https://www.novayagazeta.ru/articles/2019/11/22/82819-vremya-sidet-popoy-na-kaktuse 

Вспоминая Собакина: «Если у тебя упал фантик или вилка, подними сам — не то они будут лежать до светлого будущего, пока искусственный интеллект не сообразит все убрать. Если у него хватит мозгов».

      В плоском городе Небит-Даг с тусклыми улицами, проложенными среди домов с плоскими крышами, преодолевая приступ одиночества, тоже по молодости плоского, я пошел в кино (не помню какое, но все равно из другой, якобы рельефной жизни).

      Когда сеанс закончился, я, словно кем-то оброненный в это пустынное место, где никто меня не знал и не ждал, пошел один к бедной гостинице в жалобный номер с двумя панцирными сетками на узких кроватях и молчащим репродуктором на крашеной белилами стене, меня охватила тоска безысходности, настолько сильная, что с той поры я один в кино не хожу, опасаясь вновь пережить состояние своей никчемности в пустом и безразличном мире. Я тогда мало что умел в профессии,  был честно женат и не подозревал, что жизнь предложит немало моментов, когда ты будешь оставаться один на один с собой, и никто, как говорил Собакин, не поднимет то, что ты уронил, тем более тебя. Шла вторая или третья неделя первой газетной практики, на которую я без приглашения и направления приехал в лучшую тогда газету, которая, как и нынешняя, называлась «Комсомольская правда».

    В 26 лет мной не было опубликовано ни одной строки, и выручить могли только, как скажет потом мой друг великий журналист Ярослав Голованов, «хорошие манеры», обаяние (добавлю от себя) и американский псевдотвидовый пиджак без подкладки, купленный за 25 руб. на втором этаже комиссионки на Невском, напротив улицы Марата. Этот пиджак очаровал уверенную в своей репортерской исключительности женщину постарше меня с красивыми ногами, которая, буквально взяв меня за руку, отвела к главному редактору. На него модный американский пиджак без подкладки произвел не лучшее впечатление. Еще один пижон и бездельник с лицом кормленного ребенка (как потом опишет «хлопобуда» Юрия Михайловича Ростовцева мой друг Владимир Орлов в «Альтисте Данилове»).

Боря! — сказала главный репортер Таня. — Он снимает и пишет, и чемпион по плаванию.

Все было сильным преувеличением, но редактор, чтоб избавиться от нас, сказал:

Пусть идет на практику в отдел информации.

Через пару дней она с тем же азартом жизни привела меня в свою квартиру на Полежаевской поздним вечером. Я довольно быстро догадался о своей привлекательной роли, однако, имея опыта не больше, чем в написании газетных текстов и фотосъемке, испугался оскандалиться. К тому же я еще плохо знал, как надо приступать во всех этих начинаниях. Всю ночь и ранний рассвет я провел недвижимо на подоконнике, а когда за окном двинулся транспорт, поднялся и обнаружил, что сидел на кактусе.

Пройдет еще лет пять, прежде чем я научусь писать и снимать. И столько же приблизительно времени мне понадобится, чтобы слезть с кактуса на подоконнике.

Мне не удалось испортить отношения с репортером Таней. Мы продолжали дружить, и позже, когда редактор отдела спорта Павел Михалев вытащил меня из Питера в Москву, снимал ее ноги как образцовые для «капустных» фильмов.

Я стал работать в отделе, составлять маленькие заметки (с подписью), и вдруг мне предложили поехать в командировку.

Утром я проснулся и в свете туркменского солнца и в ожидании дела, которое мне поручили в редакции, забыл о вчерашних страхах. Это была первая в жизни командировка, и я полагал ее оправдать.

Тема, для которой студента практиканта, перешедшего на третий курс факультета журналистики ЛГУ, отправили в Прикаспий, была непроста. Сегодня я отказался бы или передал ее опытным журналистам — специалистам по социальным конфликтам.

В пустыне был поселок нефтяников, который оброс стихийными лачугами, где поселились люди и не связанные с промыслом.

Поиск нефти закончился, работники со своими генераторами выехали, а дикие поселенцы, обросшие детьми и стариками, остались. Без электричества, связи, продуктов, медицинской помощи.

Я не представлял, как подступиться к теме, но, на счастье, к моему приезду было принято решение переселить людей в обитаемые места. И я, пробыв день среди собирающих вещи, кричащих и плачущих женщин и угрюмых мужчин, с полным ощущением собственной неуместности и никчемности отправился из пустующего поселка на трехосном грузовике ЗИС-151 (русском «студебеккере») вместе с мужем и братом женщины, которую поместили не в кузов, а в кабину, что было оправдано даже по привычкам этих мест ее сильной беременностью.

По дороге (это образ, поскольку мы ехали без колеи по целине) у туркменки начались родовые схватки. Она выползла из остановившейся машины и легла на чистый, как мне показалось, пока я стелил его на землю, большой платок.

Водитель и два родственника убежали в пустыню на расстояние, достаточное, чтобы не слышать ее криков.

Мне тоже было страшно, но я возомнил, что курс нормальной анатомии  Киевского института физкультуры позволит оказывать хотя бы участие и без клятвы Гиппократа. Вдруг понадобится помощь. Она махнула рукой: «Иди за машину!»

Подробности, щадя ваше воображение, опускаю, но я был первым, кто держал нового человека на руках. (В дальнейшем, когда в редакции говорили: «А этот поехал в командировку и принял роды», — я молчал. Преувеличения сопровождали меня вначале.)

Мужчины вернулись из пустыни такие же испуганные. Женщину и новорожденного мы благополучно довезли до больницы, а в прикаспийском поселке был на радостях сделан плов с осетриной, вкуснее которого я не ел. Правда, я до этого настоящего плова не пробовал вовсе. Меня показывали гостям, исключительно мужчинам, как героя, и они одобрительно кивали головой: «Молодец, тем более мальчик!»

Я улыбался, ел и думал: о чем напишу из командировки?

Поезжай в Гасан-Кули. Там единственный в стране заповедник, где поселяются розовые фламинго.

Мне объяснили, что в том месте мелководный (30–50 см) залив, который вдается в сушу километров на двенадцать, и птицы ходят по дну и ищут своих рачков и червячков. Там есть дом, где можно переночевать, и директор — добрый дядя.

На попутках я добрался до залива. Но его не было. Каспий в те годы мелел, и вода ушла, обнажив покрытое такырами бывшее дно. В низинах вокруг болотистых озер росли камыши, а на небольшом холмике стоял щитовой дом, в котором обитал директор и единственный сотрудник заповедника без птиц Игорь Петрович Поливанов (имя которого я слегка изменил).

Он был обрадован случайному гостю. И рассказал, что хотя фламинго и улетели, работа ему есть — наблюдать пролетных птиц. В подтверждение своих слов он вышел из дома с биноклем и минут пять смотрел в небо.

Фильма с великим Луспекаевым еще не было, а хороша была бы параллель: русский таможенник Верещагин без таможни на берегу Каспийского моря, правда, с павлинами, и русский орнитолог Поливанов без птиц и без моря, которое покинуло его, осушив залив, где эти птицы жили в изобилии.

Но, право, кое-что общее я нахожу. Верещагин блюл законы, Поливанов пас птиц, наблюдая их пролеты в небе. Оба были форпостами чего-то настоящего. И выпивали охотнее хоть в какой компании. Там — солдатик, здесь — студентик.

Как я напишу о заповеднике, когда нет птиц?

И не надо! Забыли про меня, и слава богу! А напишешь ты про ковровщиц. Здесь в Гасан-Кули руками вяжут всемирно известные текины. И я, кстати, друзей навещу. Давно не был.

Мы пошли за дом, где стоял старенький «виллис Иван» — ГАЗ-63, наша посильная копия великого маленького американского вездехода, провоевавшего за нас всю войну.

А что ж сами не навестили друзей?

Сам не могу. Вдвоем надо. Один рулит, другой держит рычаг скоростей, чтоб не выбило. Фиксаторов нет. Садись!

Мы сели. Брезентовый тент закрывал голову от солнца. Двумя руками я держал рычаг, после каждого переключения фиксируя положение передачи.

Мы ехали по голой пустыне, плоской, как многое в этой стране, без всякой дороги, ориентируясь, видимо, по солнцу, которое раскалило воздух. Залетая в машину, он обжигал, как выпущенный из мощного тена. Этот жаркий сухой душ не высушивал пот, а провоцировал его, как обмахивание веником в бане. Все стало липким.

Игорь Петрович, истосковавшись по человеческому общению, рассказывал мне о повадках птиц и животных Прикаспия. Мечтал поработать на птичьей станции по Куршской косе под руководством гениального Дольника.

Знаешь, как они птиц считают? Ночью. На фоне луны. А я днем. У меня нет стереотрубы, только бинокль.

За нами тянулся шлейф пыли, вероятно, видимый со спутника. Из-под колес выскакивали мелочи приятной наружности: ежики, тушканчики и тощие лисички. Все с огромными ушами. Видимо, ими они охлаждали раскаленный организм.

А мы чем?

Отпускай ручку! Привал.

Мы остановились среди огромной бахчи с темно-зелеными арбузами, созревшими до звона.

Пойдем в тенек! — сказал Поливанов. — Отдохнем от тряски.

«Тенек» от машины покрывал голову, когда мы спиной прислонились к корме «виллиса Ивана». Мы сидели в оцепенении пару минут, стирая мокрую от пота пыль полотенцем, которое у Поливанова было в машине.

Потом он повернулся ко мне и заговорщицки произнес:

Значит, так!

Нет, — подумал я, — не может быть!

Он взял тут же высохшее полотенце и произнес почти торжественно.

За прибытие и путешествие. Надо!

Полез куда-то под капот, где, по его мнению, было попрохладней. Он вернулся, держа через полотенце (чтоб не обжечься) пол-литра «Московской» водки ашхабадского разлива (!!!).

Не обижайтесь на восклицательные знаки. Букет этого напитка требует эмоций.

Он снял колпачок, чтобы зелье «подышало». И немедленно от этого букета из норок вылезли насекомые, членистоногие и мелкие ушастые твари, чтобы покинуть родные места до периода полураспада.

Поливанов поставил бутылку на раскаленную землю и сходил в машину. Теперь у него в руках были две пиалы и монтировка. Он был весел и дружелюбен.

Ну?! — Он налил водку в пиалы, приспособленные для медленного отхлебывания чая.

Организм сопротивлялся. Как мог. Запах горячей сивухи был невыносим.

Мы чокнулись.

За твою удачную командировку!

Черт его знает, может, так положено? Отказываться неприлично журналисту. Да?

Глоток. И словно кто-то прикладом в горло!

Сейчас пойдет. Подожди

Поливанов взял монтировку и расколол огромный арбуз. Кто-то шутил, что арбузы всегда прохладные внутри. Сладкий теплый сок тек поверх горячих сивушных масел по подбородку. Пиала не давала покончить с выпивкой быстро.

Ну, — сказал Поливанов, одобрительно похлопав по плечу. — Еще по одной, и в путь. А то бутылку нечем заткнуть.

О чем я напишу из командировки, думал я, вглядываясь в темноту, где мелкие жители пустыни прыгали в свете фар. Поливанов объезжал их, чтоб не нарушить животные жизни. Путь наш был извилист, но в конце концов мы остановились в большой деревне у дома, стоявшего на сваях. Когда-то здесь гостило море, а жители рыбачили. Теперь вокруг было темно и сухо, как во рту.

Здесь живет мой друг Абаев, замдиректора ковровой фабрики. Сын у него шофер, а дочь — ковровщица. Про нее напиши.

Запах плова заставил меня разлепить веки. Приветливый туркмен перекинулся с Поливановым несколькими фразами на местном языке. Хозяин провел нас на опоясывающий дом балкон, поднятый над землей. Я попросил воды умыться, и красивая девушка с сострадательной улыбкой подняла кувшин.

На полу балкона стоял низкий стол, у которого на ковре лежали подушки. Очень хотелось плова. Девушка принесла тарелки, и я стал ждать, когда прилично будет съесть первую горсть жирного плова.

Потерпи, сейчас хозяин придет.

Хозяин появился, как мне показалось, излишне торжественно. Он довольно чисто сказал по-русски какую-то банальность типа «гость в доме — счастье в доме» и жестом фокусника достал из-под халата две пиалы и бутылку «Московской» водки ашхабадского розлива, которую, впрочем, держал голой рукой. Он разлил ее в пиалы, точно такие, как были в пустыне.

Нельзя обижать хозяина! — услышал я.

И, запрокинув голову, выпил. Путь назад, на ковер, был короче пути возвращения к столу. Я заснул, не попробовав плова.

Молодой он. Из Москвы, — это последнее, что я услышал.

Очнулся на том же балконе на рассвете.

А Игорь Петрович уехал в заповедник, — сказал хозяин.

Как? За рулем?! — Я лежал одетый на ковре, оброненный ставшим мне симпатичным наблюдателем полета птиц.

Нет. Он только скорость держал, а сын рулил. Ему надо утром в бинокль смотреть. Наука!

Да, конечно!

И опять я почувствовал пустоту непричастности — ни к этому месту в дальнем углу советской географии, ни к этим людям, живущим принятым ими местным укладом, ни к газете, которая отправила меня за чем-то ей нужным, а я вот лежу, и, как писал друг Собакин, кто тебя поднимет, если не сам.

(Пока «Московская» ашхабадского разлива находится рядом, вспомню апокриф человека, который спас в Буденновске сотни человек ценой ироничного к себе отношения глупейшей части страны, в отличие от Беслана, где железный, или силуменовый образ, в отличие от людей, был сохранен.) Так вот, Виктор Степанович Черномырдин произнес таинственную фразу, понятную только носителю русского языка: «Лучше водки хуже нет». Применимо и к журналистике. Я хотел быть журналистом.)

Вставай, Юрий!

А днем вернется сын, он поедет в Барса-Кельмес. Они там нефть ищут. И очень жарко. «Пойдешь — не вернешься» называется. Хочешь с нами? Пойдем на ковровую фабрику. Руками ткут.

И потом в газете я старался делать то, чего от меня не ждали, не идти в поводу, отчасти потому, что в самостоятельно найденной теме я выпадал из ожидания, оправдание которого связывало руки, так как любые задания — это исполнение чужого замысла.

Ковры упали мне по случаю. Жертвы, принесенные ашхабадскому разливу и родам в пустыне, вывели меня к нежданной красоте, рожденной в скромной жизни туркменской провинции.

«Темно-бордовые, алые, черные цвета переплетались в строгие узоры. Четкий ритм подчинял себе рисунок. Он дышал, двигался, перестраивался в ряды восьмиугольников. Я смотрел на этот ковер, словно в пучину. Было ощущение беспредельной глубины. Ни полос нитей, ни ворсинок не было видно.

Этот ковер делали три месяца. Изо дня в день.

Пальцы ковровщиц словно исполняли неведомый танец, в котором мне невозможно было уловить последовательность «па». На огромной скорости они отыскивали ощупью нужную струну, чтобы оставить на ней каплю цвета».

Так я написал в первом своем газетном репортаже, который, впрочем, отличался от рукописи в лучшую сторону грамотностью…

И в Барса-Кельмес я съездил, чтобы погасить моральный долг перед редакцией репортажем «с переднего края», о разведчиках нефти в раскаленной пустыне, напечатанным на первой полосе. Освободился. Но не избавился.

Чувство пустоты и невыполненных обязательств, от которых я сознательно ускользал, тревожили меня и дальше. (И не отпускают теперь.)

А американский псевдотвидовый пиджак без подкладки я износил, не стесняясь его заграничного вида, до дыр на рукавах.

И это был последний в жизни пиджак, который я себе купил.

_____________________

© Юрий Рост, «Новая газета»

Опубликовано в №131 от 22 ноября 2019 г.