя неполная: даю еще частные уроки, правда, не по моим предметам, а по тому, на который здесь наибольший спрос – латынь; очевидно, мне кое-что передалось по наследству, а язык это удивительно прекрасный…»
Опираясь на письма и некоторые другие архивные материалы, часть из которых доступна в Интернете, можно составить представление о раннем периоде жизни Феликса, до того как он поселился в Шондорфе. Учился, как и отец, в петербургской школе св. Анны, получил аттестат зрелости в 1903 году. Затем студенческая пора в Петербурге и Мюнхене – но отнюдь не на историко-филологическом факультете, как можно было бы ожидать.
«В университете я был на физико-математическом факультете естественником, по преимуществу ботаником, — писал он Ариадне. — Темой моей докторской диссертации (в Мюнхене, в 1909 г.) были разные частности из области мхов. Затем моя первая «служба»: две почвенно-ботанические экспедиции в Киргизскую степь. В промежутке между ними я разрешил себе на собственные заработанные средства добавочный триместр в Страсбурге. Здесь в первый (и единственный) раз в жизни чисто научная работа меня увлекла почти до самозабвения. Геотропизм; значит, физиологическая тема. Но не миновать было и разочарования: доцент один, занимавшийся теми же вопросами, почуял во мне соперника и так воздействовал на моего милейшего профессора, что работу, предназначенную для печати, пришлось сократить и выпустить из нее самые интересные (хотя и немного смелые) выводы. Конечно, это и на меня повлияло охлаждающим образом.
Далее пошла моя педагогическая деятельность. После некоторых промахов я убедился, что тут мое истинное призвание. Отец, правда, надеялся, что после 2–3-летнего преподавательства я перейду в университет, чтобы стать, как он, со временем профессором. Но побывав полгода ассистентом в сельскохозяйственном институте, мне стало ясно, что общение с молодежью школьной меня гораздо больше удовлетворяет, чем со студентами. Это разочарование отец (он, кстати, был страшно требователен; ты его таким вряд ли знаешь) простил мне лишь в последние годы.»
После дальних странствий (помимо упомянутых экспедиций в Киргизию была еще поездка на Лофотенские острова для изучения их флоры) Феликс Зелинский возвращается в Петербург и становится учителем географии в Реформатском училище (так в обиходе называли училище при реформатских церквах). К этому времени относится его знакомство с будущей женой Карин Борман. Интересно отметить, что Каря (так ее называли близкие) была подругой детства и соученицей по Бестужевским курсам Сони Червинской, которая станет последней любовью Фаддея Францевича и матерью его младших дочерей Тамары и Ариадны.
В 1919 году революционная смута лишит молодую чету жилья, и сын с невесткой найдут пристанище, так же как и Амата со своей семьей, в неприкосновенной покуда квартире отца на Университетской набережной, 11. К тому же в начале сентября родители отправятся в годичное путешествие («командировку»), оставив семьи старших детей хозяйничать самостоятельно. Вернувшись через год, отец и мать узнают, что их первенец совершил дерзкий побег из Совдепии по льду Финского залива…
Удивительные спирали закручивает судьба: спустя 20 лет Фаддей Францевич и Вероника, подобно Эдипу с Антигоной, в еще более жестоких обстоятельствах обретут спасительное убежище у Феликса в гостеприимном Шондорфе, что позволит престарелому ученому завершить заветный труд последнего 20-летия — историю античных религий. Феликсу и Карин Зелинским посвятит Фаддей Францевич заключительный, 6-й том – «Античное христианство»…
«Он долго не мог мне простить, — признался как-то Феликс Ариадне, — что я остался «только» учителем – не стал, как он сам, профессором. И лишь здесь в Шондорфе, убедившись, что меня тут действительно ценят, что я избрал по призванию своему поприще, он изменил свой взгляд и признал меня.»
Итак, основным занятием Феликса, делом всей его жизни было учительство. Однако оно не ограничивалось кабинетным, так сказать общением с учениками.
Коллекции биологической лаборатории я чрезвычайно обогатил, особенно насекомыми: выводил и разводил бесчисленных бабочек, например огромных шелкопрядов Индии и Америки, но уделял внимание также жукам, перепончатокрылым, двукрылым, кузнечикам, стрекозам и т. д. Был завзятым птичником: самая интимная дружба – сова (Syrnium aluco), совершенно ручная, ласковая, прожившая у меня 12 лет…
Любовь к природе, ко всему живому была одной из определяющих черт натуры Феликса.
«У меня любовь к природе проснулась очень рано. Сильна была в детстве притягательная таинственность грибов, затем, после первых летних путешествий в Каринтию, красота альпийской флоры. Страстно любил я «держать» – с подобающим уходом, конечно, – всяких животных: рыб, тритонов, ящериц, птиц, зайчат, ежа (целую зиму; утром он залезал ко мне в кровать). Дачная жизнь казалась мне раем, городскую я считал прозябанием. Папа поощрял эти мои наклонности, но всё же часто упрекал меня за лень. Понятно: его область была книга, он читал и писал с неимоверным прилежанием; но если это для него потребности, то какое же тут – думалось мне – прилежание? Ну а моя книга, моя потребность была природа. Так что бродить по болотам или собирать гербарий казалось мне ничуть не хуже и отнюдь не праздностью, чем корпение над Ливием или Гомером. (Кстати: древние языки были в школе моими слабыми предметами, я держался в среднем на тройках; но тем не менее я теперь еще в состоянии давать латинские уроки и с большим удовольствием разбираю с моей ученицей Саллюстия.)…
Мне принесли осиротевшего птенца-дроздёнка, так как я пользуюсь славой не только латиниста, но и любителя и покровителя животных. О своей Совушке, прожившей у меня 12 лет, я тебе, кажется, уже писал. С тех пор у меня птиц не было, и я без особенного удовольствия принял на себя труд (добывай червей и т. п. и корми его ежечасно; первый завтрак в 5 часов!) выращиванья. Но всё пошло удачно; а теперь он, научившись летать, уже 5 дней пользуется полной свободой. Но он так привязался ко мне, что из сада не улетает, утром и всякий раз, когда ощущается голод, поджидает меня и настойчиво требует пищи. Это, конечно, трогательно и прелестно, но я боюсь, как бы я его не слишком избаловал. Он, очевидно вместо того чтобы самому добывать себе продовольствие, предпочитает более удобный способ: получать его из моих рук. Он не глуп, знает, где наша входная дверь, и щелкание ключа служит ему сигналом. Как мне с ним быть? Пожалуй, и другие птицы, вместо того чтоб его обучать, последуют его примеру и начнут у меня попрошайничать…
Еще о дроздёнке: он в клетке жил недолго; затем признал сад за свое обиталище и, проголодавшись, всегда являлся на кормежку; но постепенно и сам научился промышлять, являлся реже и наконец прекратил свои визиты – надеюсь, не потому, что его сцапала кошка. А раз уж о птицах: самая интенсивная моя птичья дружба была сова, принесенная мне в стадии пушистого птенца и выращенная мною. Это действительно была дружба: она явно выказывала любовь, принимала ласку и ласкала меня. Прожила она у меня (в большущей мною выстроенной клетке) 12 лет. В последние годы войны мне, за недостатком корма, пришлось выпустить ее на волю (скорее: принудить ее). Всё, казалось, к лучшему, но недели через 2 она, пожелавшая выкупаться, потонула в бетонированном баке нашего садоводства. Очень я горевал…»
В переписке с Ариадной наглядно проявляется не только эпистолярный, но и педагогический талант Феликса: для очередного письма он подбирает конкретную тему и развивает ее всесторонне. А поскольку круг его интересов чрезвычайно широк, то и темы весьма разнообразны. Одна из важнейших для автора – его литературные занятия. Представляют ли они собой хобби или нечто большее? Отметим тут же: удивительно, что, проведя большую часть жизни в Германии, Феликс прекрасно владел русским языком. Более того – в домашней обстановке с женой, родом из прибалтийских немцев, также говорил по-русски. В одном из первых писем Ариадне Феликс заводит разговор о своих «литературных посягновениях и потугах»:
Несмотря на то, что у меня целая поместительная полка в шкафу завалена моими «трудами», поэтом или писателем я назвать себя не могу. Первый период такого «вдохновения» я пережил во время моих (нелегких) выпускных экзаменов; находился я тогда в приподнятом настроении, писал стихи и по-русски и по-немецки, всё, должно быть, очень плохо, и не жаль, что из этих попыток ничего не сохранилось. Затем жилка эта зачахла совершенно и вернулась к жизни лишь в 20-м году, когда я перевел «Двенадцать» Блока на немецкий язык. Эта переводческая работа продолжалась довольно долго, распространившись на поэтов 1875–1925 годов; мог бы выпустить около пяти томов, но пристроить их в каком-нибудь издательстве не удалось. Дальнейшими моими жертвами были Крылов, Пушкин (лирика, сказки в стихах и «Борис Годунов»), Ершов («Конек-Горбунок») и А. Толстой (трилогия), но и тут издатели оказались людьми по ту сторону добра и зла. Единственное, что вышло в печати, это перевод (слегка сокращенный) дантевской «Божественной комедии» с сохранением терцинного построения и троекратных рифм. Именно сложная форма меня прельщает, и я в ней преуспеваю. Стяжал себе в тесном дружественном кругу даже некоторую славу. Появились, конечно, и собственные стихотворения различного характера, и целый цикл баллад на темы из Геродота. Проза: фиктивный дневник якобы девушки Констанцы, содержащий всякие размышления; целый ворох жизненных воспоминаний, то есть настоящая автобиография, из которой при случае я читаю отрывки друзьям и близким знакомым; хвалят; но для печати всё это не предназначено…
Можно предположить, что по молодости поэтическими переводами автор занимался в надежде добиться признания на этом поприще. Так, Ахматова, как указано в дневнике П. Лукницкого, вспоминала, что 13 июня 1913 года она получила по почте от Феликса Зелинского из Шондорфа немецкий перевод двенадцати своих стихотворений. Заметим сразу, что датировка этой записи наверняка ошибочна: в 1913 году Феликс жил в Петербурге, а не в Шондорфе, преподавал географию в Реформатском училище и стихотворными переводами еще не занимался. Ближе к истине был бы 1923 год, когда он уже поселился в Верхней Баварии и посвящал досуг переводческому труду. Это подтверждается двумя его письмами Вячеславу Иванову от 5 сентября и 25 октября 1925 года, в которых он, в частности, писал:
Вы, может быть, не помните, что в те редкие разы – а мне они очень запомнились – когда Вы бывали в доме моих родителей, за столом сидел еще некто, молчаливый, ничем себя не проявлявший. Да и в самом деле – чем мог я обратить на себя Ваше внимание? Я ни филолог, ни тем более классик, талантами никакими не отличался… нет, скажу по правде, не отличаюсь. Я только слушал, что говорят большие, и старался хоть часть того понять…
…Лишь 35-ти лет я начал понимать, что такое лирика. И выразилось это мое понимание в том, что у меня забила переводческая жилка. Чем это вызвано? Я думаю, что просто эмигрантской жизнью. В 1920 г. я покинул Россию… Вдали от родины ее поэзия становится потребностью, ей хочется отдать себя, а в то же время и передать ее своим новым друзьям. Вот я и начал.
Теперь о моих переводах в частности. Перечислю Вам Блока, Бальмонта, Ахматову, Сологуба, Гумилева, Волошина, Брюсова, Белого, Кузмина, Городецкого, Минского, Мережковского, Гиппиус, Иванова… и надеюсь, Вы не осудите моего выбора. Порядок перечисления не означает оценки по качеству, а основан лишь на количестве переведенных мною стихотворений. А это количество зависит от того, что мне из книг русской лирики в моей эмигрантской келье доступно…
…Переводил я исключительно по внутренней потребности, нисколько – Боже упаси – не думая о заработке; а посему и не прилагал до сих пор особых стараний над издательствами. Но тем не менее горячее желание увидеть мой сборник напечатанным и широко распространенным не утихает, и сейчас я нащупываю почву у Piper,а. Надеюсь, что не потерплю фиаско…
Мэтр, сделав, как полагается кое-какие существенные замечания, в целом одобрил опыты переводчика, однако «антилирические», по выражению Феликса, настроения немецких издателей оставались таковыми и впоследствии. В итоге, как признал сам автор, его переводческие труды застряли на домашних книжных полках. Но это отнюдь не охладило авторского пыла, и в 50-е-60-е годы Феликс продолжил старания, перелагая на немецкий Евтушенко и его ровесников.
А вот другое пристрастие Феликса, противоположное кабинетному затворничеству (снова цитирую письма Ариадне):
Писал ли я тебе когда о моей давнишней пассии, об альпинизме? Унаследовал я ее несомненно от отца; и в прежние годы, еще студентом в Мюнхене, а затем отсюда, из Шондорфа, я довольно часто бывал в горах и совершил целый ряд восхождений, часто отважных, рискованных, карабкаясь, по преимуществу один, на крутые скалистые вершины. Среди альпийской природы, среди ее бесподобной флоры, я проводил наисчастливейшие дни. Теперь, конечно, когда мне стукнул 75-й год, я должен был остепениться, силы уже не те; но совсем отказаться от этого спорта (если его так назвать) я всё еще не могу. Вот и этим летом я провел неделю в чудной долине Циллерталь. Уже в третий раз. Влечет меня туда еще и то обстоятельство, что я нашел там удивительное пристанище у одной крестьянской семьи. Особенно мила сама хозяйка, принимающая меня как родственника; с которой я переписываюсь; а письма ее таковы, что не подумаешь, что это женщина, не получившая почти никакого образования. Когда я там объявился в первый раз (в двух гостиницах все комнаты были заняты), ее 5-летняя дочурка меня возненавидела, и ненависть не остыла, когда я через год опять там оказался: очень недовольна она была, и слезы текли из ее глаз, когда она по принуждению сидела против меня за ужином. Но как-то – объяснить я этого не могу – в течение получаса ее ненависть превратилась в доверчивость: мы с ней играли, если родители вечером бывали вне дома, а когда пора была укладываться спать, она свой лобик не только папаше, но и мне подставляла для прощального поцелуя. Теперь она ученица народной школы, показала мне свои свидетельства – исключительно единицы (то есть лучшие отметки). Конечно, я ей приношу или посылаю подарочки, на этот раз она к Рождеству получит сказки 1001 ночи.
Но и по горам я ходил. И удалось мне, старику, взобраться на (легкую) вершину в 3130 метров. Погода, после двух пасмурных дней с туманом и дождем, а выше даже со снегом, была удивительная.
А осенью мы с Карин были на озере Тарде, баловали себя в знатном отеле, жарились на солнце, купались. Затем еще 3 дня в Венеции – не впервые. А на будущую весну и лето у нас опять новые планы – такие уж мы неугомонные. Что ж – на склоне жизни – скоро и Карин исполнится 70 – это, пожалуй, и простительно. И не совсем уже праздную жизнь мы ведем – частные уроки даем мы оба.
И не удивительно ли – учитель химии, ботаники и географии проводит уроки по предметам, которые, как он сам признавался, давались ему с трудом:
Карин, правда, пришлось передать трех англичан, нуждающихся в немецком языке, мне, сохранив за собой верховное управление. Кроме того у меня один милейший латинист 13 лет, одна местная жиличка, совершенствующаяся в французском, и впервые я веду добровольный курс итальянского языка в самом Landheim’е. Получается таким образом странный факт, что биолог и химик по профессии совершенно ударился в филологию, к тому же еще по столь различным языкам. Прибавь к тому, что в досужее время я перевожу папину историю древней культуры на немецкий язык; тут скверно то, что у меня под рукой лишь французский перевод этой книги; русский оригинал мне, может быть, раздобудет Амата, но получить разрешение на пересылку нелегко. А будет ли напечатан мой перевод, нисколько не гарантировано.
Педагогу, натуралисту, литератору, альпинисту – не чужда (как всем Зелинским) и музыка:
В раннем – может быть слишком раннем – детстве меня учила на рояле мама; успехи были незначительные и поступлением в школу я из-за дальнего пути попросил меня уволить. Конечно, жаль, так как музыкальность моя и любовь, даже жажда к музыке неотрицаемы. Здесь в шондорфском Ландсхайме, где не только ученикам, но и взрослым предоставлены всякие возможности к развитию, дела приняли иной оборот. Мне предложили обрабатывать в школьном оркестре контрабас; и я самоучкой и с грехом пополам достиг такого уровня (далеко не совершенства), что мог участвовать в знаменитом и прекрасном шубертовском Forellenquintett – знаешь ли ты его? Затем в моих руках оказался даже фагот, но это инструмент крайне заковыристый и прихотливый; с ним я не справился. Зато я много лет участвовал в хоре.
Но с тех пор как мы обзавелись радио (теперь у нас уже третий прибор), пассивная музыкальность, которая сильна и в Карин, заметно пошла в гору. Мы много слушаем, особенно серьезную оркестровую музыку, тогда как джаз и «архимодную» музыку терпеть не можем.
Добавим к этому, что, как следует из Дневника Фаддея Францевича, одним из ярких впечатлений спасительного переезда в Шондорф поздней осенью 1939 года стало для отца исполнение Феликсом любимых обоими украинских песен…
Счастливая семейная жизнь оборвалась с безвременной кончиной Карин, последовавшей 10 января 1964 года.
«Осиротел мой дом, овдовел я», — жалуется старший брат Адочке. Острота потери самого близкого на земле человека, с кем прожито вместе полвека, кажется невыносимой. Но постепенно жизнелюбивая натура Феликса берет свое. Долгожданным радостным событием становится приезд сестры Аматы, получившей наконец после долгих издевательских отказов разрешение от советских властей. Полгода проведены вместе. Амата возвращается в Ленинград, где жить ей остается около года. Новая невосполнимая потеря…
«Одинок ли я?» — задается вопросом Феликс в письме Ариадне от 28 апреля 1967 года. И тут же отвечает:
Вот увидишь. Общаться со сверстниками меня не тянет, да их поблизости и нет. Взамен я окружил себя «названой» семейкой (Wahlfamilie), которой я тебе, кажется, еще не представил. Их трое. 1) моя «Wunschtochten», бывшая ученица, 31 год, служит в Мюнхене, в книжном и художественном магазине, сама художница, к сожалению, мало доверяющая себе, иначе она могла бы выдвинуться. 2) «Vizetochten», сама предложившая быть таковой после смерти Карин; ей 21 год. 3) «Wunschewkelie», 14-летняя крестьянская девочка из Тироля, способная, усердная, с глубоким чувством ответственности; намеревается стать учительницей, чему я по мере сил (и финансов) содействую. Имена их (на тот случай, если мне и впредь придется о них писать): Ursula, Elisabeth и Annemarie…
Феликс запамятовал, что уже писал о них раньше. А о последней из упомянутых даже дважды, сложив две взаимодополняющие новеллки. Одна из них была процитирована выше. А вот другая:
Дело идет об одной не совсем обыкновенной дружбе. Место действия – чудная долина Zillertal в Тироле. В этих ледниковых горах я побывал уже студентом, затем на нашем свадебном путешествии с Карин. В 1958 году я, спустившись с гор в последнюю деревеньку Ginzling (1000 м), ни в одной из трех гостиниц не нашел свободной комнаты. Меня направили к одному на окраине расположенному крестьянскому домику, где Frau Maria меня приютила, почувствовав ко мне (как она потом выразилась) полное доверие. Но 5-летняя дочурка, Annemarie, возненавидела меня. Это странно, так как в общем дети меня не чуждаются, – наоборот. Через год я опять был там, и отрицательное отношение дочки было то же. Во время ужина, весьма простого, в кухне, она долго наблюдала меня, и, очевидно, я это испытание выдержал… Опять через два года я в третий раз был у них. Тогда мне удалось мое восхождение на вершину более 3000 м высоты. Annemarie – ученица народной школы, ее отметки – без исключения «sehr gut». Прошло 5 лет, и нынешним летом – настоятельные письма, приглашения. По горам я не карабкался, зато пребывание у семьи Weehselberge было блаженством. Frau Maria встретила меня с распростертыми объятьями, не менее сердечно, чем если б я был ближайший родственник; младшая дочь Hannele – технический гений: у матери вязальная машина, и 6-летняя каплюшка управляется с нею с поразительной уверенностью. Ну, а 13-летняя Annemarie – верх совершенства: зрела не по летам, прилежна, способна и вдобавок прелестной наружности. Со всех сторон советы: чтобы она стала учительницей, чему и я очень сочувствую. Я наименовал ее моей «желанной внучкой» (Wunsch-Euhel’ю). При прощании вопрос о плате за комнату и харчи. Ни за что! Ни гроша! Я на этот раз не возражал; но план у меня уже был наготове. Вернувшись в Шондорф, я отослал на имя Annemarie довольно (или даже очень) крупную сумму для ее дальнейшего образования, присовокупив, что это нисколько не нажим, что она вольна избрать профессию по собственному желанию. Будущим летом она пожалует моей гостьей в Шондорф.
Да, не имея ни своих детей, ни внуков, я окружил себя целой «желанной семейкой». Разберись в ней. Есть «Wunsch-Tochten», бывшая моя ученица, даровитая художница, но за недостатком уверенности она стала продавщицей в книжном магазине: ей около 32 лет; я пригласил ее быть моей спутницей в августе 1967-го; затеял морское путешествие в Исландию. Есть «Vizetochten»; она сама вызвалась на этот пост после смерти Карин; с ней я на будущую Пасху лечу в Сицилию. Ну а третья – Annemarie; когда она подрастет, и если моих сил еще хватит, я повезу ее в Италию.
Ты, может быть, удивишься, как это я столь расточительно могу субсидировать? Что ж, я на себя трачу сравнительно мало; многое делаю сам, стряпаю, беру на себя часть стирки, на наряды – кроме необходимейшего – очень мало расходую; кое-что прирабатываю частными уроками; одним словом, свожу концы с концами без натуги. И разве есть лучшая возможность тратить избытки, чем оказывать удовольствие, услуги, добро близким и достойным того людям?
7 апреля 1963 года, в день своего 77-летия, когда жива еще была любимая жена, Феликс, подводя жизненные итоги, писал Ариадне:
Благодаря счастливому стечению обстоятельств мне удалось завязать или возобновить сношение с кругом людей давно минувшего прошлого. Ведь до того, что я попал в Шондорф, я был преподавателем (а последние годы и инспектором) одного училища под руководством замечательнейшего директора; а сам я окончил в 1903 году другое сходное училище (то самое, которое окончили родители). И вот у меня завелась переписка с некоторыми бывшими соклассниками, коллегами и учениками и ученицами. Получаю трогательные, можно сказать, восторженные письма, особенно от бывших моих учениц. Все они, не только коллеги, лица преклонного возраста, и поражаюсь я, как у них за много лет и деятельности сохранилась добрая память обо мне. И если окинуть ретроспективным взглядом мою жизнь, то я прихожу к следующему выводу: накопить богатств мне, конечно, не удалось, да я к тому и не стремился; хватит с меня, что мы с Карин живем в достатке и не терпим нужды. Внешних почестей, титулов, орденов и лент на мою долю не выпало нисколько, о чем я ничуть не жалею. Слава (например, писателя или поэта) меня не коснулась; должно быть, я ее и не заслужил (хотя некоторые друзья иного мнения). Но зато любовью жизнь меня наградила очень богато; с высоты моих 77 лет я могу сравнивать: не всякому это дано. Могу быть доволен.
Свое 80-летие Феликс отмечает весьма активно, о чем подробно рассказывает Адочке:
…Путешествие по Испании. С тем же обществом, как в прошлом году по Эгейским островам. Было однако довольно утомительно: проколесить 6000 км в автобусе (я так ставлю ударение и иного не признаю) не то же, что плыть по морю с острова на остров. Как водится при таких массовых экскурсиях (нас было 36 человек), видели мы непомерно много: 20 испанских городов, около 30 церквей и соборов – тут голова закружится. Самые сильные впечатления: испанские художники Веласкес, Эль Греко и Гоя; архитектура, особенно Альгамбра и бывшая мечеть… Кроме того пляска цыганок, первоклассный бой быков и винный склад в Херес (с угощением). Наконец еще Гибралтарская скала – единственный пункт, где моя нога коснулась английской территории. В смысле здоровья я, хотя и наистарший, выдержал всё отлично…
Когда мы находились в Эскорияле, мне стукнул 80 год. Это лишь вскользь было отмечено, но зато, вернувшись в Шондорф, мне был задан грандиозный пир. Устроен он был 7.V в шикарном ресторане на берегу озерочка на окраине Мюнхена. Съехалось около 100 человек, всё бывшие ученики так называемые Altlandheimer’ы. Ужин, музыка, много речей, в том числе и моя (я как-то к старости пристрастился выступать оратором, но лишь тщательно подготовившись); и уйма подарков. Самый драгоценный – чек на следующее путешествие, но в таком объеме, что хватит на целых 3 путешествия. План уже наготове: Сицилия (где мы с Карин уже 2 раза побывали). Мой винный погреб обогатился неимоверно; но не бойся: я нисколько не пьяница; запасы послужат преимущественно для гостей, которых у меня бывает довольно много. Гостеприимство – одна из отличительных черт моей покойницы Карин. Должно быть, я у нее и этому научился.
Все эти планы однако под знаком вопроса: хватит ли сил. Старость дает себя знать: подгуляли межпозвоночные хрящи; в порядке ли сердце? По горам ходить – крышка. Но обратиться к врачу, предпринять какое-либо лечение я не намерен. Пожил не мало и не скверно, ну и хватит.
Три последних письма Феликса адресованы и обращены к Софии Петровне Червинской. После известных событий 1968 года и конца советской либерализации Ариадна Фаддеевна не решалась сама поддерживать почтовую связь с гражданином ФРГ, а попросила об этом свою мать, надеясь, что это более безопасно. Основания для опасений у нее имелись. У Феликса, как когда-то, в 1937-м, и у Фаддея Францевича, молчание Ариадны вызвало горькое недоумение. Люди иного мира, они не могли понять, что переписка советского человека с жителями «вражеских» государств, моментально делает его неблагонадежным в глазах власти…
В письме от 13 октября 1968 года Феликс спрашивает подругу детства любимой жены:
Читали Вы роман Margareth Mitchell «Gone with the wind»? Вот это заглавие применимо к нашей семье: Вероника в Варшаве стала убежденной полькой; Нелли, хотя нисколько не лишившись своего европейства, японка; Амата стала (или осталась) русской; а я – что ж? Учился в Мюнхенском университете, с 1920 г. нахожусь в Баварии, т. е. в той части Германии, которая мне больше всего по душе – кто я? Немец? Но между прочим с Карин мы всегда говорили по-русски, совершенно сознательно.
Любви к первой своей родине, России, Феликс остается верным до конца. И на склоне лет судьба посылает ему прощальный подарок, давая возможность как бы прикоснуться к стране детства и юности. Вот любопытный, полный автоиронии, фрагмент из предпоследнего письма, от 4 мая 1969 года:
Погода была сквернейшая за все 5 моих путешествий с компанией «Fahttenring»: дождя, правда, мало, но зато постоянно холодный ветер, почти ураган. На острове Делос этот ураган опрокинул меня на кучу камней (еще если б это был мрамор, но нет, самый гнусный известняк!). Раскровянил себе руку и причинил растяжение в пояснице, отчего подвижность моя пострадала. Ясный намек и предостережение: 83-летнему старикашке нечего соваться в дальние страны.
Но было и отрадное: 1) наше судно «Аджария», русское, весь экипаж, вся прислуга русские. Ощутили мы тут не услужение, а гостеприимство. А меня, как наистарейшего из 240 участников и единственного говорящего по-русски – можете себе представить, как меня баловали! 2) Моя спутница, частная моя ученица (по латыни), которую я пригласил ехать со мной. Тут Вы, может быть, подумаете: сходство между отцом и сыном? Сходство сходством; но есть и различия. Одно из них зиждется на разности в возрасте: она на 64 года моложе меня. Так что, если любовь – я не отрицаю – то разве только любовь дедушки к внучке. Действительно, многие принимали ее за мою внучку. «Почему вы так думаете?» – «А сходство». – «Вы мне льстите!» Она, хоть и меланхолична и робка, но необычайной красоты, что про меня никто не скажет. Путешествием она очень насладилась, а русская атмосфера на «Аджарии» подействовала на нее так сильно, что она выразила желание учиться русскому языку. Вот, мы уже начали…
В следующем письме, от 18 сентября 1969 года, Феликс, в частности, сообщает Софье Петровне:
Что до меня, то летние каникулы – самое нудное время: все разъехались, одиночество. Не совсем, впрочем: гостила у меня 4 недели Карина племянница Anneleu, 45 лет, даровитая писательница. На 3 дня я съездил в Zillertal, чтоб навестить мою милую «Wunsch-Euhel’ю, 16-летнюю крестьяночку, готовящуюся стать учительницей; оказываю ей всевозможную помощь.
Описал ли я Вам когда-нибудь внешние обстоятельства моей жизни? Должно быть, нет, чтобы не разжечь чьей-либо зависти. Занимаю настоящую квартиру: две большие комнаты. Одна моя, другая, на случай, для гостя; кроме того кухня (80-литровый бойлер, электроплита, газовая плита, холодильник), ванная и чудная веранда, к сожалению, не отапливаю, так что пользоваться ею можно только летом. Огромный сад, хотя назвать его садом нельзя: ни дорожек, ни грядок; и работать в нем – сил недостает. Главное преимущество – непосредственное соседство Landheim’а; частным ученикам недалёко до меня, а мне ежедневное хождение за обедом (кухня меня балует)…
Это письмо Феликса оказалось последним; 22 ноября 1970 года его не стало. Как и отец, старший сын завершил земной путь на 85-й жизненной версте. Когда мне – спустя 40 лет – удалось побывать в Шондорфе, я узнал, что смерть Феликса была мгновенной и безбольной: отправившись по проторенной тропе за обедом к любимому Ландхайму, он упал и не поднялся больше. Хочется верить, что и в последний миг – имя его не подвело.
_______________________
© Лукьянченко Олег Алексеевич