Набережная снов (4)  

Эстонское очарование русского структурализма. Осеннее эссе  о Юрии Михайловиче Лотмане. Продолжение третье (начало см. в №376, продолжение первое и второе см. в №377 ) 

ПРОЩАЛЬНАЯ ВЕСНА КОРОЛЯ 

Король испанского сюрреализма родился весной, 11 мая 1904 года. Будучи восторженным поклонником испанского гения живописи, эссеист в эйфории собственного отрочества ходил по улицам степного городка, а директор городской детской библиотеки Прасковья Максимовна удивлённо спрашивала, показывая на значок, из которого улыбался на груди её читателя испанский маэстро с задорно вздёрнутыми и закрученными усами: «Это твой дедушка?» «Да!» – невозмутимо отвечал юный эссеист. Этот провинциал из степей Таврии считал себя сюрреалистом, потому что в его взгляде на мир безраздельно господствовал Дали, хотя сам эссеист и не написал ни одной картины, а голова его, что у Страшилы иголками и опилками, была набита поэзией и её анализом, прежде всего, футуризмом и конструктивизмом, формализмом и структурализмом. Пройдут годы, и патриарх всех русских литературоведений, а среди них и российского  структурализма Борис Егоров признает юнца-сюрреалиста в письме к другу-патриарху Юрию Лотману, а затем и в письме редактору «Островов любви БорФёда» своим  «духовным внуком». Весна – прекрасное время для рождения гения, неистового творца, но сезоны  сюрреализма  в живописи – осень и лето. Никогда раньше не задумывался эссеист над сезоном рождения гения живописи, великого испанского сюрреалиста, не задумывался над этим и майским днём. Шёл он этим майским деньком в университет уже далеко не в студенческом качестве, а преподавателем кафедры, на которой умудрился и книжку третью издать, а за несчётную первую, поэтическую «Прогулку с профилем», по договору огрести солидный гонорар по договору без издания. Наверное, физиономия эссеиста раздувалась от гордости и тщеславия. Ведь под мышкой в папочке лежало письмо! Письмо в ответ на посланную книжку о примере и даже образце прилежного следования классической традиции,  трудолюбивом петербургском архаике Александре Кушнере прислал сам ЛОТМАН! 

В шестом номере журнала «Вышгород» за 2011 год письмо от Юрия Михайловича Лотмана будет опубликовано вместе с открыткой от Зары Григорьевны Минц. В мае 1993 до этого было далеко, но одним из дней этого весеннего месяца установились такие структуры, что для их образования во времени и пространстве должен был родиться гений сюрреализма! Эссеист в университете оказался на публичном заседании за одним столом с деканом Евгением Алексеевичем Корниловым. Профессор и театрал, бюрократ классической венской выучки открыл папочку и живописным жестом извлёк из неё маленькую, с ладошку величиной, книжечку Иосифа Бродского. На титуле красовался собственноручный автограф «нашего рыжего», как скажет о страдальце судеб, но баловне славы Анна Андреевна Ахматова, с которой и профессор Егоров чаи пивал в обществе Дмитрия Максимова и другой весьма почтенной публики учёных заседаний. Автограф, помнится, состоял из подписи и только. В ответ эссеист извлёк, должно быть, не менее картинным жестом, письмо. Это была сцена. 

За шаржевой внешне сценой реальность была горестна. Три года к тому времени не стало в Бергамо Зары Григорьевны Минц, Юрий Михайлович болел, и судьба отвела великому литературоведу не так уж и много времени. Письмо было отпечатано на машинке, но конверт и подпись – хранили тепло живой руки. Под датой 06.05.1993 Юрий Михайлович собственноручно приписал: «Очень сердечно. Ю. Лотман». К тому времени давно уже не стало в родовом поместье-замке Фигераса Сальвадора Дали. Великий испанец  покинул сей мир не в объятиях пламени, но через пять лет после ужасной адской прелюдии финала своего житейского пути. До дня рождения гения сюрреализма с момента даты подписи под письмом гения структурализма оставалось пять дней, но его уже не было на нашей земле.  День встречи с деканом, как и дату получения письма, память эссеиста, увы, не сохранила. Донская весна была в самом разгаре, до лета, которое эссеист обычно проводил в Крыму, в неизменной хрущёвской материнской сакле, оставалось совсем ничего. Время и пространство той встречи на факультете, открывающейся в памяти эссеиста, волею судеб сотворила эстетика сюрреализма и неистощимая энергия самого рождения великого Дали! Жизнь по законам структурализма экзистенциально скучна по своему преимуществу, если не трагична в своей эссенции мгновений фрустрации и безысходности. И в своей шаржевой комедии биографий структуралист всегда неосознанно стремится к сюрреализму. Структуралистом по-настоящему может быть лишь сюрреалист. Эта романтическая двойственность – не «биографема», корпускула эпизода жизни, но непреложный закон структурно-сюрреалистического единства самой судьбы. Структуралиста ли только?

Весна 1993 года стала для эссеиста весной прощания с королем российского структурализма, слишком закручен был эссеист в хоровод рекламных роликов и расписание университетских занятий. Очнулся он лишь с бокалом шампанского в руке в ночь с 3 на 4 октября на прогулочном катерке театрального фестиваля детских и юношеских театров. Милая знакомая девушка-оператор, подойдя к эссеисту от оператора и штатива с телекамерой ПТС, сообщила о штурме Останкино. До 28 октября оставалось совсем ничего. Памятная тартуская поминальная речь президента Эстонии Мери Ленарта завершит эпизод прощания, который начнётся для эссеиста встречей с профессором, деканом-журналистом на Дону, в университетском здании на Пушкинской, но об этой речи, как и о других горестных подробностях последних месяцев жизни Юрия Михайловича Лотмана, эссеист ещё долго не будет знать. Для него май 1993 года так и останется прощальной весной эстонского короля русского структурализма Юрия Лотмана.

КОРОЛЕВСКИЙ ШЛЕЙФ

С майским письмом Юрия Михайловича ассоциируется одно забавное событие. Тёплым солнечным деньком эссеист  сидел на  скамеечке   ростовской набережной. День был хорош и располагал к общению. Мимо проходил паренёк лет десяти – двенадцати. Он остановился рядом и представился: «Меня зовут Лаулупео». На улице Лаулупео жил Юрий Лотман, о чём я помнил, да и память о письме была свежа. Из рассказов я помню, что в семидесятых дом, где почтенный профессор занимал второй этаж, на первом имел то ли вендиспансер, то ли венерическую больницу, что-то в этом роде. Такое соседство для филологии привычно и не из худших, если учесть, к примеру, что филфак университета в Вене, на котором был доцентом наш ростовский декан, перед которым я похвастался письмом от Юрия Михайловича, располагался визави с психиатрической лечебницей. Но вдаваться в детали улиц, адресов и домов было не к месту, да и не к ситуации встречи. Так что я ограничился выражением своего общего восхищения в отношении  Эстонии. Даже и не припомню, откуда именно был  общительный паренёк, но город Тарту паренёк знал. Отец общительного отрока кем-то работал на самоходке, с которой и пришёл в порт не один, а с сыном. Об одной самоходке и её команде я когда-то в детстве читал книжку с картинками, среди которых были изображения и таких персонажей, как кот и кок. Да, книжка так и называлась «Мы плывём на самоходке». Но не успел я толком вспомнить и про книжку,  как между Доном и скамеечкой, появилась свадебная процессия любителей фотографироваться у памятников. При виде свадьбы паренёк оживился. Я успел пригласить его после школы поступать в наш университет, но уж более не интересовал паренька, вовлечённого  в шумное веселье  проходящей толпы. Проводив глазами свадьбу с таким неожиданным живым воспоминанием о Тарту и профессоре семиотики, я не стал досаждать своим излишним обществом присевшего рядом почтенного старца и отправился восвояси. Эту встречу и можно назвать шлейфом, конечно же, королевским. Вот такая случайность и непредсказуемость в языке, культуре и литературе приключается из мира ассоциаций на литературных набережных, к которым, конечно, относится и донская набережная Ростова.       

 ШЛЕЙФ В РУКЕ, ИЛИ В СВИТЕ ИЛЛЮЗИЙ 

Мелькнула однажды на ростовских улицах за стеклом витрины воспоминанием о встречах, которым не было суждено состояться, обложка популярного американского журнала «Esquire», посвящённая пишущей машинке Юрия Лотмана. Не на этой ли машинке с журнальной обложки за неоновой витриной стеклянного кубика киоска «Союзпечати» отстучали пальчики секретарши профессора (вряд ли академик тащил  воз рутинной  части переписки на своём плече)  письмо с улицы Лаулупео? Память отношений скользила мимо иллюзией, миражом, кино-грёзами, вовлекая на тропинки ассоциаций, превращаясь из буквенных значков и жестяных значков детских коллекций волею волшебных пространств в королевский шлейф. Держать этот шлейф в руках, можно и не прикасаясь к нему. Наверное, из таких уличных иллюзорных встреч и появился уже в Крыму Луалупео (так эссеист переиначил имя своего реального уличного приятеля для  частично опубликованного цикла новелл с вымышленным персонажем).

Публикуясь в русском журнале Эстонии «Вышгород» (Дружба и творческие отношения с изданием начались после предложения его редакторов Людмилы Францевны Глушковской и Нила Нерлина (Юрия Семёновича Зотова) напечатать хокку) эссеист написал манускрипт «Архимедовы тропинки российского Аполлона», тема которого возникла году в 2002, в Ростове, но стилистика определилась после возвращения в Крым, году в 2007. В паузах между этюдными главами труда, научного по своему основному, предметному содержанию, вырисовались и как-то сами собой написались кино-прелюдии, новеллы для одного из циклов. Героем этих новелл и стал абитуриент, но уже не реального университета, а полностью вымышленной академии искусств из сказочной республики Тайврикиния. В этих прелюдиях выразилась история давних и добрых дружеских отношений эссеиста с кинематографистами. А вот имя одного из персонажей эссеист придумал, слегка переиначив имя встреченного у Дона паренька. Фамилию – на память об эстонском прозаике Оскаре Лутсе, чей роман «Весна» был прочитан в далёком крымском детстве. Название первой новеллы сказочного цикла о Луалупео дала ситуация встречи у скамейки с набережной: «Проходной балл». Публикация началась со 188-й страницы  «Вышгорода» в сдвоенном 1-2 номере 2013 года. В сентябре этого года новелла была презентована на Волошинском симпозиуме семинару прозы Светланы Василенко и Владислава Отрошенко. Принимал участие в семинаре и критик Павел Басинский, но эссеист и Владислав были заняты  в свободное от семинара время обедом с Екатериной Гуляевой в коктебельском ресторанчике «Бистро», так что с Павлом Басинским пообщаться не получилось. Торопился эссеист к друзьям-кинематографистам в Ялту дарить презентованный номер, а друзья-писатели собирались в Новый Свет пить шампанское с Мариной Владимировной Романовой. Колоритнейшая фигура современной истории прибыла в Крым со своей съёмочной группой и крошечным гарнизоном. Луалупео был представлен в спешке и остался незамеченным в суете светской жизни, но продолжил своё скромное существование на сказочном островке Тайврикинии среди других, таких же, как и он, вымышленных персонажей. Да и не только Луалупео. Тити Рити и герои других прелюдий тоже стали осваиваться понемногу, но первым, первым был Луалупео, чьё имя подарил эссеисту конверт с письмом от Юрия Лотмана.  Да и не только имя героя этих новелл связано с Лотманом, но без Лотмана и Егорова другими были бы сами фантазии автора, воображаемые, сказочные образы идеального вуза, той академии, в которую поступал герой новеллы «Проходной балл».    

ЭССЕ  – ОСЕННИЙ ЖАНР МНИМЫХ РЕАЛЬНОСТЕЙ  

Связанные с Юрием Лотманом воспоминания захватили эссеиста так, наверное, как ветер – листья с деревьев или крики торопящихся на юг перелётных птиц. Эссе – осенний жанр, видимо, по самой своей природе. И ещё этот жанр – крымский, с такой неопределённостью в природе вокруг. Вот и сейчас холод чувствуется с утра, а ночи теплы и нежны, и лишь их неторопливость напоминает, что на календаре 9-е октября. Кроны у балкона зелены и едва ли не свежи, так блестит, серебрится подкладка их зелёных плащей. На улицах под ногами грустно  шуршит и заметно облетающая листва. Но вот под ясенем на улице и листвы нет. Его тугие ветви, прилаженные славянами с древних времён к лукам молоды и зелены. Ощетинивающаяся иглами виргинская акация, американская гостья из Франции, тоже, к счастью, не думает желтеть. С ней прямо кусочек её родной Африки в Крыму дышит вечным летом. Жаль до чего, что огромную акацию, с которой я подружился в  свои детские ещё, годы давно спилили, о чём узнал я лишь осенью 2014-го, когда меня пригласила в кафе, которое появилось в квартирах нашего дома, приятельница-журналистка. Любят эссеисты кофеёк с пирожными на дармовщинку, но не в ущерб нашим зелёным друзьям любят, не в ущерб, а во благо.

Пора и заканчивать столь длинное эссе, ведь вполне могло сие сочинение и надоесть любезному читателю. Но всё-таки не обойтись без рассказа о двух автографах Зары Григорьевны Минц верного спутника по науке, жизни и педагогике Юрия Лотмана. Надо бы и задуманное  общетеоретическое рассуждение о самой эстетике структурно-сюрреалистической предпринять, вот и будет осеннее эссе в шести частях, но прежде позволит себе эссеист лирико-теоретическое отступление о своеобразии самого жанра эссе, которое позволяет ему и романом быть, как, например, у Луи Арагона. Вспомнить почтить память и Фёдора Михайловича, Ивана Александровича.  

ЭССЕ – РОМАН И НЕ ТОЛЬКО РОМАН, ИЛИ К ВОПРОСУ О ЖАНРОВЫХ ДИСКУССИЯХ 

Двухтомник Луи Арагона «Анри Маттис, роман», роскошно  изданный в 1978 году издательством «Прогресс», можно листать и разглядывать, не читая. В книге от, «того что я подумал в 1942…» до постскриптума, датированного 20-м августа 1970, собрано всё, что Луи Арагон написал об Анри Матиссе. Основу причудливой конструкции из текстов составляют многочисленные эссе. И когда на днях один мой коллега, почтенный профессор и заведующий кафедрой, историк и теоретик журналистики, знаток изученного им вдоль и поперёк журнала «Русское богатство», предложил всем желающим принять участие в дискуссии о жанрах, я через некоторое время отложил осеннее эссе о Юрии Лотмане. Перелистал за час-другой роман-эссе Луи Арагона об Анри Матиссе, но вернулся к этим строчкам своего осеннего эссе. К дискуссиям, может, ещё успеется. Пусть отгремят. 

Тут ещё и Российское филологическое общество в лице одного из членов заявило, что ждёт тезисы очень, да потом оказалось, что и заявление ждёт и много чего, бог весть, так что и без общения непонятного и канительного по поводу этих тезисов пришлось отказаться. Пусть уж дамы почтенные промеж себя без моего участия читают и перечитывают, что им заблагорассудится. Мы же вернёмся к дорогим нам воспоминаниям и ассоциациям. Живое время памяти – вот, что неуловимо, а осознал это эссеист, когда подтвердилось, да ещё и обросло подробностями в скорбной переписке трагическое известие. З октября не стало Бориса Фёдоровича Егорова, сподвижника Юрия Лотмана, огромный мир русской культуры прервал живую связь с мыслями и чувствами учёного. К светлому образу моего гуру мне не надо возвращаться, ведь образ БорФёда, образ мудрости и добра со мной навсегда с детских лет. Но продолжим наше осеннее эссе о Юрии Лотмане, многое должно устояться в памяти, много протечь неуловимой в своём движении идеальной материи времени прежде, чем сможет взяться за перо слова о БорФёде ваш покорный слуга эссеист, любезные читатели. 

Нет, если эссе и способно быть романом, то не во всей чистоте жанра. Луи Арагон и газетную заметку может включить в роман, монтируя его из эссе, текстов, в принципе, жанра газетного, монологов по случаю и в связи с темой, закреплённых не столько за предметом и за проблемой, сколько за героем речи, повествователем, автором монолога. Один персонаж, писатель-дилетант из рассказа «Литературный вечер» Гончарова рассуждает о романе и газете, говоря, что и то, и другое стало ныне серьёзным делом, но всё-таки само по себе появление газетной заметки в романе органично, если этот роман, в сущности, есть фельетон о таком жулике, как Остап Бендер. В фельетонистическую эпоху двадцатого века газета просто пронизывает роман. Но для века девятнадцатого эссеизм – это взгляд и нечто. А в этом нечто есть все литературные жанры в зародыше, среди них и роман. Борис Павлович Райский, к примеру, в «Обрыве» о романе, да и вообще об искусстве рассуждает. Этот дилетант  даже начинает писать роман, но тем «Обрыв» и заканчивается. Ни путешествие или состояние, ни рассказ или история, даже всё это вместе взятое с обнажением или просто пониманием механизмов жизни романа не делают. Даже обустроив и наладив свою жизнь, почувствовав общее её движение в соединении вселенной, общества и созданного типа, писатель может не написать романа, ведь ему этого просто не захочется, это не войдёт в саму привычку и стиль жизни. В этом смысле опыт хроникёра – один из движителей романа у Марселя Пруста. Ну, ладно, поговорили, и хватит. Осеннее эссе останется эссе, в роман не разовьётся, куда нам состязаться с Луи Арагоном. Лирико-теоретическое отступление меж тем неслучайно. Письмо от Юрия Михайловича с литературным дилетантизмом и романами связано напрямую. И вот как: 

НЕ ПРЕВРАЩАЙТЕ ШЛЕЙФ В НИАГАРУ, СЕНЬОР ЭССЕИСТ 

Улица из адреса на конверте и маленькое приключение у скамеечки на ростовской набережной – это ещё вовсе не то, что порождает роман, а лишь оттенок одной из красок общего колорита, штришок романа, было в письме и нечто большее. Литературоведческий гений Юрия Михайловича Лотмана имел характер Марка Твена. Этот гений был обусловлен генетическим даром журналиста и писателя, этот дар был почти в фенотипе, являлся в самой маске лица. Литературоведение, деятельность исследовательская – это всё подавляло и сковывало творческие дарования профессора, академика, воплощающиеся в свободном игровом мире, творимом вокруг самим существованием, житейски и своими животворными энергиями порождающим то, что называется научно-педагогической школой. Эпиграммы, шаржи, сам мягкий добросердечный юмор жили и пульсировали во всём, что составляло саму среду творчества, порождаемую Юрием Михайловичем Лотманом. Юрий Михайлович и Зара Григорьевна всем своим существованием порождали вокруг себя неудержимый вихрь творчества, попадая в орбиту которого, невозможно было не заниматься ничем иным, кроме научного творчества, творчества и ещё раз творчества.

Роман в своей житейской форме «самозарождения» сродни не только эссе, но и диссертации. Единственная, но важнейшая разница в том, что диссертацию надо сочинять и писать в одиночестве, а роман вполне может появиться и в результате приятного соавторства. Так ваш покорный слуга эссеист, любезные читатели, едва не «пошёл налево», предпочтя одно время подготовке диссертации приятное времяпрепровождение за подробно расписываемой разработкой плана романа. Роману было трудно соперничать с диссертацией, а сочинённому плану – легко с сочинителем-дилетантом. Роман был успешно издан, но без компаньона-сочинителя планов. Обошлось всё к взаимному удовольствию, так как будущий эссеист у компаньона по планам ловко выторговал себе в качестве вознаграждения на будущее пишущую машинку. Машинка понадобилась уже для докторской диссертации, и в необходимое время сей канцелярский тяжеловесный аппарат был предоставлен, а доставлен в сумке от новочеркасских друзей-издателей и типографов, так что черновик на компьютер наборщице эссеист отстучал на машинке за «гонорар» от плана романа. Возможно, поэтому и произвёл на эссеиста неизгладимое впечатление один вид машинки академика-структуралиста на обложке журнального глянца. Машинки и механические игрушки-жестянки всех видов – может ли быть что-либо волшебнее в нашем мире! Уж это эссеист знал с детства! От Пекина до Крыма и Кавказа!  

Но пора возводить плотину, а то, ай-ай-ай, тропинка ассоциаций, просыпающихся из складок сжимаемого в руках королевского шлейфа,   превращается в русло ручейка, а ручеёк вот-вот превратится в бурный поток. Был некогда такой персонаж сатирический в «Литературной газете». Звали его Евгений Сазонов, а сочинял он роман «Бурный поток».   Сравнивал себя в одном из писем, опубликованных почтенным «Вышгородом», король структурализма с чудаком, несущимся в бочке к водопаду, но, что можно ксендзу, то поросёнку негоже. Знайте меру, любезный эссеист. Не уподобляйтесь сатирическим персонажам, сеньор эссеист. Не превращайте королевский шлейф в Ниагару и Викторию.

 *** 

Шаги листопада (5) 

Эстонское очарование русского структурализма. Осеннее эссе  о Юрии Михайловиче Лотмане. Продолжение четвертое (начало см. в №376, продолжение первое и второе см. в №377, третье — выше ) 

 ГЕРОИКА НАДЕЖД 

Сегодня первый день осени по новейшему крымскому календарю сезонов, установленному законодателями. Наступило и обещанное синоптиками похолодание, но солнце всё также ярко. На улице теплее, чем дома. Так часто бывает в Крыму осенними и весенними днями. У дома трава и деревья по-прежнему зелены, и лишь на дорогах  можно встретить следы шагов осени – палую листву. Разлапистые жёлтые  листья, словно следы жирафа, который прошёл здесь ночью грациозно и неспешно. Разумеется, у жирафа совсем иные следы, но хочется представить себе именно грациозного жирафа.

 Жираф реален и фантастичен, безобиден и нежен во всей своей яви совсем не кошачьей лаской. А  уж  коты в совершенстве владеют языком ласк.   Жираф ласков и нежен всем своим видом. В детстве мне очень нравились жирафы, но я их почти не помню, это ведь было так давно, в пекинском зоопарке, в детстве началась и моя дружба с котами.

С отрочества совсем я так и не смог понять приятие горящих жирафов Сальвадора Дали. Вот поэт Евгений Винокуров не без удивления принимает этот живой пожар. Павел Антокольский ни за чтобы не смог принять, ведь он был во Вьетнаме и знает, что такое напалм. У Сальвадора Дали – это ведь не видение мира, а некое страшное предвидение, наподобие «Предчувствия гражданской войны». И в этом предвидении метафора техногенных катастроф, что-то от уэлсовского  нашествия марсиан.

 Должен ли художник себе позволять кошмары предвидений. Если да, то лишь по одному  принципу: такое не должно повториться в реальности. Но великие художники и формируют, предопределяют будущее, даже помимо своей воли. Ван Гог  ушёл  в мир иной  картин Босха. А вот Сальвадор Дали шагнул из своего «Я» в пламя своего же замка-музея, гордости и достопримечательности  Фигераса. За пять лет до своей смерти  великий испанец повторил ужасную судьбу своего пылающего жирафа. И видения Дали – это предвидение прелюдий собственной трагедии, а весь эпатаж клоунад Дали – это во многом предостережение об опасности возможного  будущего. Только так и надо воспринимать многое в творчестве великого сюрреалиста. Так и всякое действие любой интеллектуально-артистической персоны. Любое, не только демонстративное, сценическое. 

Общение всеобъемлюще, в жесткие термины слов «контакт» и «коммуникация» оно не вмещается. Даже если это общение эпизодично, в него способна вместиться вселенная, непостижимые в своих глубинах и высотах миры «Я».

Об одном из таких эпизодов общения с миром эстонского гения структурализма и вспоминается этой осенью. Где-то за окном леопарды и жирафы прошли незримо листопадной поступью. Это не реальные живые звери, а метафоры, и пусть они темны, словно ночь, которая ещё недавно стояла за окном, пусть и нет в них ясности, словно в утреннем тумане крымских степей и болот середины октября. 

И так как всё осеннее эссе имеет галерейный вид, а все его части, начиная с первой и главной «Эстонское очарование русского структурализма», — это своеобразные картины, то и это предпоследнее продолжение имеет образ картины. Не будем торопиться. Шаги осени приглашают нас последовать за ними. Они ведут в облетающий парк, а где он? Кто знает, может, этот парк, в некой своей части соединён волшебством топологии, превращениями пространств, времён и модальностей в давний парк одного из полузабытых мною визитов в новую столицу самурайского сословия россиян. Может, в том парке когда-то и бывал уроженец этой столицы философ Алексей Фёдорович Лосев, но вряд ли. Юрий Михайлович Лотман там тоже, думается, не бывал. Парк этот очень красив осенью. Вот в такой дурманящей желтизне и представляется посреди лазури небесной картина в золочёной раме, но что в ней на холсте не увидать. Задёрнута картина облачными занавесками. Бегут по небу облака. Висит посреди неба загадочно картина. Рама  солидная, золочёная. Молчит, затаил дыханье облетающий  парк. Но сейчас и листы с деревьев не слетают. Тихо. Лазурь небес и золото с чернью парка. О чём они говорят всей неподвижностью своего молчания?   

ОБРАМЛЕНИЕ ТЕНЕЙ 

Исходит волнами, пузырится, бугрится, оживает золотая рама, висящая в небе над жёлтыми купами парковых крон. Пульсируют золото и чернь обрамления, то застывая, то обретая подвижность в молчании наблюдающих эти конвульсии деревьев. Вот вздрогнула и разделилась на три силуэта людей-саламандр. Вот и люди-саламандры вздрогнули, напряглись. Кажется, прямо в сей миг расколется рама, упадёт в шуршанье листвы разбегающимися в живом огне осени людьми-саламандрами, но не раскалывается, не падает рама, а проливается струйками жидкого золота, каплет в лужицы огненного металла. 

Холст картины остаётся висеть в неподвижности посреди облаков и лазури пронзительно ясного неба, а под последними каплями того, что было обрамлением, медленно оживают и пробуют встать три силуэтных фигурки хвостатых полулюдей.   Человеческое и саламандровое начала борются где-то в глубине этих силуэтов. Наконец-то, человеческое начало берёт верх и полностью побеждает. Рождающиеся в этой борьбе русалочьих метаморфоз матиссовские фигуры начинают свой суфийский танец под холстом. Висящий в небе холст прикрыт облачно белыми занавесками. В задумчивой отрешённости от мирской суеты идут сквозь  синеву и лазурь небес овечки и верблюжата облаков. Может, холст заслоняет картину, а может,  кудрявые облака вежливо обходят её в почтительном отдалении. Кто знает. Может, занавеска откровенно бугрится на холсте, вдруг и откроет, распахнёт скрытый холст. Может, облака не столь отрешённы,  сколь застенчивы. Знает ли кто и это? 

Кружатся в матиссовском танце фигуры. Вдруг, невзначай взметнутся они языками пламени, вонзятся в холст и в облака. И тогда дымом изойдёт фигерасова перина великого Сальвадора Дали, в которую мгновенно превратятся и холст, и занавеска на холсте, и облака. И в дыму, в языках пламени ящерицей проползёт божественный старец, но в незримый, неуловимый миг юркнет во вселенскую глубь синевы небес, из которой вернётся не ящерицей, а огненной молнией, одной, другой, третьей, разящим  трезубцем в собственной победоносно невесомой руке. 

Хохочет в небесной синеве старец в шутовском спальном колпаке, подпрыгивает и смеётся на перине облаков. И даже солнце смеётся ему в ответ. Ржут небесные верблюды, верблюдицы  и верблюжата, плюясь и пуская облачную пену. Блеют млеющие от самой близости к божественному старцу Сальвадору пенистые облака овечек. Исходит янтарным пламенем парк.

Ах! Всё это лишь мираж! Это иллюзия! Наваждение! Нет! Опять является в облаках на высях небесных божественный старец и бросает с замиранием ждущей его жеста горделивой Гала огненный букет гвоздик. Вспыхивает букет пламенем, падает притихшим от этой сцены небесной любви парковым круженьем сорванной с крон блуждающим вихрем листвы. Но ловит Гала незримый самим божественным Сальвадором Дали контур сгорающего в пламени букета. Мираж ли это? Фантазия лубочная и простодушно кичевая? Фреска на плафоне неба в храме природы? Всё исчезает. Остаётся осенний парк с висящим посреди неба холстом и три безликих силуэта над лежащей в ногах их остановленного танца рамой.   

МИЗАНСЦЕНА ТЕНЕЙ 

Ближайший к холсту силуэт в раздумье. Два других внемлют ему всем своим нутром. От первого медленно одна за другой отслаиваются три тени. Они будто лепестки раскрывающегося цветка, ориентированные на холст и на два дальних силуэта. Ориентированная на холст тень-лепесток подносит руку к тому месту, где у неё могло быть лицо. Подносит к норапону головы руку и сам силуэт. Он в нерешительности. Его раздумья всё тревожнее. Смотреть ли на холст? Проявлять ли свой лик? 

Два дальних силуэта, реагируя на нерешительность собрата, делают несколько шагов вперёд и вздымают руки. Занавес вскипает, медленно испаряясь. Белая дымка пара разделяется на две части и струится вокруг этих фигур бесконечным серпантином, поражая своей  живостью и разнообразием своего разноцветья. 

Оживает в парке и осень. Воздух приходит в движение. Начинают перешёптываться листья на земле. О чём? Кто знает. Но осенью так много поводов для тревог даже у тех листьев, что давно лежат на земле. А те, которые остались на ветвях? Им суждено трепетать и надеяться.  Внезапно ветер усиливается. В кружении поднимающейся с земли листвы налетает вихрь. Вся мизансцена фигур оказывается внутри вздымающегося жёлто-оранжево-багряно-красного столба и бесследно исчезает. Остаются пустой осенний парк и висящий в небесах холст.  

На холсте чётко вырисовываются буквы двух автографов Зары Минц.   Осень вновь замерла в своём движении.    

АВТОГРАФЫ С НАДЕЖДОЙ 

Все, кто пишет книги, дарят их читателям. Иногда в случае особого расположения со своими автографами. Особенно часто это делают преподаватели, ведь такие дарения – важнейшая часть их работы. Есть  последовательность приоритетов в деятельности вузовского учёного: самое главное, быть учёным, менее важно заниматься научным исследованием, ведь вы можете считать, что разработка данного направления не к месту и не ко времени, да и много других причин может быть. Уж совсем малозначительно публиковать итоги своих исследований, конечно, если вы не можете мыслить без публикаций себя и свою жизнь, ну, или, к примеру, вам хочется быть запечатлённым  не в голом  виде первозданного бытия, а в мантии и со стопкой ваших печатных трудов. Собственно чтение лекций и прочее общение со студентами, конечно, если у вас нет логореи, студентам необходимо, но это уж для вузовского учёного и вовсе дело малопочтенное и абсолютно не нужное. Современный десятиклассник без всяких вузов и атомную бомбу, и реактор, и кибернетику с её устройствами, да и химию всякую вполне даже на поток поставить может в домашних условиях. Не будем дальше распространяться о вузах. Нам здесь ближе всего идея о воспитании просвещённого монарха. 

Наверно, мало кто хотел бы иметь правителя, который улетел бы на какой-нибудь астероид, а в своём народе и вовсе не нуждался, это — прежде всего. Но есть особые времена и особые имена.  К особым временам можно отнести наполняемые ветрами энтузиазма и надежд пятидесятые. Эти годы можно было бы назвать «парусными», что и сделала в своих мемуарах выпускница тартуского университета, по кафедре русской литературы, ученица «большой тройки» русского структурализма Бориса Фёдоровича Егорова, Юрия Михайловича Лотмана и Зары Григорьевны Минц Валентина Кухарева.

Валентина Кухарева под руководство Зары Григорьевны Минц защитила дипломную работу по творчеству Александра Грина, выросшую из её преддипломного архивного исследования журналистики двадцатых – тридцатых годов, а затем и журнала «Пламя». Конечно, и места знать надо, как бы сказал Евгений Александрович Евтушенко, ягодные, да в этих местах и медведи водятся. Валентина Кухарева поехала поступать в университет по приглашению ректора. Из опыта общения с мемуаристкой могу смело сказать, что не только времена и места есть волшебные в научном отношении, просто генерирующие из себя поколения специалистов, но имена, а не только времена тоже бывают. Конечно, под именами люди понимаются конкретные, живые в своей реальности, а не сочетания звуков и букв для обозначения людей. К таким именам и относилась супружеская чета учёных Юрий Михайлович Лотман и Зара Григорьевна Минц. И без слов о Заре Григорьевне Минц  осеннее эссе о Юрии Михайловиче Лотмане не представить. А чтобы не быть голословным, эссеист остановится на двух автографах. Автографы эти оставлены на подаренных книгах и представляют научное пожелание, напутствие в науку. Это не просто дар, это часть научно-педагогической деятельности. Это свидетельство именно высокого учительского призвания Зары Григорьевны Минц, благородный след фенотипического жеста самого генотипа учителя. 

НАДЕЖДА ПЕРВАЯ: ПОСРЕДИ ПАРУСНЫХ ПЯТИДЕСЯТЫХ 

Первый автограф – дар юной исследовательнице Александра Грина и содержит каламбур, обыгрывающий отчество дарителя и псевдоним интересующей юную исследовательницу персоны, автора феерии «Алые паруса», но одновременно и две норвежские фамилии певца северной природы, живописца народных сценок — композитора Эдварда Грига и прозаика, автора повести «Корабль идёт дальше» Нурдаля Грига:

 «Дорогой Вале от Зары Григ. С надеждой когда-нибудь получить и от Вас что-то в этом роде. 4.Х.58 Тарту». До феерического отъезда Вали Кухаревой в Пекин остаётся всего два года. Её корабль пойдёт дальше.

Дан автограф на книге «Труды по русской и славянской филологии». Книга вышла в Тарту в 1958 году. Это 65-й выпуск основанных в 1893-м «Учёных записок Тартуского государственного университета». Ответственным редактором  был профессор В. Адамс, личность не просто знаменитая, а легендарная. В редакционную коллегию вошли Ю. Лотман и А. Правдин. Очень скромно, но солидно изданная книга была посвящена IV Международному конгрессу славистов  и представляла собой сборник из 224 страничек, переплетённых в мягкую обложку. 

Книга с автографом бережно хранилась в семейной библиотеке Валентины Кухаревой, которая иногда вздыхала, говоря, что не оправдала надежд. Жизнь Валентины Кухаревой напоминала приключенческое кино, в героических эпизодах которого сохранить книгу с автографом было очень даже непросто. Так, четыре тома «Войны и мира» Льва Толстого были изъяты бандой пекинских хунвейбинов как образчик тлетворного буржуазного влияния. Здесь можно и дальше распространяться о погромах и судьбах книг. Погромы, они разные бывают, да и не только в Китае случаются.

 К слову о «надеждах». Нельзя не сказать, что Валентина Кухарева, занимаясь на кафедре иностранных языков повышением квалификации преподавателей-русистов полумира, написала и опубликовала огромное количество словарей, учебных пособий, всевозможной дидактики, всего, чего угодно, но только не своих гриновских изысканий. Любимая со студенческих лет тема стала судьбой, но, увы,  не диссертацией, осталась всего лишь защищённым дипломом. Но нельзя не отметить педагогическую энергетику  автографа. Через многие годы, уже на пенсии, студентка возвращалась к теме, публикуясь, и не только в крымских изданиях. Настоящие наставления настоящих учителей не знают преград во времени и пространстве для учеников. Таким учителем смело назовёт  Зару Григорьевну Минц эссеист  и сейчас, через годы и расстояния от волшебного пространства и времени Тарту пятидесятых,  в котором сей эссеист никогда и не был, ни в пятидесятых годах, ни позднее.       

НАДЕЖДА ВТОРАЯ: ХОЛЕРА ЯСНАЯ, А ЗВЕЗДА ПРЕКРАСНАЯ 

Второй автограф лаконичней и теплее: «Милой Вале» на добрую память и с надеждой. 15.VIII.70  З. Тарту Минц».  Дан он уже не на сборнике статей членом научного коллектива, а на авторской книге самостоятельного учёного ведущего свой собственный учебный курс, фактически, не класс, а свою маленькую школу. Это второй выпуск лекций для студентов-заочников: З.  Минц «Лирика Александра Блока (1907 — 1911)». Тарту. 1969. 178 страниц такого же формата А3 в мягкой обложке. Ответственный редактор С. Г. Исаков. Оформила книгу Л. А. Аболдуева: на желтоватой от времени обложке виньетка, переходящая в затейливую буквицу названия и первого инициала, на артистически, без отчества указанного автора. Первый выпуск вышел в 1965-ом году, когда Валентина Кухарева вторым своим визитом навестила Крым. Её гриновский капитан Грей, а по словам Зары Григорьевны (им посчастливилось повстречаться в пору преддипломных консультаций Валентины Кухаревой) думал, что этот визит в Крым будет безвозвратным, так как шквал назревающей «культурно-революционной бури» был уже неизбежен, но в Эстонию Валентина Кухарева не наведалась, а вот в Пекин навстречу всем бурям вернулась. А так мог бы появиться  в семейном архиве и первый выпуск посвящённого Александру Блоку спецкурса Зары Минц.   

В книге три главы по названиям поэтических циклов Александра Блока: «Снежная маска»-«Фаина»-«Вольные мысли»; «Страшный мир»-«Возмездие»; «Ямбы». Исследуется в книге мировоззрение, структуры циклов и отдельных стихотворений. Подарок пришёлся на год возвращения экс-студентки из далёкого Пекина в Крым. Тогда в известный холерной эпидемией год экс-студентка  по приглашению Юрия Михайловича посетила и Тарту. Дальнейшим планам остаться в Эстонии, а здесь были и соответствующие предложения с приглашающей стороны экс-студентка предпочла скромные возможности не оставлять в дальнейшем сына без присмотра дома, в школе и на улице. Однако дар «волшебным» образом имел свои самые благотворные педагогические последствия. Разрозненные тома восьмитомника поэта вошли в круг   отроческого чтения сына, то есть эссеиста. А добрые стратегические советы признанного на высотах всемирной науки учёного и педагога Зары Минц были для юного действительного члена Малой академии наук Крыма «Искатель» просто спасительны, о чём эссеист особо распространяться не будет. Многие же годы спустя, задумав монографию о современной поэзии, эссеист решил отойти от популярной идеи исследования мира поэтов и поэзии, чему и посвятил свою вторую монографию, а своё внимание сконцентрировать на проблеме лирического героя. Это, хоть в России не и приветствовалось, так как у многих могло вызывать своеобразные культурологические ассоциации, но не помешало опубликовать третью академическую монографию. После четвёртой и защита состоялась с присвоением искомой степени доктора. «Учителя у Вас знатные», – как исторически получилось, обобщая современных русских структуралистов и давних японских поэтов, шутил тогда перед защитой один известный писатель, историк Ростова, «покровители», как подшучивал над зайкой-зазнайкой другой не менее известный профессор. 

 О том, что само понятие «лирический герой»  запало в ум и душу с детства из книжки с автографом Зары Минц, эссеист скромно помалкивал, дабы не сталкивать умы и школы. А что уж подразумевали видные ростовчане, то им самим виднее. Может, и самого Юрия Тынянова, с идеей Юрия Тынянова о Блоке как о герое и теме лирического романа о самом себе эссеист был к тому времени знаком. Одним словом, Тыкову дали тыблоко, а он и пошёл куздрячить налево и направо никому не в ущерб, а себе на пользу. Начиналась же сия эпопея лирико-героическая с автографа Зары Минц на книжке, подаренной при личном вручении в давнем холерном семидесятом году. Так с лёгкой руки Зары Минц и засияла прекрасная звезда лирики не только Александра Блока для эссеиста.                    

В том же холерном году была привезена из Эстонии в Крым не только книга Зары Минц, но и дар сыновей, тоже юных структуралистов и семиотиков, — круглый значок с шахматной символикой. Тогда и засияла для будущего эссеиста прекрасная путеводная звезда исследователя лирики.  

СОБИРАТЬ АВТОГРАФЫ – СОБИРАТЬ КРУПИЦЫ ВОЛШЕБСТВА 

Кинематографическая муза эссеиста, мастер такого изысканного жанра, как      кино-медальон Тамара Жемчугова-Бутырская начинала свою скромную, но верную в искусстве звёздную  тропку с того, что просила автографы у мировых звёзд кино. В общем-то, и сама Жемчугова-Бутырская принадлежит  к почтенным и древним артистическим династиям, но кинозвезда – это феномен двадцатого века. И Жемчугова-Бутырская – звезда, но все ли звёзды мы видим и знаем?  Завороженные блеском самого этого слова, некоторые  могут и не заметить даже звёздных мгновений, которые даны волею судеб. Кино-медальон – это именно жанр такого мгновения, которое надо ещё уметь разглядеть, понять и не потерять. Надо уметь видеть звёздные россыпи, но надо уметь и дарить волшебство таких оставляющих звёздные россыпи жестов. Одним из таких звёздных жестов и хранит эссеист автограф Зары Минц. 

БУМЕРАНГ МИЗАНСЦЕНЫ ТЕНЕЙ ВОЗВРАЩАЕТСЯ 

Повеяло осенней прохладой. Запах прелой листвы и горечь стелющегося издали дыма смешиваются с влажной прохладой теряющего тепло воздуха. Всё ниже небо. Сумерки сквозят сквозь строй нагих стволов. Прозрачная поволока кроет вязь автографов на холсте, застывает и, будто кроется патиной на склерах. Сквозь эти склеры даже не висящая в небе картина,  всматривается в твою душу, а почти незримая рука, которая, будто в это мгновение,  начертала завершающие  буквы пожелания и надежды, но чувствуешь себя пластическим конструктором Генри Мура, душа и даже тело которого не прикрыты, зияют пустотой. И, словно отшатываясь от этой зияющей пустоты, незримая рука, поставив   точки дат, оставляет последний росчерк – подпись. 

Из невидимого, скорее угадываемого  движения прозрачной руки, тающей до полной, абсолютной незримости, сгущается вуаль занавески. Постепенно эта вуаль обретает пространственную плотность бугрящихся объёмов тюля, а затем и теряющей самое своё имя материи, которой может быть и живое тело, и мрамор, а не завеса перед скрывающим себя миром. 

Три фигуры от Анри Матисса бумерангом мелькнули в небе своим кружащимся суфийским танцем и вот они… Стоят эти фигуры почти той же мизансценой, которой исчезли. Застыли в оцепенении посреди палой листвы, шуршащей вокруг их икр, прикрывая стопы, но приминаясь под лежащей золотой с чернью рамой.   

ОБРАМЛЕНИЕ ТЕНЕЙ ХРАНИТ НЕПОДВИЖНОСТЬ 

Время для всей мизансцены из трёх фигур а ля Матисс принимает обратный ход вольных вариаций ретирадного возвращения в раму, а вместе  с рамой и на своё былое место золотого с чернью обрамления.  

Осенний парк. Висит среди золотых крон в небесах картина с неведомым зрителям, загадочным для всех и вся холстом, который скрыт молочной кипенью занавеса, встречает и провожает облачных барашков, верблюдов, верблюдиц и верблюжат. Этот парк никуда не спешит.  

ГДЕ ЗАБЛУДИЛИСЬ ШАГИ ОСЕНИ? 

Никуда не спешат парки. Это осень проходит сквозь них своими шелестящими шагами. Проходят и люди. Одни остаются памятниками. Другие тенями. У каждого свой вкус к осенним прогулкам и раздумьям. 

Любил гулять в парках своего детства и эссеист. И живая память парков Пекина несравненна в своих мгновениях. С четырёх лет, после того, как довелось поселиться ему в Крымских степях у бабушки, известного в её маленьком городке педагога, коллеги бабули эксплуатировали  малыша, что называется, в хвост и гриву от детского сада до самого выпускного класса. В детском саду сажали несчастного разделённого с родителями мальчика перед всеми сверстниками на стульчик и заставляли рассказывать о жизни в Пекине и архитектурных красотах Китая, что дитя обстоятельно и делало. А через десятилетия, когда вернулся эссеист на север Крыма, в городок посреди степей у болот и повстречал кое-кого из своей детсадовской аудитории, хоть и вспомянут он был, да его первые лекции забыты. Увы, не преподали вначале эксплуататоры лекторских методик своей жертве. Вот и пошёл весь материал лектора юного, как говорится, насмарку. Время. Оно выветривает всё.  И что о том жалеть.  Вот и сейчас задумал  эссеист завершить рассказ об автографах Зары Минц фантасмагорией живописания  феерического шествия осени с ним самим и многими своими спутниками, да передумал. Скажет лишь о том, что был с ним в этом шествии и мсье Мач, а для дружеского круга Валентины Кухаревой просто Мачо, а уж эссеист к множеству самых почётных званий и добавил фамилию Мяучо . Сам же эссеист облачился для этого представляемого им феерического шествия  в опт-поп брючки и сюрструк, да ещё и шапочку «Да-Да» надел с двумя козырьками. Дада! Именно сюрструк, а не сюртук, это не «очепятка».  Об остальном умолчим. 

   Аттракцион же основной всего шествия состоял вот в чём. Эссеист склонялся над шорохом палой листвы к одному из жёлтых братцев, наверное,  того листа  которого  в своей ялтинской новелле одиночества запечатлел на прогулках с Владимиром Луговским Константин Георгиевич Паустовский. Впрочем, и листья человекам братцы.  И подняв этот листок, эссеист вдруг неожиданно представляет себя держащим в руке шлейф осенней золотой мантии эстонского короля русского структурализма. А что здесь такого? Ведь жил король российского структурализма неподалёку от эстонской резиденции короля российских поэтов, кстати, родственника первой женщины-посла Александры Михайловны Коллонтай. Мир тесен. И все короли то во времени, то в пространстве, они, знаете ли, рядом, вы скажете, любезные читатели, да-да, в одной шестой палате. Кто знает, может быть. Но вообще-то квартира короля российского структурализма была вторым этажом над венерической больницей. И не под номером шесть, а под номером один.  Это, всё-таки несколько разные и вещи, среди прочего, да и номера. Так вот, подняв в парке листок дерева, эссеист представляет себя держащим шлейф короля структурализма. 

      Ветер. Осень. Смятенье природы, знаете ли. И впечатлительный эссеист представляет, что струится через его пальцы шлейф листопадный, идёт он, неся этот шлейф, а может и не идёт. Вот стоит себе в задумчивости и всё, а шлейф струится. И проходит мимо него шествие, в котором и мсье Мач, и многие другие, кто был назван и не назван в этом осеннем эссе. Нет. Всё-таки, наверное, в этом шествии и сам эссеист участвует. И между всем торжеством, нет, вовсе не снижено, мсье Мач интересуется обновками эссеиста, брючками опт-поп и сюртучком сюрстручком. Хочет мсье Мач и себе такой сюрструк, такие, что называется,  опт-арты  с поп-артами в виде брючек на обе мохнатые ножки. Вот такие мы шлейфоносцы, они же щитоносцы, ваш покорный слуга, любезные читатели, и мсье Мач. Осень! Осень вокруг! И нет во всём мире корзин вместить  всех мириад листьев  одной осени. И каждый лист – это шлейф и щит, и если поднял его, то неси.        

*** 

Структурное и сюрреалистическое в драматургии магического театра (6)

Эстонское очарование русского структурализма. Осеннее эссе  о Юрии Михайловиче Лотмане. Продолжение пятое, завершающее (начало см. в №376, продолжение первое и второе см. в №377, третье и четвертое — выше )

ВСЛУШИВАЯСЬ В ШАГИ ОСЕНИ, ИЛИ ВОСПОМИНАНИЕ О ЛЕТНЕМ ПЛЕНЭРЕ  

Где-то в осеннем парке новой столицы самурайского сословия россиян по-прежнему висит посреди небес картина, обрамленная причудливо и вместе с тем солидно. Литьё золота с чернью таит под кипенью занавеса холст. В синеве и лазури неба идут, кучерявятся барашки облаков. Небесные верблюды, верблюдицы, верблюжата и другие облачные существа среди осенних грёз и мечтаний. Шествует через парк лёгкой поступью едва слышимых в шорохе листвы шагов. Стайка художников с мольбертами рассеялась среди деревьев. И вот в броуновском оркестре их кисточек и палитр сдвинулась, приоткрылась занавеска картины в небесах. Это эссеист решил взглянуть, что же там вокруг, вслушаться в шаги осени.

И что он увидел? Волшебные туфли тип-топ стояли перед ним в палой листве и жалобно просили каши. Еще не растерявший летнее тепло осенний ветерок сквозь едва слышимый шелест листьев донёс приглушённый перестук трамвайных колёс. Откуда они появились? Неужели пришли сами? Может быть, их привёз трамвай? Эссеист пожалел и туфли, и себя, не владеющего сапожно-башмачными искусствами. Бедняжки, сказочники ещё не знают ни  историй этих туфель, ни их волшебства, поэтому и не взяли их в свои сказки, вот и стоят без работы, без каши. Надо бы их хотя бы подклеить на скорую руку. 

Уютно и стильно в картине под защитой рамы и занавеса фигурять брючками опт-арт и поп-арт, да ещё, если у тебя есть корочки а ля мокасины. Времена такие, что ходить-гулять приходится с оглядкой на остроконечников и тупоконечников. Да не просто фланировать абы как, а с достоинством променады рекреировать по лекалам для раскроек-выкроек лучшего крою, культур-мультур, понимаешь. Здесь тропинки ассоциаций в самый раз. Лучше не придумать.  В этих раздумьях эссеист опять в картину спрятался. Из глубины картины донеслись звуки пианино. «Мороз крепчал, У роз увяли уши. Любви причал Обледенел… и ужин…» – пел тоненький мяукающий голосок, не лишённый очарования и позволяющий во всей своей наглядности вообразить все прелести исполнительницы. Впадая в меланхолическую задумчивость,  эссеист достал колоду карт и стал раскладывать пасьянс. Пасьянс, что и следовало ожидать, не сходился.      

И здесь маленькое ответвление. В нём эссеист расскажет об одном пленэре. Отнюдь не осеннем, а летнем. Наверное, с воспоминаний о лете и начинается осень.  По-настоящему начинается настоящая осень.  А можно ли вспоминать о настоящем?

В самом начале одного давнего десятилетия приехал эссеист к себе домой на каникулы  в Крым.  И собралась приятельская компания на пленэр, куда и эссеист был приглашён. Занимался он тогда ещё по памяти детских лет фотографией, но аппаратура его была не на ходу, поэтому  на пленэр в степи летние выбраться не удалось. А в компанию входили два юных художника и питерская журналистка, дочь учительницы рисования мужской части компании. Со временем художники достигли профессиональных высот, но встречаться уж с ними эссеисту не довелось. Даже в близком от нынешнего 2020 позапрошлом 2018, когда для этого специально выехал он на традиционную крымскую выставку акварели, но приятели выставку не почтили, уж очень один из них стал знаменит. Но с давних пор приятельства пьёт иногда эссеист кофе в компании с натюрмортом. Натюрморт, увы, не «штильлибен», но написал его маслом один из этих живописцев. Эта картина маслом мила эссеисту именно на правах грустного и доброго сувенира отроческого приятельства. Акварель другого пленэнрного приятеля с домиком Грина Валентина Кухарева опубликовала в эстонском журнале «Вышгород», а статья её о дебютах когда-то начинающих свой путь в искусстве юных талантов была в пору этих степных пленэров опубликована в местной прессе. Эссеист же в память былой дружбы сочинил и несколько новелл, да они затерялись в его архивах. 

Юрий Михайлович Лотман своим студентам в Тарту говаривал, что дома обязательно должна быть именно картина, настоящая картина живописца. Филологи «парусных пятидесятых» имели в учебных планах и факультатив искусствоведческий, который вела группа талантливых искусствоведов и музееведов из Санкт-Петербурга. Ректорат для этого факультатива денег и часов не жалел. На некоторые спецкурсы для факультета филологии оплачивались даже самолёты из европейских столиц дальнего, как бы сейчас сказали, зарубежья.  Искусствоведческий был не из самых дорогих. Эрмитаж с его специалистами и другие питерские музеи совсем рядом с Тарту. Художественное образование было в общеуниверситетской стратегии. И Юрий Михайлович Лотман в этой стратегии был не последней фигуркой. Выдавался желающим слушателям искусствоведческого факультатива и, нынешними словами, сертификат. Валентина Кухарева весь факультативный спецкурс посетила, что ей очень помогло в дальнейших образовательных путешествиях по музеям  Пекина. А вот её подруга, которая и сына своей однокурсницы, что было, то было,  вашего покорного слуги-эссеиста, любезные читатели, писать об искусстве приглашала, стала известным в мире музееведом, искусствоведом, даже написала и опубликовала книгу о Кустодиеве.

Филолог, а уж профессор особенно, это всегда в идеале культурологическая фигура. Художественная, артистическая персона. Юрий Михайлович Лотман в такую концепцию преподавательских кадров вписывался от рождения. Мама профессора Лотмана – талантливая белошвейка, училась своему мастерству в Париже, музейная, можно сказать, белошвейка, которая затем стала и врачом-стоматологом. И здесь можно понять, к примеру, скрываемые иронией страдания молодожёнов Лотмана и Минц, когда платье для официальной регистрации брака, увы, стандартам не соответствовало. Но, в платье счастье, а не само платье счастье. Самое главное, воспитанная от семейной колыбели культура была в профессоре Лотмане от кончика усов до мельчайшего штришка на листе бумаге, ведь и по папе профессор был не чужд делам культурным, служил в питерских издательствах юрисконсультом, а фенотип и профессий вместе с генотипом наследуется. Такое же можно сказать и о друге, сподвижнике Юрия Михайловича Борисе Фёдоровиче Егорове. Студентам само привитие литературной специализированной культуры во всём  тоже было в самой  системе образования. Ну, уж во втором поколении студенческом держать планку труднее на высоте. Вот, к примеру, эссеист, ваш покорный слуга, любезные читатели, норовит в туфлях а ля мокасины, то есть обуви полевой почти, в картину влезть, да прямо в небесах и расположиться со всем возможным комфортом. Мокасины, кстати, с фирменным знаком «Zara».

«Zara»? Кто-то вспомнит при этом имени соперника Венеции – итальянский городок времён Марко Поло Зара.   Эссеисту здесь ближе ассоциация Тцара. Тристан Тцара! Так звали автора «Мотоциклиста», французского поэта-сюрреалиста Тристана Тцара. Но не будем здесь отвлекаться. За мотоциклом нам даже в ассоциациях не угнаться. Прибережём эту тропинку ассоциаций до лучших времён, да и особая это тема байкеры. Тема и романтическая, и готическая… И связана она и с литературными интересами эссеиста-рецензента, и творчеством тех, о ком доводилось писать для «Вышгорода» и Ростовской электронной газеты, таких крупных современных мастеров прозы, как  Мехиас Хейнсаар в Эстонии  и  Салават Вахитов в Башкирии.

В тандеме структурализма и сюрреализма роль сюрреалистическая была предложена самими небесами Зари Григорьевне Минц. Поднять структурализм над реальностью, да и самой подняться над этой реальностью в головокружении  балов семейных и университетских – роль сколь трудная, столь и завидная. И хоть  милыми эссеисту вальсами такие па не предусмотрены, позволит себе эссеист игру волн и ветров у скал бурых,  немало хороших и разных танцев  в репертуарах. Главное, что без музыки жизнь Юрия Лотмана и Зары Минц, всех студентов университетского города Тарту не представить, ведь не случайно ставила супруга будущего академика в своих автографах сокращение «Григ».       

КУДА ВЕДУТ ФУТЛИ ТИП-ТОП,  КОГДА ОНИ НЕ ТАМ И НЕ ТУТ 

Меж тем туфли тип-топ не скучали. Откуда ни возьмись, появились из кустов шкодливые малолетки-талбетки от Мармеладного Зайца и с криками «футли», «футли», подхватив тип-топы, исчезли невесть куда чай с вареньем пить в обществе кукол Карабаса Барабаса. Да, уж обериутские  эти абсурды к лаврам для своего «я» не той, не по моде дорогой шли, так шли ступеньки мимо кваса пони к чаю  трав вести, да забыли по дороге марциалов к Марципану завести. Эссеист этого всего, разумеется, не видел и не слышал, потому что сидел себе в картине за беленькими занавесками и разгадывал тип-топ кроссворд,  неожиданно им обнаруженный на обратной стороне занавески, которая оказалась из ткани-газетки. Меж тем рядом с кроссвордом он заметил объявление о пропаже жёлтого ботинка, подписанное изящной блондинкой Грицацуевой. Но тут раздался жуткий стук. Эссеист вновь выглянул из картины. Весь этот шум производил заводной Марципан, ударяя в жестяной барабан, из которого сыпались и мгновенно разбегались во все стороны  марциалы,   торопящиеся в гости к Полине Виардо посмотреть на Карабаса Барабаса в рисунках медведя, который, приплясывая на ухе с обложки книги поэта Андрея Коровина, рисовал медведя и пел: «Когда, когда вы у Дали лили-лиись?»   Наверное, Леонид Ильич Брежнев, который любил почитать на досуге журнал «Цирк», а сам словно сошёл к  нам  в мир с рисунка «в технике» дада из салона Полины Виардо, и посмеялся бы сему в преддверии эпохи гласности во все свои бармалейские брови. Но что скажет какая-нибудь Марья Алексеевна нынешних, тоже не глупых времён! Впрочем, эссе и книг такие дамы не читают, да ещё культурологических, хоть и сюрреалистических, хоть и структуралистских. Посему ничего и не скажут. А скажут, то пусть говорят, чему учил в давние семидесятые испанский певец Рафаэль Мартос Санчес.  Слова. Слова. Слова. Игры слов не чехарда, за которую Лесков Николай Семёнович поплатился. Что в абсурде  и дадаизме разбираться, да искать чего-то? Проще некоторые игровые потоки сознания параноидной логореей (недержанием слов) диагностировать. Вот и всех проблем, но шутка в том, что всевозможные магические театры только для сумасшедших ещё Герман Гессе предназначил.  Сюрреализм ещё Зигмунд Фрейд благословил. И с самыми тираническими режимами сюрреализм уживался, что и говорить о конформизме структурализма. И да простится осенняя неразбериха взлетающей с порывами ветра  палой листвы и срывающихся с крон, сиротея от разлуки с деревьями листьев.  Ведь и осенние  каннибалы Сальвадору Дали простилось; и бесы, что мчались с воем рой за роем, Пушкину простились в болдинскую осень. Осень – пора безумств, самый сюрреалистический из сезонов.  И были времена былинные стиля плетения словес в агиографиях, были! Не отменяя этих плетений, и стилистика тропинок появляется, и поэтика осенних листьев на ветру, а там и до патетики безумных речений, как особого стиля недалече, но мы уж для этого «как» своего повествователя постараемся ввести в комфортную среду совмещения культуры и физиологии мозга всех возможных субъектных сфер. Думал ли Борис Ошерович Корман, что его теорию  субъектных сфер ваш покорный слуга, любезные мои читатели, эссеист для  речений  своих персонажей приспособит!     

КАЛИТКА В СИНЕВУ И БАЛКОННАЯ ДВЕРЬ НА ПОРОГЕ ПЯТОГО ОКЕАНА 

Меж тем, смею заметить, любезные читатели, труды эссеистики не из лёгких, хотя, разумеется, и тяжелее занятия, если кому такое предпочтительнее и по характеру, найти можно. Степи крымские по своей природной эстетике не Коктебель Волошина, не Старый Крым Грина, не Ялта Чехова, не Евпатория Сельвинского. В каждом уголке Тавриды есть своё эстетическое своеобразие. Может быть, и длинноты словесные в своей печали заунывной  продиктованы в немалой степени близостью сивашских грязей, болот перешейка и болотистостью мелкого, но коварного азовского тупичка, последним всплеском древнего Тетиса. Но и в северных степях полуострова нельзя не отдать дань смеховой культуре Коктебеля и Евпатории, ялтинскому юмору Чехова. Даже и в дни печали. Вот, к примеру, до чего оптимистичен в своём незлобивом юморе, в авторской иронии к самому себе шарж Юрия Михайловича Лотмана на самого себя, опубликованный Борисом Фёдоровичем Егоровым в биографии своего друга и сподвижника, ближайшего коллеги по Тарту. А на шарже, гласящем вскрыть после моей смерти, изображена лежащей с бутылкой в кармане фигурка академика. Структурализм трудно представить без юмора, а представить себе без юмора сюрреализм и вовсе немыслимо. Даже представляя всё это в северных степях Тавриды, у которых корабль с Александром Сергеевичем Пушкиным  близко не проходил. А ведь, если бы и проходил рядом со степями и болотами, то мог бы и не произнести столь милых жителям Крыма слов: «Прекрасны вы, брега Тавриды». 

Балкон в доме у дороги, материнской хрущёвской сакли, где проживает эссеист, выходит прямо на порог пятого океана, крохотного аэродрома с милой гостиницей и уютным ресторанчиком. Здесь всё, что называется, в шоколаде. И если у вас чешская «Сесна» или китайская жестянка с пропеллером за пару тысяч долларов, то лучше места для посадки не найти перед большой прогулкой  к морю на заранее арендованном в столице Тавриды лимузине, но эссеист бизнесом не занимается, эссеист, среди прочего фантазёр и прожектёр. Любит он и на небо поглазеть со своего балкона. Любит и море обозреть с его бегущими к ногам волнами, но море далеко, моря с балкона не видать и в театральный бинокль. И вот, завершая эссе, которое при полной его публикации выйдет на границе зимы и весны, поблизости от  дня рождения Юрия Михайловича Лотмана, эссеист  неожиданно  обращает внимание на колорит и графику неба перед ним. Сходство удивительно. С чем? С обложкой недавно отрецензированной им книги Николая Димчевского «Калитка в синеву». Обложка книги и реальное небо перед глазами читателя!  Вот это структура! Особенно, если учесть своеобразие обложки! Характер линий лекала расположения цветов и оттенков. Да-да, и такой сюрреализм бывает! Философия книги того заслуживает. В революционные для молодёжи всего мира годы автор издаёт переизданную в не менее бунтарские дни книгу. Это первая книга историка философии и вузовского преподавателя общественных дисциплин. Но будущий автор  книги уходит из вузовских аудитории в просторы снегов и льдов, лесов, рек и морей. В  поисках живых истин непосредственного слияния с жизнью и рождаются образы будущей книги. И пусть растут новые баррикады из динамитных книг, будоражащих умы и молодёжи, и почтенной профессуры, автор «Калитки в синеву» делает для себя другой выбор. Такова философия самого поступка этой книги, когда-то в далёкие шестидесятые дебютной для её автора, а в 2020-ом посмертно переизданной. 

Структурализм и сюрреализм критической методологии в эссеистике любезно предлагаемой, дорогие читатели,  вашим покорным слугой, не уходит в башню для непосвящённых и не замыкается в кабинетной лаборатории для алхимиков слова, а живёт естественной жизнью наблюдений и впечатления. И в наши дни структурно-сюрреалистическая эссеистика предпочитает грустные лекала и ясную лазурь абсолюта небес и степей, горизонта  и волн, исканиям и хожениям в  кафедральных коридорах и лабиринтах. Предпочитает своё, ясно понимая, что от своего не уйти, если это действительное и разумное твоё и в ясности всех его солнц, и во тьме всех его заблуждений.

А для чего всё это сказано? Об эскапизме в эссе о профессоре и академике?  А вот почему. Эссеист вовсе не считает традиционный университетский путь интеллектуала, который с некоторыми поправками избрал Юрий Лотман, единственно возможным и верным. Защищать диссертации и готовить защиты, читать лекции и создавать научные школы, писать, редактировать и публиковать научные труды – всё это, требует не только таланта и трудоспособности, но и моральной, нравственной силы. И при этом вовсе не избавляет от необходимости сталкиваться, да и просто необходимости порой встречаться со всякой мерзостью.  Чего стоит, мягко говоря, такой пикантный эпизод, о котором сообщает своему другу Борису Фёдоровичу Егорову Юрий Михайлович Лотман в опубликованной через многие годы переписке. Приезжает к нему некий человек из-за недоученного  в школе дипломника, проще говоря, похитителя ценных бумаг, изъясняясь словом не филолога и даже не специалиста по ценным бумагам.  Умыкнул сей дипломник рукопись с правкой классика современности, уж его имя и поминать не будем в таком контексте, но грех известный и в кругах журналистских, научных. Уж скольких писем, открыток, телеграмм от известных в российской культуре людей не «досчитался» эссеист в родимом своём собственном семейном архиве! О том он тоже промолчит. И вот является к Юрию Михайловичу  какой-то мужик, самозваный, скажем так, «посол доброй воли». А для чего является. Да для того, чтобы почтенному профессору «физиономию начистить», прибегнем здесь к эвфемизму. Да, был один день у Юрия Михайловича не из лёгких. Не будем  оглашать имя самозваного «посла доброй воли». Всё-таки не по своей воле с уголовниками якшался, да у них «понабрался» манер известных. Тоже ведь классик современности. Планетарная можно сказать личность. К счастью, был у Юрия Михайловича дар и по дипломатической части. Не дал профессор самозванцу пасть до  чисток чего бы то ни было. Один день «посланника» завершился мирными переговорами.                            

КОФЕ С КАРАБАСОМ БАРАБАСОМ, ИЛИ МАГИЧЕСКИЙ ТЕАТР ДЛЯ СТЕПНЫХ ВОЛКОВ 

Дипломатические таланты, возможно, студентам и прививаются среди прочего. Но то, что от студентов их детям нет, так это уж точно. Эссеисту от студентки «парусных семидесятых» они не передались.  Об этом он и думает, попивая кофеёк в компании с натюрмортом своего давнего приятеля.  Натюрморт, впрочем, воспринимает он на правах абстракции. Предметы, изображённые, достаточно узнаваемы, а с тем, что естся, сложнее. Две кофейных турки, может быть даже с картины, и в самом реальном услаждении своего повседневного бытия эссеист время от времени использует. Но главное здесь память   былого общения дружеского с живописцем. Это сувенир одиночества и отрочества. Эссеист не папа Карло, не Буратино, хоть встречал на своих путях-дорогах  среди прочих колоритных фигур и тех, кто с Карабасом  Барабасом были схожи изрядно.  Нет за картиной в простеньком подрамнике  таинственной дверцы в подземный театр. Ничего подобного. Хоть в самой малой степени. Время от времени картина свободно перевешивается и даже   переставляется в самые разные места. Есть, конечно, и другие картины у эссеиста. Довелось ему даже в детстве заработать горсть конфет на конкурсе абстрактного искусства на выездной курортной сессии Малой академии наук Крыма «Искатель», но эта конкурсная история, да и прочие живописные истории разговор особый. В связи и с Тарту, который славится кофейнями и университетскими кофейными традициями, бережёт эссеист  натюрморт друга-живописца.   А вспомнил сейчас в компании с натюрмортом эссеист одну давнюю историю.  Приключилась она давно, когда после «дипломатических переговоров» накануне выхода в качестве экзаменатора в приёмную комиссию очутился эссеист слегка потрёпанным Буратино на чердаке.  Чердаки и мансарды, кстати, эссеист с детства обожает, но и подвалы, подвальчики уважает.   В семейном кругу эпизод сей был незлобиво поименован самим эссеистом «битвой в песочнице», а вот в душе гуру литературоведения, Бориса Фёдоровича Егорова, вызвал настоящую бурю негодования. Юрия Михайловича и Зары Григорьевны давно уж не было. Будучи другом кошачьего племени, эссеист пьёт свой кофе не в  одиночестве, общаясь с картинами, да ещё и почти беспредметными. Дружескую компанию ему составляет мсье Мач, для дружеского и семейного круга Мсье Мач иногда позволяет себя именовать Мачо Мяучо. Но в городах ныне не то, что стаи псов встречаются, но и те, кто даже и прямо именуют себя волками. Понять такие фантазии ночных любителей пообщаться, да ещё и на «философские» темы эссеист не может.  К волкам философским, эссеист, впрочем, с детства и с отрочества очень даже неплохо относится. И не только благодаря англичанину Редьярду Киплингу.  Жаловал волчье племя и сам изобретатель магического театра — один из важнейших мыслителей для вашего покорного слуги, любезные читатели, а свою структурно-сюрреалистическую критику эссеист без магического театра и вовсе не мыслит. Эта игра ума оставлена нам с нашим клиповым сознанием самой фельетонистической эпохой, которую так недолюбливал герой автора «Степного волка» и других замечательных книг Герман Гессе. До масштабов Хейзинги эссеист, конечно, не поднимается. Впрочем, и в объятия playmate к   Хью Хефнеру не падает со своего чердака, на котором в некотором смысле и ныне в курортах крымских степных пребывает.

Но оставим разговоры о дипломатии, даром которой щедро наделён был и эстонский король русского структурализма Юрий Михайлович Лотман. За холстами с чем-либо вкусненьким уж не один Карабас Барабас присматривает, который котелком на куске старого  холста у папы Карло бедняги Буратино заинтересовался. А кофе, это ведь не последнее удовольствие в списке вкусностей. Но пусть Буратино с Карабасом Барабасом кофе пьёт. Я уж со своим Карабасом Барабасом угостился кофе. Правда через дорожку от его театра в уютном кафе, да и до встречи с этим почтенным сеньором. Цвети-процветай и не чихай, дорогой. Будь здоров, Карабас. Кофе я бы этим осенним летом тебя и сейчас угостил бы. Волшебство пространств лотманское и не такое позволяет, а  Крым  – отчизна всех российских превращений, ведь степи дунайские, помнящие искусств любви учителя и наставника, знатока метаморфоз Овидия, и до северной Тавриды бегут волнами своего медового разнотравья. Превращения же пространств, они проще тех  превращений, о которых писал нам Овидий. На сцене сказок моих нет, но для тех, кто их прочёл, они продолжаются, стали фактом искусства для избранных, а не фактом сиюминутной суеты искусства массового.  Так эссеист сам себя признал  выпускником  «горьковских университетов» драматургии. Первый опыт был поставлен выпускником Щукинского училища с молодёжным непрофессиональным коллективом. Второй заказан, но так и не поставлен завлитом для профессионального театра. А с третьим надо было автору подсуетиться самому, что ему и посоветовал друг-завлит, а не таскать и посылать стажёров западных  по театрам со своей  сказкой-мюзиклом. 

А теперь, что вспоминать, много пьес давно потеряно в суете сует скитальческой жизни. Зато, может, и дали некоторые из них  импульс дополнительный для  истории о Луалупео и его друзьях по Академии искусств. Лотманские уроки могли проявиться в благоприятной культурной среде. В связи с письмом Лотмана и адресом на конверте и связана ассоциативно эта драматургическая  тропка сейчас, хоть может иметь и самостоятельное значение во многих сюжетах. Самое же главное здесь тоже, что выпускница основанного некогда в Тарту королём Швеции Карлом Густавом университета Валентина Кухарева создала для своего сына, да и не только для него особый детский мир, театральный и фантазийный, условный в своей сказочности, а жили и продолжают жить в этом детском мире образы университетских преподавателей. С детства они сопровождали эссеиста, остаются с ним и сейчас. Это образы маленького детского театра, театра первых путей-дорог в юность, академического театра университетской жизни. И центральными персонами-персонажами этого театра были и остаются молодой заведующий кафедрой русской литературы Борис Фёдорович Егоров и приглашённый им ведущий преподаватель этой кафедры   Юрий Михайлович Лотман, эстонский  гуру всех русских литературоведений и эстонский король русского структурализма. И да простят умы солидности и степенности, читающие сие, некоторые «мультяшные» вольности в изображении исторических фигур новейшей филологии.      

Меж тем холодает и в Крыму. Осень осваивается в степях на севере полуострова. В синоптических сводках с южного берега вода ещё до 23-х градусов, но воздух гораздо ниже градусами. За окнами и на севере всё зелено, почти штиль, но осень есть осень. От начала сентября до конца октября напишется эссе, а если в начале марта и опубликуется, как планировалось, то получится и по датам «мартобрианский» текст Конечно, если не налетят по утрам сквозняки из занавесок и штор, не разнесут сие осеннее эссе клочками да по закоулочкам, не засвистят плёткой о семи хвостах.

Так и течёт жизнь званская у эссеиста, попивающего кофеёк с карабасами барабасами в прекрасно  волшебных пространствах северного Крыма. 

Но где обещанная драматургия?! Возмущённый вопрос любезного читателя понятен. Мелодраматична драматургия эссе, и не ждите, любезные читатели, душераздирающих шекспировых финалов.  А вместо драматургии, обещанной в заголовке, предлагает заглянуть в номер шестой журнала «Вышгород» за 2008-й год с коктебельским портретом мастеровитых рук Веры Ивановны Столович, запечатлевающем  академика Лотмана. Перечтите на досуге статью  Бориса Егорова о Лотмане «Перевёртыши» и «разломы». Теперь журнал с фасадной обложкой переверните на 360 градусов. Был камешек лицом академика с усами из восьмого камешка на девятом камешке, а перевернулся и стал фигуркой человечка на восьмом камешке. Головы, скажите, нет. А Вам живая голова академика из той же статьи подмигнёт на странице 27: «…у Ю. М. была многолетняя любовь – его личная вилка, она вся состояла из «перевёртышей». Он всегда её брал себе и называл декадентской. Один только зубец был правильный, второй зубец был в виде штопора, не знаю даже, кто его так свернул, третий зубец был просто наполовину отломанный, а четвёртый зубец под 90 градусов торчал. И вот Юрий Михайлович виртуозно селёдку или что-нибудь захватывал, умудрялся в рот отправить, а после каждого укуса очень залихватски смотрящим вбок зубчиком усы подправлял».  Голова эта может вам и дада-стишки из своего письма к маленькому сыну Мише прочесть. Эти дадаисткие стихи будущего академика Лотмана  Борис Фёдорович страницей раньше цитирует: 

«Жил на свете бедный кролик,

не садился он за столик,

кушал кашу и компот,

а потом наоборот». 

Вот вам и магический театр и для Карабаса Барабаса, и для степных волков! Структурализм и сюрреализм весело и с аппетитом не просто уживались, а жили.  Жили, довольствуясь и любимой овсянкой. «Овсянки!» — лихо  между делом  командовал профессор Егоров вопрошающим  и  портье фешенебельного отеля. В разные времена личный гость генерала де Голля и других славных лиц мира сего, профессор не баловал себя деликатесами и разносолами. Бывало сие на глазах  у эссеиста, так что это самое сие факт непосредственного научно-культурологического наблюдения.   

PUR DE MIM УНОСИТ НЕНАПИСАННЫЙ МАНИФЕСТ В ГИПЕРБОРЕЙСКИЕ  ДАЛИ 

Меж тем в самый разгар осенне-летнего курортного бархата эссеист, если вы, любезные читатели, не забыли, забрался в картину с холстом за беленькой занавеской. Там по примеру патриархов российского структурализма устроился эссеист со всем возможным комфортом.  Уединяясь в кабинете  для записок поэта, кабинете сколь почтенном, столь же известном в мире поэзии и театральной сценографии, то бишь декораций, попросту говоря, эссеист огляделся. В кабинете причудливой, но функциональной и удобной конструкции от известного сельв инского тигра, на самом заметном месте эссеист увидел табличку. Эта табличка с объявлением филологического общества извещала о том, что в почтеннейшем собрании филологического общества с нетерпением ожидают «ваших» тезисов. «Только меня там и не хватало,» — понял эссеист, достал блокнот,  ручку и  собрался с мыслями, понимая, что вот он шанс, и застрочил 

«Структурализм, будучи в аттракционе своей фееричности семантизацией (формализацией) физически различимых знаковых отношений, рождается на правах науки и развивается в философское направление. Сюрреализм представлен преимущественно в поэзии и живописи, но имеет и собственные историко-теоретические обоснования,  существующие  далеко не только на правах газетной хроники скандалов и эпатажно митинговых манифестов. Возвышение над реальностью в стремлении к чистому абсолюту. Изнурение и пароксизм невозможности достижения этого абсолюта сюрреализма сродни античному  катарсису, который подчас снижен, вплоть до пародийности. В структурализме аналог такого катарсиса — кататония  медиаторизации при невозможности  установления средних позиций без установления крайних.  Комплиментарные направления ХХ века, структурализм и сюрреализм появляются в замешательстве выбора пути на перекрёстке научно-технических революций и бегства в безвозвратно утраченный экологический рай. Опт-арт теряющего разум глаза и уха становится чистым пределом для обоих, делая проблематичным само физиологическое разрешение  физических различий, канализируя патетику и пафос катарсиса в комедию омонимии во всём многообразии  её проявлений и разновидностей. Гиперреализм во всех его формах вплоть до линейки  потуг от неоклассики до грязнейшей неонатуралистики, пытающейся канализировать  и собственно само искусство вместе с его творцами и потребителями. Комплиментарный  союз структурализма и сюрреализма возможен в эссеистике. Максимально свободное  жанровое  поле эссеистики создаёт условия достойного и уважительного критически осознаваемого, но не отчуждаемого  представления всех участников акта художественной коммуникации для дальнейшего существования в качестве персон-персонажей, интеллектуально-артистических персон общего сценического пространства, существования и действия, собственно сценической жизни»

Эссеист перечёл абзац своих тезисов, только что вдохновенно им сочинённых экспромтом. Похоже на манифест! Картинно поднял  крепко зажатую ручку над блокнотом  и, вознеся очи к идеалу и абсолюту, озарился новым вдохновенным абзацем, которым так и засияло его просветляемое лицо. Тут дверца причудливой, но функциональной и комфортабельной конструкции распахнулась настежь. Какой-то гимнаст-гистрион в маске и костюме Марселя Марсо, выхватил из рук эссеиста блокнот и заспешил лунной своей походкой, унося новейшее достижение эссеистики, не спросив авторских прав, в безоглядные  дали страны гиперборейской, откуда повеяло таким холодом, что эссеист не рискнул и кончик носа высунуть из кабинета причудливой, но функциональной конструкции. Пусть лучше почитают в обществе почтенном диссертацию эссеиста и заказанную страничку общих рассуждений. 

В реальной действительности мира сего Осень вокруг тем временем не скупилась на золото. Парк новой столицы самурайского сословия россиян пылал в сто тысяч солнц. Но весь жар палой листвы не мог согреть охлаждающегося вольного воздуха на всём пространстве России, ни в Новочеркасске под федеральной окружной столицей,  ни в степном городке на севере Крыма.       

 ЗВЁЗДНЫЕ ОСТРОВА ЛЮБВИ, ИЛИ ПРОЩАЛЬНАЯ УЛЫБКА БОРФЁДА 

В дни сочинения эссе пришло, а затем, к несчастью, и подтвердилось, горестное известие. Третьего октября 2020 года не стало Бориса Фёдоровича Егорова. Опустела не только келья-кабинет отшельника и пилигрима всемирной филологии, семейная обитель в Загородном проезде Санкт-Петербурга, но и весь всемирный  научный театр отрочества, академические университеты всемирно вольного студенческого племени.  До сих пор, даже уже перечитывая текст эссе редакторским глазом, не могу до конца поверить в это горестное событие и принять его на правах факта.          

Без Бориса Фёдоровича Егорова трудно представить и даже вообразить Юрия Михайловича Лотмана. Научная демократия смягчала начальственностью первого, компенсировалась статусом партийного секретаря кафедры у второго. Начальственностью этой Борис Фёдорович щедро поделился с другом и сподвижником и быстро не только защитил свою докторскую диссертацию в северной столице, но и возглавил кафедру. Затем же не только хунвейбинство, которого везде хватает, а вольный дух странствий и скрупулёзность в архивных академических изысканиях предопределили на долгие десятилетия образ жизни столичного отшельника и путешественника по всему миру. Многочисленные выпуски библиографий трудов Бориса Фёдоровича Егорова  обходят не только по количеству публикаций и целые институты. Это не вклады в науку, это её монбланы и эльбрусы!  

При всех профессорских регалиях Борис Фёдорович счастливо уходил и от школярства и от помпезности ритуалов, но не в стихию юмора и комических игр, как его эстонский иерархически подчинённый Лотман и как его российский академический патрон Лихачёв, а в скрупулёзную точность, которую, думается, можно считать, научно-общественной позицией. Что часто бывает у друзей, а два выдающихся учёных сохранили дружбу на всю свою жизнь, именно противоположности соединяют в одной общей судьбе. Егоров словно стремился от своей первой естественнонаучной специальности в современную поэзию, которую любил и которой уделял немало внимания и в редколлегии «Большой библиотеки поэта» и в своей повседневной жизни.  Лотман от своих первых лингвистических студий, словно опасаясь оказаться на краю зыбких берегов фонетических стихий полевой речи, устремлялся в дали искусственного интеллекта, находил отдохновенье в «механизмах культуры». 

Даже в судьбах семейных оба явили противоположность. Егорову Бог послал дочь. Лотману Бог послал трёх сыновей. Что уж говорить о близком круге анималистической дружбы, в котором у патриарха структурализма собака, а у биографа, редактора  и друга многих современных поэтов кошка. В девятнадцатом веке почтенного редактора литературных памятников Егорова могли бы назвать почвенником и даже славянофилом, а Лотмана западником. Но широта научных интересов, да и сами судьбы обоих не поддалась бы такому узкому определению.  Воистину академический жрец почвенника Аполлона Григорьева Егоров готовит великолепное издание испанских писем Василия Петровича Боткина, а новейший семиотик Лотман пишет биография идеолога тверской оппозиции Николая Карамзина. Наверное, коллеги обоих, особенно, структуралисты, могли бы удлинить сию песнь про «разность между Онегиным и мной», с определённого момента героем и персонажем Юрием Лотманом, повествователем и биографом, лотмановедом Борисом Егоровым. Эссеист же вернётся в область собственной эссеистики. 

Будучи от пекинских времён своего младенчества, что называется, «ужасным ребёнком»,  эссеист не стал скрывать от семейства почтенного питерского профессора свои отроческие поэтические эксперименты,  а от семейства почтенного эстонского профессора свои первые изыскания на ниве японской графики и поэзии. Зара Григорьевна при самом непосредственном участии Юрия Михайловича отметила, что начинать надо с освоения японского языка. Борис Фёдорович вёл в те давние времена переговоры с американскими издателями и моментально предложил включить, как бы могли сказать сейчас, «в поля переговоров» и мои опыты. До сих пор сожалею, что не решился на столь радикальный шаг  будущий юный абитуриент отделения журналистики. Стихи были в таком роде: «Шкафные лошади шили дуэтом, \ роняя ботинки в тарелки синие, \ а солнце скрипело осенним летом, \ сковородок скручивая линии».  

Возможно, живопись в душе сына художника и педагога изобразительных искусств Бориса Фёдоровича Егорова жила и развивалась в согласии с её новейшими направлениями, так что мои дадаистские частушки нашли живой отклик. Возможно, начинающий свою филологическую научную карьеру с фольклористики Добролюбова профессор Борис Фёдорович Егоров нашёл в дадаизме «осеннего лета» что-то от маргиналий российского фольклора частушек-нескладушек. Возможно, занимаясь в то время испанскими письмами Боткина, нашёл в этом дадаизме и юный глас-подголосок  весёлому смеху современного испанского сюрреализма. Не будет гадать эссеист, с той поры и связался сюрреализм со структурализмом для него на правах анекдота из собственного детства. Книгу благополучно выпустил в свет самиздат друга детства, даже и гонорар приличный выплатив в звонкой музейно раритетной монете. 

С тех пор прошли десятилетия. Борис Фёдорович Егоров так и не стал действительным членом академии наук, а опекаемый им юный поэт-сюрреалист так и не стал профессором, а в науке предпочёл архивные изыскания всевозможным структурам, хотя так и не совершил паломничества в Мекку российского структурализма Тарту. Во время своих немногих встреч с Борисом Фёдоровичем мы так и не поговорили о Тарту, о Юрии Михайловиче Лотмане, но Борис Фёдорович Егоров и Юрий Михайлович Лотман для эссеиста с детства отпечатались в сознании почти как Минин и Пожарский  с картинки в школьном учебнике истории. Эх, надо в эти учебники поскорее Ильфа с Петровам ввести. Это подсказывает голосок пекинского инфант-террибла, который учебников не читал, а из книжек признавал лишь одни «Приключения Пифа». Гуру-наставники бы обязательно пожурили, что, не читая книжек, и про фельетонистов нашей фельетонистической эпохи не мог ничего дельного подсказать инфант-террибл. Да простят дадаисту-структуралисту от младенческих лет его почтенные гуру и соединение структурализма с сюрреализмом в этом эссе, и прочие географические новости. Это всё от филологии, от любословия.      

Горестное известие пришло на рассвете после 3-его октября 2020, а затем и подтвердилось в семейно-дружеской академической переписке эссеиста. 29 мая 2021 Борису Фёдоровичу Егорову могло исполниться 95. Но к девяностолетию филологическое сообщество успело выпустить два тома «Островов любви БорФёда» – научных и даже художественных произведений учёных и писателей дружеского круга Бориса Фёдоровича Егорова. Это горьковская старуха Изергиль учила, что в жизни всегда есть место подвигам.  Филология с улыбкой позволяет себе при добром случае уточнить. И любовь – подвиг. И любви в жизни всегда есть место. Впрочем, мила всем нам, любезные читатели, старуха Изергиль, а уточнение речения почтенного романтического персонажа нашей классики — это всё из области фантазий эссеиста, любезные читатели, а осеннее эссе тем временем подходит к своему концу. Грустная улыбка Бориса Фёдоровича Егорова и созданные в честь пионера научно-педагогического тандема, как сейчас модно говорить, «Острова любви БорФёда», верится, не истают в далях времён и пространств. Научное наследие российского структурализма Егоровско-Лотманской генерации не остановилось в своём жизненном и творческом движении.  

_____________________

© Пэн Дмитрий Баохуанович

Сентябрь – октябрь, 05 ноября 2020                     

 Крым