Золотая свадьба с наукой
Постоянным читателям «Релги» знакомы мои публикации, посвященные биографии и творчеству Фаддея Францевича Зелинского: Вертикаль жизни Фаддея Зелинского. Продолжение исследования (обновленная версия хранящейся в архиве статьи 2000 г.) — № 8 [281] 10.07.2014; Последний приют Фаддея Зелинского — № 9 [282] 05.08.2014; Фаддей Зелинский: анализ литературного наследия — № 13 [301] 10.11.2015; Был ли Иисус Христос евреем? Из литературного наследия Ф. Ф.Зелинского — № 6 [339] 30.05.2018.Настоящая публикация рассказывает о событиях, касающихся полувекового юбилея научной и литературной деятельности выдающегося ученого и писателя. Сам юбиляр в шутку назвал эту дату — «Золотая свадьба с наукой». Цитаты из польских источников приводятся в моем переводе.
*
На финише 1929 года — года своего 70-летия — Зелинского поджидало жестокое испытание, едва не стоившее ему жизни…
Едва ли не треть года неутомимый путешественник провел в дороге. Словно предчувствуя, что когда-нибудь это не доведет до добра, он еще 24 февраля в письме Стефану Сребрному цитирует строки Горация о счастливце, сидящем дома у своего очага. Тогдашний февраль вполне оправдал свое польское название «лютого» месяца, запомнившись небывалыми холодами: температура в Варшаве опускалась до минус 32 градусов, а уже в марте Зелинского ждали с чтением лекций в Вильнюсе (Вильно, как сам он именует этот город, так и мы, следуя давней отечественной традиции, будем его называть), где тоже трудно было надеяться на весеннее тепло. Но это единственный университетский город Польши, в котором он еще не выступал с лекциями, и, значит, отказаться никак нельзя. К тому же там живет любимый ученик и младший товарищ Стефан Сребрны. Именно его пространной статьей газета «Курьер Виленьски» в номере от 15 марта анонсирует приезд желанного гостя.
В статье приводятся сведения об основных научных достижениях Зелинского и подчеркивается, что многие его работы доступны как специалистам, так и широкому кругу читателей, а их автор выступает не только как ученый, но и как первоклассный художник слова. Прежде всего как мастер конструкции, идеальный архитектор, облекающий логику концепции в адекватную форму, отличающуюся гармонической стройностью. Как образец этих качеств Сребрны приводит вышедшую в минувшем 1928 году книгу о Софокле (русская версия этой книги была подготовлена мною к изданию и выпущена в свет петербургским издательством «Алетейя» в 2017 г. под заглавием «Софокл и его трагедийное творчество»). Завершается статья указанием на то, что Зелинский «не просто исследователь античного мира, а прежде всего — мыслитель, страстный приверженец и глашатай истин, добытых чувством и трудом, создатель взгляда на мир, опирающегося на фундамент античности. Исследование древности для него не просто исследование – это в равной мере глубочайшее содержание его жизни, ясно осознанная им миссия».
В Вильно с кратким посещением также Риги Зелинский побывал с 17 по 27 марта, о чем, вернувшись в Варшаву, написал Вяч. Иванову:
«Моим последним подвигом была поездка в Вильну на неделю для чтения лекций. Эксплуатировали меня там изрядно: всех пришлось прочесть девять под различными соусами. Но я не жалею, что поехал: хотя вознаграждения не было (только расходы вернули), но участие и благодарность публики сами по себе были достаточным вознаграждением. А бывало их у меня до тысячи, с массой стоящих, причем не только академическая молодежь, которой это Бог велел, но и взрослой публики достаточно; одним словом, вернулся утомленный, но и освеженный.»
Столицу Латвии Зелинский, вероятно, посетил по приглашению другого своего ученика – Эриха Диля, который преподавал в тамошнем университете. Двадцать седьмым марта датирована цветная открытка с изображением Бастионного бульвара в Риге, адресованная в Россию младшей дочери Ариадне (Адочке):
«Дорогая моя Адочка. Перед тобой здесь так называемая Пороховая башня, остаток старинных укреплений (крыша новая). Бульвары заняли место вала и рва. Налево – собор, направо – церковь святого Якова, еще дальше направо – башня замка, а за ней (не видно) – ваша Двина. Кабы она вспять потекла, бросил бы вам букет цветов, теперь же посылаю тебе только воздушный поцелуй.» (Младшие дочери Зелинского жили тогда в окрестностях Полоцка, который, как и Рига, стоит на Западной Двине, в Латвии Даугава. – О. Л.).
Эта открытка – лишь один из примеров того, что мысли Зелинского неразлучны с его близкими, оставленными в Совдепии – так с горькой иронией называет он советскую страну. Их жизнь и свобода – под неустранимым дамокловым мечом. В цитированном выше письме Вяч. Иванову упоминается, что муж старшей дочери Аматы Владимир Бенешевич «вот уже пятый месяц сидит в тюрьме – неизвестно, ни с какой стати, ни на какой срок, ни с каким исходом». А 18 апреля будет арестована и сама Амата.
В цитированном выше письме Вяч. Иванову Зелинский делится своими ближайшими планами:
«Теперь на очереди приготовление к предстоящему в конце августа в Лунде религиологическому съезду, на который я командирован нашим университетом… В связи с конгрессом экскурсия, вероятно, на Готланд (Висбю); потом будем пробираться через Германию в Марсель и оттуда в Барселону, на другой конгресс…»
А пока – работа за письменным столом не прерывается. Вернувшись в Варшаву, Зелинский продолжает 4-й том «Истории античных религий» («Религия Римской республики») и попутно пишет ряд статей. Кроме того, в начале лета ожидается важное событие – съезд классических филологов славянских стран в Познани, там ему предстоит руководить научной секцией.
Съезд открылся 3 июня. Зелинский был включен в почетный президиум; затем выступил с докладом, представляющим главу из будущей книги, упомянутой выше. Вечер участники и гости съезда провели в гимназии Марцинкевича, где силами учащихся двух варшавских гимназий была представлена трагедии Еврипида «Елена».
Следующим вечером в ресторане «Под стрехой» прошел товарищеский раут, где Зелинский, в присутствии делегатов Чехословакии и Югославии, произнес развернутый тост о славянском Возрождении, провозгласив необходимость единства европейских народов. В ответ ему напомнили, что идею славянского Возрождения он впервые высказал еще в России, в статье «Античный мир в поэзии Майкова» (Русский вестник, 1899, № 7).
Пятого июня, на последнем заседании съезда, Зелинский был назван «принцепсом польских филологов».
Съезд завершен, и, казалось бы, пора сделать передышку, но уже через день торжественное заседание Академии Наук в Кракове. «Все-таки устал», – пишет он оттуда дочери Тамаре.
Июль проходит в Варшаве, но и тут «принцепсу» не дают покоя. Почти весь месяц в столице проводятся курсы учителей-филологов, Зелинский читает для них курс лекций «История античной культуры в свете новейших исследований».
Две недели августа – краткий отдых, а затем долгое путешествие, маршрут и хронологию которого можно проследить по открыткам, посылаемым младшим дочерям в Россию.
Вместе с дочерью Вероникой, постоянной спутницей отца в польский период его жизни, Зелинский отправляется через Гданьск в Копенгаген, откуда 22 августа сообщает:
«Дорогая моя Адочка, здесь ты видишь красивую аллею на морском берегу. Моя утренняя прогулка всегда от 6 до 8: днем работаю. Очень люблю просыпающийся город: все идут на работу, мальчата и девчата в школу. Только велосипедисты донимают: нескончаемая вереница, нигде еще столько не видел. С языком справляюсь, зная немецкий и английский, ориентироваться можно. Целую тебя. Твой папа.»
Из Лунда 31 августа:
«Дорогая моя Адочка. Тэгнер, величайший поэт Швеции, написал здесь своего Фритьофа, самую национальную шведскую поэму. За это ему статуя; направо видна часть собора. Привет Тамарусе. Крепко целую вас обеих. Твой папа. Пишите.»
Висбю, остров Готланд, 3 сентября:
«Дорогая моя Адочка. Под развалинами церкви видишь старую стену – такая окружала весь город. Вторая башня слева зовется Jungfrutora: в 1361 г. одна девушка, влюбившись в датского короля Вальдемара, выдала ему своих, но они за это предательство велели ее живую замуровать в эту башню. Вообще здесь много не только природных красот, но и исторических воспоминаний: город когда-то соперничал с Новгородом Великим. Целую.»
«Дорогая моя Тамаруся. Этот город был в XIV в. разрушен датчанами, поэтому в нем много развалин, особенно готических церквей, очень живописных. Зовут его «городом развалин и роз»; последних здесь довольно много даже сейчас. Вообще здесь восхитительно: прогулки вдоль старых стен, вдоль моря, в лесах и оврагах – есть где отдохнуть. Но мы уже послезавтра уезжаем в Любек и дальше. Целую тебя. Твой папа.»
Бамберг, 10 сентября (уже Германия! – О. Л.):
«Дорогая моя Тамаруся. Этот замок стоит на горе и возвышается над древним городом, из которого я тебе пишу. Был там в 7 часов утра, все было пусто, весь город лежал в тумане, а на горе было ясно и солнечно, и было так чудно, как из этого тумана раздавался утренний благовест, точно из ноток самого города…»
Локарно, 21 сентября (теперь Швейцария. – О. Л.):
«Дорогая моя Адочка. Здесь ночевка на пути в Геную. Вчера был туман, а сегодня небо безоблачно, очень ясно горы выделяются снежные, хотя жара порядочная. Эта церковь над городом и озером, три четверти часа довольно крутой ходьбы. Были там сегодня в 7 часов утра при восходе солнца очаровательном (и когда же он спит, этот неуемный пилигрим? – О. Л.). Целую тебя. Твой папа.
О промежутке между датами двух последних открыток никаких документальных подтверждений не имеется, но можно с большой долей достоверности предположить, что 14 сентября, день своего 70-летия, скромный юбиляр провел в узком семейном кругу у старшего сына Феликса в баварской деревушке Шондорф. Там они с Вероникой гостили в эту пору почти каждый год, а от Бамберга до Шондорфа оставалось недалеко, около 250 километров.
Оттуда путешествие на юг было продолжено.
Генуя, 23 сентября
«Дорогая моя Тамаруся. Последние мои открытки вам были из Локарно; я не совсем уверен в них, так как опускал их в ящик парохода, шедшего в Италию. Сегодня садимся на теплоход, идущий в Испанию; погода хорошая, дует легкий бриз, вероятно, будет качать. Я это люблю…»
Затем в посланиях младшим дочерям наступает почти месячный перерыв. Чем было занято это время, Зелинский расскажет в путевом очерке, опубликованном спустя полгода:
В конце сентября 1929 г. в Барселоне состоялся археологический съезд; в середине октября, в той же Барселоне, съезд Федерации интеллектуальных уний. Я был делегатом от Польши на обоих съездах — и невозможно было устоять перед искушением в промежутке между ними провести дней десять на столь близком острове. Туда мы и отправились вместе с дочерью.
Пароходом из Барселоны или из другого порта на восточном побережье Испании можно после ночного перехода рано утром оказаться в столице острова. На протяжении многих столетий она носит название Пальма – то самое, которое дал ей римский завоеватель Квинт Цецилий Метелл…
После 10-дневного отдыха (весьма активного, надо сказать: осмотрены и описаны все главные достопримечательности острова) возвращение на материк. Вечером 19 октября, на прощальном банкете съезда Федерации интеллектуальных уний, Зелинский огласил приглашение делегатам в Краков, где через год планировалось провести следующий съезд…
Вспоминаю об этом с великим удовольствием, – писал он спустя семь с лишним лет на страницах «Газеты Польской». – Потому что к тому моменту провел уже около месяца в Испании на археологическом съезде в той же Барселоне (где выступил с докладом о греческих истоках Апокалипсиса. — О. Л. ) — отчасти в поездке, Гранада, Аликанте, отчасти на Мальорке. Получил такую практику в испанском языке, что мог свое приглашение произнести на языке Сервантеса. Не уверен, что сам он одобрил бы мое произношение, но хозяева встретили его благосклонно, и я мог вернуться домой, т. е. в отель «Испания», как триумфатор.
Через два дня мы с дочерью должны были возвращаться в Варшаву. Билеты у Кука были уже куплены. На следующий день нас ожидала еще одна достопримечательность – гора Монсеррат, куда нас должен был доставить в автомобиле мой каталонский друг, проф. Хуан Эстерлих. Посещение этой горы должно было стать заключительным аккордом нашего пребывания в Барселоне и вообще в Испании.
И вдруг… После двух часов сна, в четвертом часу ночи, меня разбудила острая боль в животе. Как потом выяснилось, это был почечный приступ. Надежда, что он пройдет сам собой не оправдывалась, боль усиливалась…
Опустим дальнейшие подробности, приводимые в процитированной газете. Выписка из больницы и отъезд из Барселоны случились лишь 13 ноября, а 29-го, уже из Варшавы, Зелинский поделился подробностями случившегося со старым другом:
«Дорогой Вячеслав Иванович. Теперь впридачу ко всему прочему и христианский долг велит Вам написать мне письмо, и притом длинное. Дело в том, что я сижу в больнице, т. е. сижу в настоящее время перед своей милой машинкой, вообще же больше лежу. И это уже вторая больница; первую отмахал не более и не менее как в – Барселоне, на что пошел целый месяц времени и прорва денег. Это было после первой операции; по миновании опасности для жизни пустился в обратный путь, конечно, слипингом первого класса, на что пошла новая прорва. А что я вообще спас свой грешный живот до следующей оказии, этим я обязан прежде всего самоотвержению своей дочери, а затем и великодушию своих новых друзей в Барселоне, от которых я вообще в восторге. Таким образом этот в других отношениях бесплодный барселонский месяц был все-таки в нравственном отношении очень плодотворен. Итак, сижу и лежу в больнице; мой уважаемый коллега и будущий оператор – ибо предстоит еще второй бенефис – относится ко мне с большим пренебрежением, в чем я вижу хороший прогностик. Мой испанский оператор, милейший доктор Феррер, уверял меня, что после второй операции я почувствую себя вновь двадцатилетним юношей; utinam, хотя бы и сорокалетним. Зато несомненно, что мой живот будет с виду напоминать собой старый штопаный чулок или физиономию немецкого корпоранта…»
Восстановление после двух сложных операций происходит долго.
Двадцать второго января 1930 г. Вероника отвечает на тревожный запрос Вяч. Иванова:
«…папа мой благополучно перевалил через вторую операцию и находится на медленном пути к выздоровлению. Еле-еле ходит. Теперь он у меня дома. Ничего у него не болит, но слаб ужасно, никогда его таким не видала.»
Сам Фаддей Францевич сообщает другу в письме от 7 февраля:
«…Медленно – очень медленно поправляюсь; ну, да в моем возрасте более быстрого темпа и требовать нельзя. Итог тот, что хирург приделал мне второй, с позволения сказать, пупок, на два вершка ниже того, которым я обязан моей (царство ей небесное) повивальной бабке. Это бы еще ничего, хотя, правду сказать, уже тот первый был ни к чему; пусть это, с позволения сказать, двоепупие ставит меня в pendant нашему праотцу Адаму, у которого не было ни одного. Хуже то, что половина правой руки отнялась: почти калека. Сегодня с болью в сердце написал отказ в Милан, куда был приглашен в апреле на виргилиевские торжества. Надеялся при этом случае повидать и Вас, зане от Милана в Павию рукой подать; да видно, надо отказаться и от этого удовольствия, как и от многих других, и смиренно в эту зиму жизни сосать лапу воспоминаний. Еще слава Богу, что меня здесь окружают такой любовью: кроме моей дорогой дочки должен с благодарностью упомянуть моего ассистента, доктора Турына, который для меня что сын родной, да и коллеги не забывают. Они даже готовят мне юбилей по случаю моей золотой свадьбы с наукой и ждут только моего выздоровления.»
Но ни ограничения, вызванные болезнью, ни предъюбилейные хлопоты не заглушают постоянной тревоги о маленьких детях, живущих за железным занавесом. Еще из барселонской больницы он писал 3 ноября младшей дочери:
«Дорогая моя Адочка, накануне моего отъезда меня схватила жестокая и опасная болезнь, пришлось подвергнуться операции, чудом спасся. Теперь лежу в больнице, и вряд ли удастся выйти раньше чем через неделю. По приезде немедленно вышлю, а пока подождите. Много о вас думаю. Целую тебя и Тамарусю. Твой п.»
Отца волнует, что из-за его болезни дочери не получат вовремя денежное пособие, которое он регулярно им посылал. О том же свидетельствует и открытка от 28 февраля, адресованная Тамаре:
«Дорогая моя Тамаруся, боюсь, что забыл налепить марку на последнюю открытку. Главное в ней было то, что я на днях отправил на имя мамы 16 ч<ервонцев>; по прежним опытам ты можешь рассчитать, когда вы их получите. Я медленно поправляюсь, но пером еще писать не могу. Целую вас обеих, мои бедненькие, пишите.»
Юбилейные торжества намечены на май, но шум в польской прессе начинается сразу с приходом нового года. Уже 5 января иллюстрированный общественно-литературный еженедельник «Кобета Вспулчесна» («Современная женщина») на одной из начальных страниц помещает портрет профессора в сопровождении панегирической заметки Янины Дыжевской под заголовком «Мудрец и поэт». Завершается заметка сравнением Зелинского не больше не меньше как с Платоном.
Пятнадцатого марта Польским филологическим обществом (PTF) создается Комитет по подготовке к юбилею 50-летия творческой деятельности Зелинского, о чем сообщает «Газета Польска» 6 апреля. Сам же неугомонный юбиляр, вопреки посланному ранее организаторам отказу, все-таки решается ехать в Милан, где готовится конференция, посвященная 2000-летию со дня рождения Вергилия.
Седьмого мая с неизменной спутницей Вероникой они выезжают из Варшавы, а уже девятого она посылает в Павию открытку с изображением Миланского собора:
«Дорогой Вячеслав Иванович!
Спасибо за Ваше письмо и приглашение. Собираемся к Вам во вторник (13-го), с одним из утренних поездов на дневную экскурсию, т. е. с тем, чтобы в тот же день вернуться в Милан. Просим выразить нашу благодарность ректору, у которого, конечно, папа будет с визитом. Оба мы очень рады Вас увидеть, папина правая рука – Вероника. «
Накануне визита в Павию, 12 мая, Зелинский выступает на конференции с докладом «Вергилий и трагедия материнства», дающим сравнительный анализ образа Дидоны в «Энеиде» и в «Героидах» Овидия. И ничего не знает о том, что в те самые майские дни если не трагедия, то драма материнства разыгрывается в Совдепии. Младшие дочери Тамара и Ариадна разлучены с матерью, которую 10 мая «тройка» ОГПУ приговорила к трем годам высылки по статье об антисоветской агитации. Собственно, никакой агитации не было. Монахини ликвидированного советской властью Полоцкого Спасо-Евфросиниевского монастыря, выселенные на голое место, организовали сельскохозяйственную артель под названием «Пеньки» и создали за короткий срок процветающее хозяйство. Однако руководство артели было обвинено в «организации лжеколхоза» и арестовано. Софию Петровну Червинскую отнесли к руководству на том основании, что она числилась председателем ревизионной комиссии, хотя на самом деле работала в артели простой полевщицей.
Несовершеннолетние девочки остались на положении сирот, чья участь зависела от произвола власть предержащих. Им пришлось познать радость колхозного труда, ухаживая за свиньями. «Для этого надо было встать в 5 часов утра, – рассказывала в своих мемуарах Ариадна Фаддеевна, – растопить плиту, наносить в большие котлы воду из колодца и варить в них картошку. Затем ее толкли, смешивали с отрубями и разносили это месиво нашим хавроньям, приветствовавшим нас радостным хрюканьем. Надо было также чистить свинарники, менять подстилку и т. д.».
А по другую сторону недалекой границы после возвращения Зелинского из Италии полным ходом идет подготовка к юбилею.
«Газета Польска» в номере от 22 мая перечисляет почетные звания юбиляра: доктор философии Лейпцигского университета, магистр Петербургского, доктор Дерптского (ныне Тартуского): доктор honoris causa университетов в Афинах, Гронингене, Оксфорде…» и т. д.
Официально юбилейные торжества начались 25 мая, но еще накануне вечером молодежь собралась у дома, где жил Зелинский, и устроила ему овацию. Затем, на собрании кружка классической филологии читали речи и стихи, посвященные юбиляру. Зелинский произнес ответное слово.
В воскресный полдень в актовом зале Варшавского университета открылось торжественное юбилейное заседание с участием членов правительства, послов Чехословакии и Эстонии и многочисленных гостей.
Вечером Польское филологическое общество дало в честь юбиляра банкет в Малиновом зале гостиницы «Бристоль». Утром понедельника Зелинский устроил чаепитие для гостей у себя дома.
Вероника 4 июня напишет Вяч. Иванову краткий отчет, где отметит:
«Приятно было видеть папу чествуемым, окруженным всяческими почестями, адресами, телеграммами, письмами, почетными докторатами (6 докторатов в один день) и цветами. И надо сказать, что наши соотечественники проявили большой талант по устроению всех этих торжеств, а главное сумели устроить все это в высокой степени сердечно и мило, создалось впечатление, что они не только «гордятся» папой, но и любят его. Теперь эти празднества отшумели и мы от них очухались, т. к. должна признаться, что оба устали так, что еле двигались.»
*
Тем временем события, связанные с юбилеем, продолжаются. Восемнадцатого июля Зелинскому присуждается степень почетного доктора Сорбонны. В тот же день «Курьер Познаньски» начинает кампанию за выдвижение его на Нобелевскую премию в области литературы. Тон газетных публикаций восторженный, хвалебные эпитеты не знают меры. «Феноменальный знаток античной культуры, пионер новых методов исследования в области классической филологии…» имя которого не только среди филологов-классиков, но и у всех цивилизованных народов стало символом внушительного знания, незаурядной культуры и наиутонченнейшей изысканной гуманистичности» – вот один из десятков примеров.
Порой восторг приводит к явным преувеличениям: его книга “Древний мир и мы” существует в 52 переводах», – поражает воображение читателей один источник. Другой же сообщает лишь о 13-ти, включая в них китайский и японский. Уточним, что сам автор, который вел скрупулезный учет собственных публикаций (в одной из позднейших газетных статей признавался, что это его 1062-е выступление в печати), указывает «всего лишь» на 17 переводов знаменитой книги. Впрочем, не исключено, что не обо всех ему было известно?
Чествования и славословия, при всех положительных эмоциях, которые они, естественно, вызывают, постепенно приводят к некой пресыщенности, к тому же отвлекают от работы над главным трудом – «Историей античных религий». Поэтому с особой радостью Зелинский в конце лета отправляется к сыну в Шондорф, где может получать необходимые для работы книги из мюнхенских библиотек на льготных условиях – как член Баварской Академии наук. Наградой за плодотворный труд он ставит себе новое путешествие по живописным местам Европы на пути в Париж. Там намечена торжественная церемония по случаю объявления его почетным доктором Сорбонны.
Двадцать первого октября Зелинский с дочерью отправляется из Шонщорфа в Линдау, исторический город на острове у побережья Боденского озера, оттуда по озеру в Констанц и дальше во Фрайбург. Восьмого ноября чествование в Сорбонне, и в тот же день польское правительство награждает его Командорским Крестом со Звездой ордена Возрождения Польши.
Четырнадцатого ноября отец и дочь возвращаются в Варшаву, «которая встретила меня такой массой всякого рода труда, что о научной работе пока думать не приходится», – сетует он две недели спустя в письме Вяч. Иванову. И в том же письме сообщает:
«Мои земляки теперь, после парижского отличия, усердно хлопочут о выборе меня кандидатом на награду Нобеля; разумеется, ничего из этого не выйдет (да и в самом деле пора и честь знать), но и эти хлопоты лестны и приятны. Для меня теперь главное кончить мой четвертый том, над которым я работал в Мюнхене и ради которого придется, вероятно, весной съездить в Рим. Если это удастся устроить, то мы, может быть, опять увидимся…»
Но до весны еще далеко, а уже сегодня товарищеское собрание участников открывающегося послезавтра V съезда польских историков, на котором Зелинскому поручено возглавлять почетный президиум и, разумеется, выступать с докладом. Тема: «О греческих корнях Откровения св. Иоанна».