Премьера
Ну вот и всё, премьера состоялась; развеялось, как туча, волшебство… И нет бы Фолкнер, нет бы «Шум и ярость»… Ни ярости, ни шума. Ни-че-го. Царил комфорт меж потолком и полом, и здравые слова текли из уст. Был тёмный зал наполовину полон, а может быть, наполовину пуст. И он молчал, не проявляя норов, всё повидавший на своем веку… Ни свиста перегнивших помидоров, ни чепчиков, летящих к потолку. Пути прямые не сложились в вензель, замкнулся в ноль шагреневый овал… Количество ругательных рецензий равняется количеству похвал. Спектакль прошел (спасибо Наркомпросу), и нынче выбор: шутки или плач. «А был ли мальчик?!» – к этому вопросу поди ответ достойный присобачь.
Корм — не в коня, и не во благо – опыт, коль обманула вещая судьба. Так, видно, и выходят в мизантропы, в брюзгливые подобия себя; как безнадежно портится характер под стать героям в горьковском «На дне»… Уже ни в первом, ни в последнем акте не выстрелит ружьишко на стене. Ни тьма, ни свет. Так, сумерки. На кой нам весь этот джаз, не тронувший умы?! Уильямс и Вампилов спят спокойно, их конкуренты — ни за что не мы. И жизнь бредет по сердцу в грязных ботах; коль проиграл — признай начистоту. Твои актеры — на других работах, и свет софитов режет пустоту. Никто весной не залетает в сени. Уходит всё — «как с белых яблонь дым». Стакан пока не признан за спасенье, но, видно, скоро станет таковым.
Мы только фотки. Байты или биты. Построенный забор, созревший стих… О, как нам неохота в ранг забытых, непризнанных, посредственных, пустых! Хотелось быть Монбланом и Ай-Петри, на благо людям взращивать талант… Да только серый цвет в доступном спектре — предоминантней прочих доминант. Вне тренда, вне дискуссии, вне гонки. В пределах старой гаммы: до-ре-ми… Порою даже хочется в подонки — пусть черный, но не серый, черт возьми! Скукожилась, усохла сверхзадача; остались миражами миражи. Чего же проще: ничего не знача, не стать и притчей на устах чужих. Лелея псевдочеховскую малость, вдохни. Расслабься. Позабудь бои.
Как ни крути — премьера состоялась.
Проснись и пой.
Скрывайся и таи.
Время
1
Время так безжалостно течёт,
жаля нас то холодом, то жаром…
Не закрыться на переучёт.
Не уйти на базу за товаром.
С временем шутить — напрасный труд,
непрестанен шум его мотора.
Связку полыхающих минут
не установить в режим повтора.
В наши вены, в поры просочась,
время тает, как волшебник ловкий.
Есть одно лишь долгое «сейчас»
с беспардонной точкою в концовке.
2
Как когда-то – не случайно, не сдуру –
ты и нынче в каждой бочке затычка.
Словно в зеркало, взгляни в амбразуру.
Улыбайся. Скоро вылетит птичка.
Будь, спокойствие, последним из кредо.
Летний вечер, оставайся погожим.
Есть бои, в которых термин «победа»
применительно к тебе -–невозможен.
Солнца выловив последние блики,
вспомни все свои начала и корни —
всё, что было.
И фотограф безликий
ухмыльнётся и затвор передёрнет.
Асоциал
Какой тут мир, когда повсюду драки
за перезвон юаней или рупий,
за доступ к самым свежим караваям,
за крошки, за жетончик на метро?
И нет бы состоять в гражданском браке,
так нет же – состоят в преступной группе,
повсюду растлевая и сбывая
награбленное зло или добро.
А солнце, как всегда, в прыщавых пятнах,
поэтому его так мало, мало,
и в горло вгрызлись времени присоски,
высасывая молодость и прыть.
Тебя включают в списки неформатных,
шипят в глаза: «Тебя здесь не стояло!»,
тебе орут: «Короче, Склифософский!»,
хоть ты еще не начал говорить.
Смешались в кучу быт и психбольница…
Не время ль жить на водах и на видах
вдали от потребительской корзины,
набитой маслом, сыром и яйцом?
Пора уже, покой не только снится,
пора уже на выход и на выдох,
грузить пора бы в бочках апельсины
графине с изменившимся лицом.
Давно привыкший к промахам Акела
жуёт устало вместо мяса силос.
Замкнулась на саму себя дорога,
послушная запутанным следам.
Казалось бы, глобально потеплело,
на деле же – глобально охладилось…
Дрейфует мизантропик Козерога
к полярным, ко всему привычным льдам
Пирамида
валяй люцифер сули серебра и злата
торгуй мою душу за право и пить и есть
души не отдам мешает ума палата
палата моя одиночная номер шесть
валяй люцифер мани меня вечным маем
выделывай снова привычные антраша
я нынче принципиально несоблазняем
душа моя грош но ведь это моя душа
а мне ничего не надо и между нами
как кто-то набравшийся до положенья риз
лежит носорожьей тушею под ногами
моя пирамида упавшая маслоу вниз
Полу-Босх
Постылый август, плачь о Босхе… Как пусто… Все ушли на фронт. И лишь закат по-пироговски на части пилит горизонт. А ты сидишь, читая Блока и нервно кушая батон, там, где впадает Ориноко в Байкал, Балхаш и Балатон. Умолкни, шум мотора «Джетты»! Уйди, проклятая тоска! Грязна реальность, как манжеты завзятого холостяка. И, у иллюзии во власти, сполна преодолев полста, ты хочешь, в руки взяв фломастер, убрать всё серое с холста. Тебе б туда, где свет на лицах и в сток стекло земное зло… Но — порох твой в пороховницах от влаги сильно развезло.
Однажды мир исчезнет в дыме, всё расписав от сих до сих под эти стрельбы холостыми в предгорьях трусов и трусих. Казалось, делал много шума и был парнишей – ого-го, но вдруг узрел, какая сумма маячит в строчке «Итого», и не успев хватить стопарик в уютном собственном углу, ты сдулся, как воздушный шарик, случайно севший на иглу. Мечтал творить, вкушая дыни, пронзая мыслью пустоту, и возлежать на паланкине под сенью девушек в цвету. А нынче бизнес – штопка брешей и, как всегда, точенье ляс… И не поймешь, камо грядеши. И пыли слой, где стол был яств.
А под ногами – грязь и гравий, а с высоты смеется Бог… Ты был не самых честных правил, и вот – не в шутку занемог. Вокруг кишмя кишит крольчатник, а у тебя с недавних пор мыслишки стали непечатней, чем сленг, украсивший забор. Бредя от аха и до оха, влачась, как плуг по борозде, ты отыскал в лице Мазоха коллегу, друга и т.д. И снова день истает в воске, вздохнет на ветке птица дронт…
Постылый август, плачь о Босхе… Как пусто… Все ушли на фронт.
Анти-Ной
Ноне
оставайся сам, Ной;
но не
оставайся со мной.
Не бери меня, Ной, на ковчег
и не думай тяжелую думу,
даже если я выпишу чек
для тебя на огромную сумму.
Не бери на ковчег меня, Ной,
и об этом забудь и не сетуй:
я и так совершенно больной
от дождя и от сырости этой.
Не базарь, милый друг, не базарь:
у тебя каждой твари по паре;
ну а я, недостойная тварь,
пребываю в одном экземпляре.
Я останусь, а ты уплывёшь
на своей перегруженной лодке…
Нам на годы лишь дождь, только дождь
обещают по метеосводке.
Уплывают газели, дрозды,
люди, кондоры, тигры и мыши…
Остальное — лишь тонны воды,
подступающей выше и выше…
Твоё и моё
Мир окрестный вернулся к азам, прополосканный, как бельё,
не споткнувшись ни разу на бандитском словечке «делёж».
Стародавнее «наше» — теперь лишь «твоё» да «моё».
Равнодушье стоит между нами стеною. И ложь.
Как убийственно царство зла для не знавших доселе зла,
как губительно верить в одно лишь отсутствие вер.
Субмарина надежды на счастье давно как всплыла
и лежит на воде дохлой рыбою, брюхом вверх.
Есть твоё и моё. Остальное — снега да снега.
Каждый первый из нас на застывшем сидит берегу…
— Посмотри, по реке проплывает труп твоего? — Ага.
— Посмотри, по реке проплывает труп моего? — Угу.
В наших жилах течёт вместо крови отчаянья яд,
в наших душах рогатые черти ведут хоровод…
Остаётся лишь слушать философов. Те говорят,
что до свадьбы — да чтоб было пусто им! —
всё заживёт.
Браконьер
От счастливых ожиданий тая,
я готов услышать даже ложь.
Что молчишь ты, рыбка золотая?
Что хвостом затейливо не бьёшь?
Не волнуйся, отпущу на волю!
Люди — звери, я же — не таков:
три желанья у меня, не боле.
Их исполнить — пара пустяков.
Отпущу тебя, скажу: «Спасибо!»,
ждёт тебя морская бирюза…
Что молчишь ты, долбаная рыба,
так по-крупски выпучив глаза?!
Я киплю от горечи и гнева,
протестую, как российский МИД…
Мог же я в пучины бросить невод,
а зачем-то бросил динамит.
Бахусу отдавшись на закланье,
я смешаю с водкой оранжад…
Вот и всплыли три моих желанья
брюхом вверх, и дохлые лежат.
Не играй с таким надрывом, скрипка,
не терзай несчастной головы…
Ведь могла бы ты и выжить, рыбка
золотая. Только вот — увы.
На душе — все признаки разора,
снова шлю проклятья бытию…
Мстительный инспектор Рыбнадзорро,
не спеши по душу по мою.
Близнецы
Сколько раз тебя хлестали плети сквозь броню, одежду, одеяла? Сколько раз пришлось услышать эти восклицанья: «Вас здесь не стояло!»? Сколько раз, сутулясь и бледнея, ты смотрелся в око Саурона и в классификации Линнея проходил как белая ворона? Жизнь прошла обрывками, недужно, в тлеющем режиме головешки. Даже те, кто был на грани дружбы, перешли на сторону насмешки. Жизнь прошла, предвзятая в аренду, тусклой стороной, окольным бродом… Что с того, что никого не предал? Что с того, что никого не продал? Затихают рок-н-ролл да сальса, далека невзятая вершина… Ты — старался, да, но не вписался, словно в скользкий поворот — машина. Где он, освежавший душу ливень, правильное место и эпоха?! Всё печальней, горше и тоскливей воздух, предназначенный для вдоха.
Жалко. До чего ж тебя мне жалко! Но и слово «жалость» устарело больше, чем чекистская кожанка и коса-горбуша для карела. Цель твоя – не жить, а просто выжить; плот тебя несет дырявый, хлипкий… Зря я тщился шалой шуткой выжать из тебя подобие улыбки. Но не дотянусь… Твой берег дальний – для меня давно табу и вето. Ты бредёшь проверенной годами депрессивной тропкой интроверта, не доверясь людям и бумаге. И с тобой любые шутки плохи, хоть с тобой я рядом, в полушаге. Хоть со мной ты рядом, в полувдохе.
Мы с тобою против нашей воли совпадём, как копии на кальке, потому что нас с тобой — не двое. Мы – две стороны одной медальки. Сложно нам радеть об общем благе, веря одному ориентиру… Мы – как близнецы-ишиопаги, делящие судьбы, как квартиру. Спим, едим и принимаем мотрин, верим в пару истин непреложных… Только вот на мир при этом смотрим в направленьях противоположных, не совпавших по житейским целям… Предлагал, персоной став нон-грата, нам хирург: «Давайте вас разделим!» Нет. Боюсь убить себя и брата.
Так что спрячу, однозначно спрячу проявленья горечи и злобы. Быть, наверно, не могло иначе. По-другому быть и не могло бы. Всё равно зимою или летом станем мы в разорванном союзе обведённым мелом силуэтом на руинах рухнувших иллюзий. Подались мы оба в фаталисты; но ещё, дыша воздушным грогом, мы, не торопя аста ла висты, всё ж побродим по своим дорогам — сложным, как сюжет Умберто Эко, освещённым равнодушным солнцем…
Два друг другу близких человека.
Два друг другу чуждых незнакомца.
_________________________
© Габриэль Александр Михайлович