На злобность дня. Сатирические зарисовки
(сатирические миниатюры в стиле ритмической прозы)
* * *
Так привыкли мы жить под конвоем, под воем конвойных собак, чтоб конвойщик вечерней порою, нас считая, сгонял бы в барак.
И внушает внучонку дедок, вспоминая великие годы, как сзывал на работу гудок, как свободу несли всем народам. Сколько было великих вождей, чьи портреты несли с кумачами. Сколько было там радостных дней, сколько подвигов там совершали.
И свободу несли и портреты –и по праздникам ели котлеты!
А теперь – распустился конвой, стал ленивым, зажравшимся, что ли: за бугром себе ищет покой, а свой лагерь, как надо, не строит.
Без конвоя так тягостно жить. Без приказа – мозги заржавели. Подвиг хочется нам совершить, чтоб о нас снова песни запели.
* * *
День Авиации сегодня, и бывший лётчик (пьяный вдрызг) – он «стратегический», и с болью допился до свинячьих брызг.
Хотел пойти на митинг местный, сказать с трибуны пару слов. Но вдруг подумал (ещё трезвый): кому он на хрен «мир сберёг»? Какой там «мир» и чего ради спасали все его друзья? Для той верхушки в «райском саде», страну прогнувших под себя?
И он направился упрямо, как наведённый штурманцом, к ближайшей «точке» с домом рядом, как «в невозврат, одним концом».
Купил он две поллитры сразу, но очень медленно их пил, в стакан гранёный, как заразу, грамулькой с горлышка цедил.
С закуской бедной и в убогой – квартире, брошенный женой, он вспоминал, как был он богом с той бомбой ядерно-дурной.
* * *
Отчего же так пьёт горемычный народ – вот проблема для власти народной. Призадумайтесь, как он веками живёт: убогий, несчастный, покорный.
Подарок для власти подобный народ, мечта для любых президентов. С устатку он выпьет, всех на хрен пошлёт, потом побушуется малость… Увидев прибывших на вызов ментов, к себе вызывать будет жалость.
Покорным поленом, лежащим в дровах, наш русский народ – я такой же… Зачем конституции, билль о правах? Водку в разлив, режим в магазинах – попозже.
Забили-затрахали с древних веков князья с толстобрюхими барами. То викинги прутся, то тьма всяких псов тевтонских нас делят с татарами. Никак не дают нам в спокойствии жить, вкушать жизни тихую сладость. Как влезет на трон новый царь-баламут с кадилом реформ – нам не в радость. Народ мы спокойный, но очень, того -– не любим поспешных движений. И вот получились в итоге веков ленивыми, точно тюлени
Уставши под вечер от всей суеты, зайдёшь до соседа с бутылкой. Он, молча, с поняткой – кусок колбасы, две рюмки – и сморит с ухмылкой. Сосед мой – философ, продавший диплом ещё на заре перестройки. Он много вопросов решает легко, как Ленин в апрелевской стойке. «Что делать?», «Как жить?», «Как устроить нам власть?» — на всё он находит ответы. А после, уткнувшись в очистки колбас, чертям посылает приветы.
Вот так и живём мы, чертями крестясь, покорными, к смерти способными.
Так воспитала веками нас власть: убогими и преподобными.
Так с чего же упрёк, с чего сильно так пьём? Это вы, «господа и товарищи». Вам же нужен удобно-спокойный «кулёк», чтобы властью владеть, отоварившись.
* * *
Лучшие люди нашей страны, так уж сложилось, сплошь болтуны. И – ни конкретное дело по жизни, ни биография – честно, без лжи, не вызывают в народе любви: ты дай нам надежду – возьми, и соври.
Мы б коммунизм бы построили вскоре бы…
Может, и сдохли б, пока его строили. Но дай нам надежду, за что умирать, тогда б было легче при жизни страдать.
Удел умирать – едва родились, чтоб землю крестьянам в Гренаде делить. И чтобы они, болтуны в пыльных шлемах, нас хороня, нам о жизни бы пели.
Ох, если бы были мы все не рабы, верили мы бы в эти бы «бы»?
Но если б в сказки не верили мы, в нашей истории как выжили бы?
Никак нам без «бы-бы» на троне и дыбе!
* * *
Слепил нам куклу Имиджмейкер, придал ей мудрый, строгий вид, с де Голля, Черчилля и Тэтчер. Тот вид о многом говорит.
Бригада шустрых кукловодов ту куклу делают живой. Толпа покорная народа боготворят её порой.
Вещает кукла в телевизор, журит министров как детей и губернаторов капризных карает волею своей.
Она… оно – тут не понять: нет полового признака – с кем ложе делит по ночам, какого нежит призрака? На вид могуч – кажись, мужик: чуть лыс, молодцеватый. А в глазки-пуговки взглянуть – сомненья: он – из ваты.
Для куклы сделали машину, как коробчонку для лягушки, в патриотическом почине, что так жужжит — аж глохнут уши. Кругом броня и блещет сталью, а в ней органчик речь вещает, чтоб с телевизора узнали — какую жизнь нам обещают.
Что вот ещё чуть-чуть, чуть-чуть придержим свои нервы – и заживём на зависть всем… всем африканским неграм. О скрепах много говорит органчик, что из куколки. Как перед коброю факир, мелодией из дудолки.
Та кукла любит монументы. Оно понятно, всё ж родня – души приятные моменты, как будто смотрит в зеркала. Она не курит и не пьёт, да и других излишеств, как страшный грех не признаёт, одной державой дышит. И в церковь ходит иногда, и в храме ставит свечки, взгляд вознеся до потолка в смирении овечки.
И Кукла всех живых живей – сомнений нет в народе. До пенсионных поздних дней ей верить будут… Вроде.
* * *
В суете у обширной кормушки, иногда со смертельным исходом, чтоб нахапать бабла до макушки и утратить все связи с народом.
Чтобы был «мунитет» депутатский, обещающий «бронь» от закона. Чтобы был тот закон «толерантский», не опасный для ушлого вора.
У кормушки случался и шухер, когда новый пахан «метил масти».
И слетались зелёные мухи к новым кучкам бюджетным от власти.
Гладко-сытые, глазки – как щелки… Жадно злые, как старые целки. И как шершни с пчелиного улья, в зубугорье тащили, нажуля, обобрав и ограбив народ…
И другим приходил тут черёд. В Альпах замок и домик близ Ниццы, всё нахапал, что может присниться.
И опять у кормушки возня – ещё много осталось добра. И у всех одинаковы лица, что у трона толпятся в столице.
Вот герои текущей эпохи… И от жира не будет им плохо. Комиссары с времён большевизма – словно призраки празднуют тризну.
* * *
Он за растрату сел, а я – за пьянство. Он совершил подлог, я – хулиганство. Ему условно год, и он так плакал, а мне на строгом – пять, я хоть бы ахнул.
Он денежки народные транжирил, он тысячам приделывывал ноги. А я с похмелья был и не бесился с жиру, и не венчался с бабой в синагоге.
Четвёртый месяц без зарплаты: сдохнуть что б… Хоть с топором иди на трассу на гоп-стоп… Я на поллитру с Петькой сгоношился, в башку ударило – вот тут я и решился.
Сказал перед судом мне адвокат: «Ты успокойся, я тебе, как брат. И суд у нас, его про… пардон, гуманней нету». Я успокоился и стал читать газету.
Взял слово первым хмурый прокурор, просил построже сделать приговор. Сказал «страна», сказал «такой момент», а я какой-то «чуждый алемент». Про алименты, говорю, давай потише, всем бабам проплатил я выше крыши. Не надо из меня врага народа!.. Или вообще, морального урода!.. Я за народ страдал, врываясь в кабинет, какой же алимент – герой я, али нет?!
Я в грудь себя стучал, вращал глазами. «Ты — молодец!» — кричали мне из зала. И молотком стучал мужик в хламиде мрачно-чёрной, как будто чёрт его за яйца больно дёргал…
Хотел я рассказать как было дело, но адвокат хватал меня за тело. Молчи, шептал, не порти нам процесс. И я молчал, как будто с пальмы слез.
Мой адвокат каким-то жалким тоном сказал, что в общем он согласен с прокурором. Что не преступник я, простой дурак. Что надо было так, а я – не так. Но я молчал, как партизан, с последних сил. Молчал, как адвокат меня учил.
Молчал, когда – главбушка, главный тут свидетель, брехала так, как могут только дети…
В последнем слове я, почти спокойно, сказал, что срок свой отсижу достойно. Что понял я теперь как надо жить… Нельзя директоров по морде бить.
* * *
В магаданском ресторане – вид из окон северный – собиралось в полудне алкашни немерено. Но такая «алкашня», что «клешня» московская в кагэбэшной хватке расслаблялась просто.
От Москвы тут далеко – российское пространство. Здесь за ссученность легко, по-колымски под ребро: а по картам так легло – просто в «пятого» сыграли… и кого-то далеко долго не искали.
Тут, молчанье – золотое, особо в пьяном виде, а за слово-серебро алмазами платили. Как с эстрады завывал тут Мишка-бородатый, как он за душу хватал… А бабла насобирал и уехал в Штаты.
Сколько слёз и сколько горя -– в этом ресторане, на краю земли у моря, эти стены знали. На золотишной «проходушке» здесь судьбы промывали и немногих выживших «самородком» звали.
Вот в магаданском ресторане проводить бы выборы. Хрен тогда б щпану и чмо в депутаты выбрали!
* * *
Вот визжат поднатужливо гайки на последних виточках резьбы. Снова рвутся тельняшки и майки на груди нашей общей судьбы. Снова в лоб, снова «щёлк» револьвером, загоняя патрон в барабан. Скажут: «Жлоб – он в Россию не верил!..»
Ох, кровавый ты наш Балаган!
Карусель деревянных лошадок – и гармонь в залихватскую дробь. Под «комаринский», в пьяный припадок прошибает похмельный озноб.
Мы крутились, чтоб всем стало тошно — сытым мордам в кривых зеркалах.
Колесом, по-чертовски безбожно. Вверх ногами, и колом под пах.
Мы такие! Лицом некрасивые и душой непонятны для вас. Взбаламутим Украйну и Сирию, чтоб не колу там пили – а квас. Вот сосед-Эрдоган, как припадочный: то целует, то – хвать ятаган. Не понять алгоритм наш загадочный и коварно замысленный план.
Напугаем весь мир обитаемый, чтобы вздрогнули в страхе за нас. И пойдём, как в грехе искупляемом, брат на брата, «А» класс на «Б» класс.
Мы такие – для всех непонятные, Балаганом замешаны в фарш. Ничего нет в России приятнее, чем друг друга стрелять у параш.
_______________________
© Жироухов Евгений Владимирович