Монолог декорации. Стихи
О пророках
Пророков нет в отечестве своём,
но и в чужих отечествах – не густо!
В. Высоцкий
Пророков нет – известный афоризм!
Ну, может быть, у диких алеутов
живут они без видимых харизм
и прочих всем заметных атрибутов.
А мы освободились от оков,
чтоб вновь попасть в компьютерные сети.
Пророки есть, но общий шум таков,
что их расслышать могут только дети.
Они не делят мир на Ты и Я,
они во сне смеются и летают.
Известны детям тайны бытия,
но лишь пока они не вырастают.
А после, после слышимость не та,
и видимость, и просто нет желанья,
и время отнимает суета,
и непонятны древние камланья.
……………………………………….
Следит пророк, вселенной делегат,
горюя о всезнанье одиноком,
как мы бредём наощупь, наугад,
а будущее смотрит грозным оком.
* * *
… я тебя уже почти забыл,
я почти не чувствую потери,
я уже почти освободился
от своей любви неразделённой.
Но сегодня в магазине мелочь
я рассыпал и внезапно вспомнил,
как когда-то вместе собирали
мы с тобою медные монетки,
выпавшие из дырявой сумки,
и невольно пальцами касались,
белыми от пыли – это было
только раз, но это было счастьем,
самым полным счастьем – не почти…
* * *
Время не лечит −
лишь переводит стрелки −
боль остаётся.
Монолог декорации
Я был всю жизнь фрагментом декорации,
в которой рассуждали без конца
о смысле жизни Гамлеты, Горации
и даже Тень убитого отца.
Палили канониры из мортир в уют,
король сулил полцарства за коня,
а я-то знал, что скоро размонтируют
и за кулисы вынесут меня.
Стоять на этой сцене было лестно, я
не стану на судьбу свою пенять.
Пускай мне роль досталась бессловесная,
но отстоял я всю её на ять.
Вокруг меня вились такие грации,
такие мэтры прятались за мной,
поскольку я был частью декорации −
не главной, но, конечно, составной.
Ну да, я декорация фанерная,
которой не хватает глубины.
Но зритель верит вымыслу – наверное,
он прав, ему видней со стороны.
Здесь вместо крови розовая жижица,
фальшивый смех и нарочитый плач.
И вот финал − ко мне вразвалку движется
по сцене мой подвыпивший палач.
Он по коробкам расфасует скоренько,
в чулан меня задвинет до поры.
Но я вернусь, ведь даже череп Йорика
однажды пригодится – для игры.
Открытие
Величина случайная, бреду
среди стволов, древесных единиц,
в лесу, арифметическом ряду,
по выцветшей поверхности страниц.
Я заблудился, спутал все следы,
и формулы забыл, и потерял
ориентир, но в небе из слюды
бликует мой расчётный матерьял.
И я считаю звёзды и с трудом
тропинку, занесённую листвой,
нащупываю, чтоб вернуться в дом
по эху на дорожке цифрововой.
Я отыщу решенье, «горячо» −
шепнёт мне кто-то в книжный мой загон −
про лес и смысл творенья, а ещё
про звёзды и про нравственный закон.
Пускай они пока ещё чисты,
но формула топорщится в мозгу, −
шуршат, шуршат опавшие листы, −
я их заполнить, кажется, смогу.
* * *
Одни летают во сне, как шарики,
другие реют, как буревестники.
Одни накачаны тёплым воздухом,
другие – только холодным умыслом.
А я летаю во сне, наполненный
твоей любовью, и вижу, милая:
на лёгких крыльях паришь ты рядышком, −
я охраняю твоё парение.
Такие сны продолженья требуют –
я просыпаюсь без опасения,
что наяву наш полёт закончится:
кто научился – тот не разучится!
По мотивам стихотворения Роберта Фроста
The Road Not Taken (Невыбранный путь)
Два пути раздвоились в лесу, как бином.
Мог ли я раздвоиться, как их отраженье,
чтобы разом пройти тем и этим путём?
Нет, конечно! Один, я стоял на одном,
содержавшем в себе и ответ, и решенье.
Но потом, повернувшись, я выбрал другой,
отличавшийся тем, что зарос он сильнее
и взбирался на холм чуть заметной дугой
и порой осыпаясь, скользя под ногой,
привлекал меня тем, что длинней и труднее.
Я себе повторял: будь собою, не трусь, −
и, однако, нехоженый путь выбирая,
вспоминал о былом и испытывал грусть,
понимая, что больше туда не вернусь,
как Адам, добровольно ушедший из рая.
Что же, труден мой выбор, но сделав его
и оформив отказ от несыгранной роли,
я иду по пути, не жалея того,
что оставил когда-то: там нет ничего −
лишь забытый ответ и фантомные боли.
Неформатный сонет
Я просто устарел, как буква Ер,
со свистом пролетаю мимо цели,
в формат не попадаю и в размер,
поскольку и не в духе, и не в теле.
Я был готов, как юный пионер,
я плыл, успешно огибая мели −
по щучьему веленью, на манер
печи не покидавшего Емели.
Ну, что же, говорю себе: не ной, −
сменилась орфография, иной
формат у современного искусства.
Нет больше пастернаковской свечи,
но свято место не бывает пусто,
хотя никто не ездит на печи.
Версия
Плывёт по воле волн
в Реке Времён, как пленный
галерный раб, забросивший весло.
И дела нет до нас
Создателю Вселенной.
Нам в этом повезло!
Не спрашивает нас:
− А вы-то кто такие?
Зачем чудите? Стоп!..
Когда в последний раз
Он вник в дела мирские,
то был Потоп!
Мой рецепт
Спокойствия психического ради,
к ментальному не склонный неглиже,
лежу себе, как слива в маринаде,
и никого не трогаю уже.
Я облетел, как лист увядший с клёна,
валяюсь под, хотя умею над,
стал синим, был в пупырках и зелёный,
но, главное, удачный маринад.
В условиях тотального заката
я защищён, мне крепко повезло,
что здесь со мной надёжные ребята, −
нас в этой банке ровно три кило!
Болото
Покой и стабильность − зелёная тина
да звон комариный − кулик-патриот,
ничуть не смущаясь, что из карантина,
родимым болотам осанну поёт.
А воздух свободы, товар санкционный,
как столб на границе, стоит недвижим,
не смея нарушить концентрационный,
хотя и почти санаторный, режим.
С закатного солнца сойдёт позолота,
а мы выбираем покой и уют.
Кулик, запевая, похвалит болото,
и хором лягушки ему подпоют.
Болотная гладь не нарушится встряской,
все звуки туман поглощает сырой.
И только брожение − где-то под ряской −
даёт себя знать пузырями порой.
Наш вклад
К столетию завершения Первой мировой войны
Вот итог только последних ста лет истории человечества:
− две мировые войны;
− локальные войны, унёсшие и уносящие миллионы жизней;
− государственный и антигосударственный терроризм;
− создаются и находят немедленное применение всё более изощрённые орудия уничтожения;
− а вот на то, чтобы накормить голодных и вылечить больных, средств катастрофически не хватает.
А так ли уж разумен человек, гордо именующий себя человеком разумным?..
Никто, увы, не сможет нам помочь, −
мы влипли, и история не детская:
сперва Варфоломеевская ночь,
а ей на смену утром казнь стрелецкая.
Монгольскою стрелою сбиты влёт,
не в небо – в землю будет новый град расти.
А что ушли псы-рыцари под лёд,
так в этом тоже нет особой радости.
Веками длится сей парад-алле:
не угодив друг другу цветом кожи ли,
иною верой, спором о земле,
как странно, что до сей поры мы дожили.
Исчезнем, как бездарный паразит,
который вслед кричит себе: − Гуляй ещё! −
а росту энтропии не грозит,
как саморазрушенья управляющий.
Сойдём, как плесень, чтобы цикл иной
свершиться мог, как новый акт творения…
А мы в него придём как перегной −
не более, но всё же и не менее.
Профессионал
Я профессиональный лжесвидетель:
за небольшую плату я готов
подтасовать любые факты и
тень на плетень набросить аккуратно.
Секрет моих успехов в том, что я
вживаюсь в роль и вру, не запинаясь,
в то время как противники мои
и правду говорят с большой запинкой.
Но есть проблема: привыкая к лжи,
в неё и сам я начинаю верить,
поэтому могу свалиться в яму,
о коей всем твердил, что ямы нет.
Но если яма глубока, в полёте,
пока не завершился он паденьем,
я напоследок прокричу: − Всё гладко!
Ребята, мы на правильном пути!
Зимнее досрочное
Говорила ты: − Отстань! – Я отстал.
Говорила ты: − Остынь! – Я остыл.
Позади стою, замёрз и устал,
от того, что стал тебе я постыл.
А когда-то ты просила: – Приди! –
и негромко добавляла: – Гори!
Приходил и оставался, в груди
до сих пор звучат твои снегири.
Эти пташки примиряли с зимой −
грудки алы, снег же белый, как мел.
Ты шептала: − Будь, пожалуйста, мой!
А потом сказала: − Прочь, надоел!
Ты ушла, а я остался – в долгу,
замерзая – ты велела – и вот
стерегу твои следы на снегу,
а снегирь-подлец на ветке поёт.
Запятая
«Уехать нельзя оставаться», – ни разу
не смог я понять эту дивную фразу −
такую для тех грамотеев простую,
кто знает, где в ней разместить запятую.
Я эту проблему решаю полжизни,
как бомж, потерявший дорогу к отчизне.
Я тайными тропками к ней пробираюсь,
хотя не уехал и не собираюсь.
Уехавшим лучше: они процветают,
о брошенном доме давно не мечтают,
но всё-таки просят порой медицину
придумать им от ностальгии вакцину.
А мы понемногу и дома болеем,
хотя эмигрантов привычно жалеем,
покинуть не смеем дворовую лигу,
но носим в кармане запретную фигу.
Уехавшим проще: дела и заботы −
вот средство от нашей привычной зевоты.
Но мы, кто остался, поймём их едва ли −
почувствуем, разве, что шанс прозевали.
Нас гнали: езжайте в свою Палестину, −
но, видно, избрали не ту хворостину,
а к той, что избрали, давно ягодицы
привыкли, хотя нам на них не сидится.
Но те, кто уехал, жалеть нас не склонны:
их жизни и наши давно асинхронны.
И мы сознаём: наши цепи из стали,
но ржавой – поэтому ходики стали.
Мы спорим с собой, но из этого спора
в душе прорастает сомнения спора:
− Кто мы – патриоты, а может быть, трусы?
− Зачем без колёс мы возводим турусы?
А впрочем, нужны ли нам эти колёса?
Пора осознать риторичность вопроса,
поскольку мы сами, а вовсе не башни,
вросли в этот грунт, забывая о брашне.
Не яства и брашно − язык наш, как якорь,
нас держит в позиции нашей двоякой.
Вот так и живём – по науке и вере,
грустя о несбывшейся нашей потере.
* * *
Я сделал шаг вперёд.
А что осталось
там, где я был, −
неужто пустота?
Космос как предчувствие
(Сочинение на заданную тему для литературного конкурса,
в котором я решил не участвовать)
Чтобы снять все вопросы,
я вам объявляю заранее,
что не верю ни в порчу, ни в сглаз,
ни в предчувствия, ни в предсказания.
И зачем мне предчувствовать космос?
Какая-то тема нелепая!
С ним и в нём я живу,
вырываюсь к нему из себя, как из склепа я.
Я его ощущаю − в себе и вокруг –
бесконечной клубящейся тайною,
и не чувственной – чувства обманут,
а тайной, скорее, ментальною.
Ну, а я-то ему для чего –
неужели затем, чтоб с бессмертием
мою смертность сравнить,
как бесчувственный мрак с милосердием?
Или, может быть, космос,
как искорка жизни под тонкою кожею,
существует, лишь только пока
ощущенья и мысли итожу я −
я, осколок, фрагмент голограммы,
я, мелочь, безделица сущая,
как предчувствие вечности
космос в сознанье несущая?..
Предзимье
Слякоть, но местами лёг снежок,
прикрывая выбоины в плитке.
Мне б найти какой-то затишок,
мне б забиться в домик, как улитке.
Вход законопатить, чтоб сквозняк
дом мой не выстуживал, и сырость
не пересекала строгий знак
«Стоп» и на побывку не просилась.
Чтоб не видеть мелочной возни
и не слышать клацанья затворов,
и чтоб о политике – ни-ни –
никаких досужих разговоров.
Снег с дождём – в окно летит заряд, −
ночь не принимает апелляций.
Но не зря в народе говорят,
что планета будет накаляться.
Верю я, что завершив дела,
холод отползёт подобно змею,
и хотя бы толику тепла
я дождаться всё-таки сумею.
Лодка
Памяти Сергея Петкова
Лодка моя – завиток на бумаге,
мушка, в янтарной застывшая влаге,
звук угасанья гитарной струны,
штиль и безвольно повисшие флаги
песен моих не узнавшей страны.
Лодка – моя предзакатная дымка,
смазанный росчерк случайного снимка,
след безнадёжной слезы на щеке,
в вечности канувшая анонимка,
рыбка, оставленная на крючке.
Берег не виден, расчёт на везенье,
лодка – мой призрачный шанс на спасенье,
надо бы вычерпать воду, хотя
нечем и незачем, − ждёт пополненья
море, качая меня, как дитя.
Тихо, как в сон, погружаюсь под воду
и изменяю дыханья природу,
лодка уже над моей головой,
парус, впитавший вечернюю соду,
сном на верёвке висит бельевой.
Еврейское кладбище
На кладбище еврейском, в основном,
конечно, похоронены евреи,
а рядом с ними русские свекрови
и тёщи, схоронившие мужей
на братском и большом муниципальном…
Они своих невесток и зятьёв
любили не особенно, но всё же
терпели, делать нечего, и внуков
с большими неславянскими носами
гулять водили и кормили кашей –
за маму и за папу, выбор дочек
и сыновей постфактум признавая.
А метрах в ста от этих добрых гоек
лежит в земле любавический ребе,
мудрец хасидский. И когда к нему
паломники приходят поклониться,
они читают кадиш на иврите
и поминают всех, кто похоронен
с ним по соседству, думая, что сами
когда-нибудь хотели б здесь лежать.
Однако место занято, никто
подвинуться не может, сон свой вечный
нарушив. Значит, так тому и быть.
У мёртвых нет ни споров, ни конфликтов,
которые живым изжить непросто.
Евреи, христиане, атеисты
здесь примирились. Тёплый ветерок
витает, и смотрительница Люба
выходит из сторожки покормить
бродячих псов в той самой синей шапке,
которую моя жена связала
ей год назад…
Мои капричос
Сон разума рождает чудовищ
Франсиско Гойя
Я плохо сплю. Сон разума недолог.
Восстановив контроль над подсознаньем,
чудовищам, живущим в нём, родиться
сознанье не даёт. Мои капричос,
бумаги не достигшие, в мозгу,
как в клетке, остаются – и рычат,
и мечутся, и рвут его когтями,
и полыхают жёлтым и лиловым…
Я говорю: «мигрень», – и сон зову,
как Гойя, чтоб позволить наконец
чудовищам мой мозг больной покинуть,
родиться и, оформившись в слова,
зажить своею собственною жизнью,
меня освободив – пусть ненадолго.
Надолго я и сам бы не хотел…
Лучшее применение
Я заметил, что не слишком ценит шутки мой читатель
потому что принимает всё за чистую монету.
А уж я их штукатурю, отыскав в чулане шпатель,
и раскрашиваю ярко, чтоб потрафить интернету.
Но один солидный дядя мне сказал в сердцах однажды,
что ирония – как выдох, а поэт хорош на вдохе.
Если лирикой не может утолить он нашей жажды,
пусть в коробке засыхают иронические блохи.
Видно, злоупотребляя непрямой своею речью,
я читателя запутал, с панталыку сбил и с толку.
Мной читатель изувечен, и, кляня своё увечье,
будет прав, коль книжку эту не поставит он на полку.
Времена теперь такие, что не терпят проволочки, −
сам понять не успеваю, что там в рифму я буровлю.
Лучше, выдрав все страницы, навертеть из них кулёчки,
сумку семечек нажарить и открыть с утра торговлю.
Вот тогда-то наконец-то кто-то мой сарказм оценит:
развернув кулёк, разгладит и, с ухмылкою лихою,
декламировать возьмётся эти вирши, как на сцене,
и не сразу в урну бросит, а наполнив шелухою.
________________________
© Вольфсон Борис Ильич