Жизнь сочилась по капелюшечке, словно скатываясь слезинкой цвета умбры жженой из микроскопической трещинки в боку чайной чашки. А ведь раньше казалось – организму сносу не будет. За короткий ли зимний день или длинный летний – всё успевали оббежать ноженьки, поднять и принести куда надо – рученьки, а глаза радовались каждому новому штриху яркой и многоцветной палитры&
Пичужка где защебечет тоненько, скрипнет ли ставня или половица в сенях – все различала Мартыновна.
По самой хитрюжной детской рожице сходу могла определить, что произошло за день. В детском саду, школе, на улице. Поссорился или помирился, обидел или самого обидели – все, как в точку, никогда не ошибалась.
И вот теперь она лежнем-лежит в постели, на перинке, которую давно не доходили руки проветрить на солнышке, думает свою тягучую думу. Сколько ей еще маяться на белом свете? Скорее бы ее уже Господь прибрал. Устала…
Где-то на уровне карниза на прозрачном и «выкрашенном» лазурью неба стекле рвалась неистово на последнюю осеннюю теплынь угодившая в комнату муха.
Мартыновна чуть-чуть приподняла сухую, почти прозрачную руку:
– Уймись, окаянная! Не мешай.
То ли волна от сотрясения воздуха проняла насекомое, то ли на движение отреагировала (а заметила ли она его?) только муха, как боевой истребитель, отвернула вдруг от лобовой атаки на стекло, заложила крутой вираж и отпрянула, свалилась куда-то вниз, а потом загудела в середине комнаты. И судя по удаляющемуся звуку оправилась прямиком в кухню, где на столе словно сброшенные ветерком листья березы застыли бурые крошки хлеба от завтрака.
Разве Мартыновна могла себе позволить такое? Оставить хлебные крошки? Она сметала их в такую же бурую ладошку и прямиком отправляла их в беззубый рот. Эх, нерадивая пошла молодежь! Расточительная, безалаберная. Вот и внучка ее, считающая себя хозяйкой в доме с доживающей на свете бабулькой, туда же! Ей-поди уже полвека, а рачительности так и не научилась. Иной раз щей наварит, будто на цыганскую свадьбу, а потом дня через четыре полкастрюли в собачью чашку размером с лохань и выльет, мол, не пропадать же добру!
И сколько раз бабка ворчала: зачем столько? Вари пол-кастрюли, тогда точно не останется.
А она бесстыжая, смеется: «Нашла чего жалеть! Митька мой скотину колет в селе, из каждого двора возвращается чуть ли не с четвертинкой свиньи – от благодарного населения. И то, далеко не каждый возьмет на себя такую миссию – одним ударом, без боли и мучений отправлять на тот свет животину».
Смеется, а у самой уже глазки жиром заплыли. И с каждым годом становится все неповоротливее и неповоротливее. Уже не летает, как в девчоночьи годы, а протискивается по комнате большим необъятным кораблём, попавшим в лужицу: где бочком, где впритирочку.
Ничему ее дочь Ленка так и не научила.
– Эх, Ленка, Ленка, – вздыхает Мартыновна. – Это не тебя, а меня Господь прибрать должон был. Ты же еще почти не жила – наверное, и до семидесяти не дотянула. А это свиноматка в человечьем обличье, внучка, даже запамятовала как звать ее, так и выросла на всем готовом. У самой уже внук в школе учится. Петенька.
Своего праправнука Мартыновна хорошо знает. Ласковый. Всегда подсядет на кровать, выставит на нее свои агатовые глазенки – Митькина порода – и начинает рассказывать, что и как сегодня было.
И полчаса может с ней сидеть, и час, пока не подплывет громадная внучка, не отвесит ему затрещину:
– Чего расселся? А уроки за тебя Бальзак делать будет?
Кто такой Бальзак Мартыновна не знает. А может быть, знала когда-то, но теперь забыла. Всех разве упомнишь? Нехороший видать человек, раз ее Петеньке ни разу не помог с этими уроками.
А он, правнучек добрый, иной раз пока никто не видит, откусит половину шоколадной конфеты, да и продавит в беззубый рот:
– Ты только, бабань, сладкие коричневые слюни не пускай по подушке, а то бабка увидит, влетит нам по первое число!
И она старается, зажимает рот ладошкой, втягивает сиропную жидкость, чтобы ни капли не проронить.
Сегодня Петенька где-то задерживается. Но оно и понятно – внучка с мужем в город укатили, обновки ей купить. Она так и заявила мужу: «Я ж у тебя не какая-то чернавка в телогрейке ходить, хочу шубу…»
Когда она ходила-то в телогрейке? Ни в чем нужды не знала. Всегда одевали, как куколку. У нее, Мартыновны, как у инвалида Великой Отечественной войны пенсия всегда была хорошей, внучку маленькой она любила.
… Скрипнула входная дверь, на пороге появился Петька.
– Бабань, прости, что задержался, ты, наверное, проголодалась? Сейчас я тебя покормлю…
Он наскоро помыл руки, налил в чашку суп, но не стал сразу же ставить его в микроволновку. Аккуратно ложкой тщательно раздавил кубики картофеля, измельчил их до состояния пюреобразной массы, потом нарезал хлеб, выбрал из него мякушку, мелко-мелко покрошил в суп и только после этого поставил тарелку на разогрев.
– Бабань, жевать тебе нечем, а так будет как космонавтский суп из тюбика! – гордо сказал мальчишка.
– Золотое дитя, – похвалила Мартыновна, – если бы все так о бабушке пеклись…
Она ела неторопливо, удивляясь тому, что малое дитя сообразило растолочь картофельные кубики, а Светка (она наконец вспомнила имя внучки) пальцем о палец не ударила, чтобы ей жевалось легче.
Наконец, с супом было покончено, Петька принес компот, предварительно вытащив из него все вишни с косточками. Но отставил его в сторону.
– Я тебе мороженое в другой кружке распустил, – гордо доложил мальчишка. – Получился настоящий крем-брюлле!
– Чего? – удивилась Мартыновна.
– Что ж ты, бабаня, такая неграмотная. Крем-брюлле – это такая сладкая-сладкая сметана.
– Сметана? Сладкая? Давай, – облизала сухие губы старушка. – А можно тебя спросить? Почему ты сегодня такой щедрый? То космонавтский суп, теперь это твое брулле…
– Эх, бабаня. Тебе бы в нашей поликлинике рентгеном работать! Все насквозь видишь…
Он принес кружку с мороженым, дождался, пока Мартыновна повяжет вокруг почти коричневой морщинистой шеи платок, чтобы не остались «следы преступления» и только потом начал осторожно кормить ее с ложечки.
– Ты меня потчуешь, как гусёнка, – вздохнула бабушка. Но в душе ей было очень приятно, что Петенька растет сердечным и отзывчивым человечком. Да и крем-брюлле оказался на удивление вкусной штукой.
Наконец, с десертом было покончено. Праправнук отнес кружечку с ложечкой в раковину для мытья посуды, но не оставил их там, а аккуратно вымыл, вытер и положил в сушку.
Когда он вернулся, Мартыновна находилась в полудрёме. Но он ласково погладил её по руке, и пытливо глядя в глаза, попросил.
– На засыпай, бабаня! Я хочу, чтобы ты мне рассказала свою историю. Нам завтра в школе сочинение писать про своих родственников, а я хочу о тебе написать. Батя говорит у тебя даже две медали есть, фронтовые.
Мартыновна встрепенулась.
– А можно чуть-чуть обождать? Я лучше посплю…
На глазах у Петеньки выступили слёзы.
– Я же хотел, как лучше, сначала тебя покормить, а потом историю услышать, а не наоборот. Когда я пришел с улицы, ты голодная была, у тебя в животе урчало.
Скоро бабушка вернется и тогда она устроит нам рассказы! Меня заставит математику делать, а сочинение я провалю…
– Принеси мне, водицы, – попросила старушка, – да похолоднее. Я ею умоюсь, освежусь, и начну свой рассказ.
Радостный мальчишка снова помчался в кухню.
Когда с водными процедурами было покончено, он сел на табуретку, положил на уголок кровати Мартыновны толстенный энциклопедический словарь, открыл тетрадь-черновик и приготовился писать.
– А кому я рассказывать буду? – встревожилась старушка. – Ты же в эту тетрадку уткнешься, и ничего не услышишь.
– Ты говори, бабаня, а я отметки буду делать. Чтобы не забыть. А перед уроком сюда загляну и вспомню всё. Расскажи перво-наперво, за что первую награду получила?
– Погоди, прыткий какой. Доберемся и до той медали. Я тебе расскажу, как мы под немцем жили, прятались в лесу. У нас рядом с деревушкой, а жили мы под Москвой, лес стоял. Холодно было, рассказываю, а саму озноб бьет…
– И долго в вашей деревне фашисты были?
– Куда там, долго! Пришли, всех кур, свиней, телят постреляли. Да и окапываться собрались, как раз в нашей деревеньке. Ровно две с половиной недели у нас, супостаты, стояли. А мы с девчатами, у меня было семь подружек, в лесу чуть не околели.
– Две с половиной недели – это мало, – разочарованно протянул Петька.
– Мало? – Привстала на руках Мартыновна. – Да тебе, детка, и словами не могу передать, как это невыносимо тяжело было.
Они помолчали.
– А кто вас освободил, бабаня? Маршал Жуков?
– Ага, на белом коне! На освобождение деревни кинули несколько десятков ополченцев.
– Это те, кто добровольно в армию шли?
– Да. Многих из них даже военному делу обучить не успели. И вооружение у них было – одна винтовка на троих. Один стреляет, а два других «Ура» кричат.
А у этих зверей два танка было. Как увидели, что красноармейцы на них почти безоружные бегут, поставили танки на прямую наводку, да как шандарахнули…
Всех наших положили. До единого. Так они в поле и остались лежать, пока фашистов не выбили из деревни. Говорят, этот отряд прикрывал отступление основных сил. Поэтому в отличие от наших при первой же серьезной нашей атаке просто свернулись и побежали, прихватив с собой раненых и убитых.
А мы вырыли траншею, сложили всех наших горемык, да и забросали мерзлой землей.
– Ну, а фамилии установили?
– Какие там фамилии? Все наши ребята без документов были, может в штаб посдавали, но, скорее всего у них никаких военных билетов и не было с собой, не успели выписать…
– И сколько же их было?
– Не задавай вопросов, слушай, а то, если я устану, то так и останется история недосказанной.
Когда нашу деревню освободили, к нам прибыл какой-то военный, собрал нас, девчат и сказал: время сейчас суровое, а вы по тылам отсиживайтесь. К утру приготовьте себе харчи дня на три, завтра машину пришлю!
Собрались мы, семеро девчонок. Пришли на станцию. Этот худой обрадовался, определил нас в специальную команду – восстанавливать железнодорожные пути.
Ох, и намаялись мы тогда с этими шпалами-рельсами. Силушки в нас никакой, у каждой острые ключицы, как спицы из клубка, торчат. Да и кормежка курам на смех. Наворочаемся мы этих железяк, а вечером нам супчик дадут такой, что картошка за картошкой гоняется, а чтобы не так жидко было, муки жменьку на весь котел кинут и получается даже не затируха: растворяется, будто сахар в горячем кипятке. И откуда тем силам взяться…
Лежим мы, а заснуть все не можем. Животы урчат на все лады. И чтобы чувство голода как-то заглушить, мы потихоньку песню заводим, потом другую. А дальше – глядь, то одна заснула, то другая. А как только остаются две-три певуньи, так, стало быть, и песне конец…
Отощали мы за две недели до скелетов. Собрались мы с Маруськой и Веркой, да решили дать деру. Добрались до той самой станции, а там уже какой-то эшелон грузится на фронт. Разыскали командира, чуть ли не в ноги ему упали: возьмите нас, хоть санитарками, хоть посудомойками, вымотают нас эти железнодорожники до последней жилы…
Командир вначале и слушать нас не хотел. Санитарками нельзя – медицинское образование нужно или хотя бы курсы. Какие на фронте посудомойки? Вы же не будете на своем горбу здоровенные баки с пищей таскать к окопам на передовой. Дуйте в конец эшелона, там есть капитан Корытько, поступаете в его распоряжение.
Нашли мы это капитана – в чем душа держится: штопанный-перештопанный, одних ранений штук пятнадцать. Но командир батальона.
Мартыновна замолчала, и в этой паузе правнук заметил, что в дом незаметно заполз вечер. Он проворно метнулся к выключателю включил электричество. Потом спросил:
– Бабань, а батальон какой? Пехотный? Танковый? Саперный?
– Ох, Петюшка, мы даже о таком и не слышали: батальон по сбору металлолома…
– А разве такие были? Какой металлолом на войне?!
– Были, мой соколик, были. Работали мы после того, как фронт чуток откатится, а порой даже и под обстрелом. Весь металл собирали. Бежали с железной дороги, а тут еще хуже – попробуй загрузить в полуторку четверть танковой башни или орудийный лафет. И все хрупкими девчоночьими ручками.
– И много вас в батальоне было? – не унимался Петька.
– Поначалу много, но до Победы дожили далеко не все. Кто-то на мине подорвался, кого-то при обстреле накрыло, были и такие, что не успевали из-под башни выскочить, когда она с машины сползала, придавливало насмерть.
Те девчонки, с которыми я на фронт прибыла – Маруська и Верка – обе сгинули. Да разве только они? Со всего батальона нас к концу войны только пятеро и осталась, а у Корытько однажды сердце во сне остановилось – надорвался…
Мартыновна замолчала, погрузившись в прошлое. Ее лицо постоянно меняло выражение: улыбка, затем легкое подрагивание сухих губ, словно немой разговор, почти невидимая слеза, продвигающая вниз по морщинистой щеке, будто старый путник по буеракам, – медленно и неотвратимо.
Казалось, она вместо капитана Корытько проводила смотр батальону. Кого-то подбодрит, кого-то отругает, с кем-то перебросится парой слов.
Наконец, ее лицо как-то разгладилось, она прошептала чуть слышно:
– Батальон, принимай опоздавшую.
В ту же секунду скрипнула входная дверь – Петька метнулся к своему столу и начал лихорадочно раскладывать свои тетрадки. Из комнаты Мартыновны пробивалась тонкая полоска блеклого света, и ученик не нашел ничего лучшего, чтобы изобразить такую картину – он упорно делал уроки и нечаянно заснул.
Светка смачно отвесила сыну оплеуху:
– Спишь? Небось, ничего охламон так и не выучил и не сделал.
– Мам, за что? – подскочил Петька.
– Мой руки – и за стол.
– А бабаня?
– Ничего не станется с твоей бабаней. Все равно ей деликатесы ни к чему, не буду даже их переводить.
Ужинали долго, со скандалом. Батя, намекая на то, что замерз в дороге, шустро опрокидывал одну рюмку за другой, для «сугреву», прикрякивая: хорошо пошла, дорогуша.
Наконец, мамке это надоело. Она схватила со стола недопитую бутылку и закричала:
– Когда ж ты уже нахлыщешься этой отравы, паразит!
Муж замахнулся на нее правой рукой, левой пытаясь вырвать «дорогушу».
Петька привычно метнулся к бабане.
Она лежала непривычно тихо, торжественно вытянувшись в полный рост.
– Бабаня, что с тобой? – заорал не своим голосом мальчишка.
Его родители перестали ссориться.
– Кажись, преставилась, царствие ей небесное, – не вставая из-за стола, буркнула Настя.
– Отмаялась, – подтвердил муж. – Верни бутылку! Помянем по-христиански…______________________
© Москаленко Юрий Николаевич