Я молчу, и молюсь, и надеюсь. Стихи
* * *
Мой городок игрушечный сожгли,
И в прошлое мне больше нет лазейки.
А. Ахматова
Я родилась в игрушечном раю.
Порой он, правда, притворялся адом.
Там в голову беспечную мою
назойливо ввинтилось слово «надо»,
такое инородное. Реки
изгибы в балке прятались без счёта,
казались высоки и далеки
цветные двухэтажные хрущёвки.
Я родилась поддерживать очаг
и Золушкой копаться в мелочах,
учиться чечевицу от гороха
хотя бы понаслышке отличать.
И да минует случай страховой
лоскутный свет – и ласковый, и ладный,
где с миром был надёжный уговор
у детства – в каждой клеточке тетрадной.
Рука слегка в чернилах – это я
теряюсь от сложнейшего вопроса –
какого цвета спинка воробья?
И бантики в горошек держат косы.
Тут раньше было дерево. Оно
пило корнями, возносилось в небо,
листвой светилось и цвело весной,
в ликующей головке быль и небыль
сплетая в пряди, дождевой водой
промытые, змеилось сквозь тетрадки.
Теперь тут только крыши чередой
и дымоходы в шахматном порядке.
Мы гаснем долго, искрами во тьме –
вдруг занявшись и описав кривую,
немыслимую, сложную – взамен
луча, стрелы, мы проживаем всуе
и неумело… Но горим пока.
Как только отпущу своё начало –
я стану тенью в роговых очках,
как все, кто больше свет не излучает.
* * *
Пока не чудо, рукотворно –
как из лучей собрать звезду,
из кирпичей огнеупорных –
очаг, из блоков – виадук,
набросок вечности несмелый –
пока не спорится, плывёт.
Папье-маше. Рисунок мелом.
И едок дым. И ломок лёд.
Так много грезишь о свободе –
брось. На крыло – и вот летим.
Галлюцинации мелодий –
примета верного пути.
Полынный воздух электричек,
плетенье скошенной стерни.
У этой канители птичьей
есть тоже скомканные дни,
но ведь — летят. Покинуть Гамельн,
пока не вырастешь большой,
своими нежными мозгами,
своей стерильною душой.
Ласточке
Твой мир огромней моего,
Стремительнее, необычней,
не зная слов – куда его
ты воплощаешь духом птичьим?
Не зная музыки – во что
ты проливаешь слёзы, как ты
не задохнёшься красотой,
её простым и дерзким фактом?
* * *
Что эту вишню делает японской?
Изломанность пушистой гибкой кроны?
Как у адепта, принявшего постриг, –
в слепом порыве головы склонённой.
Крым – в инородной пластике растений,
в мифологизмах битвы света с тенью,
в пейзажах – не с берёзкой да савраской,
а с безоглядной страстью самурайской.
Так неохотно почки раскрывались –
простая дань пустому ритуалу.
Как робок расцветающий физалис.
Ты прав – у моря женское начало –
взять берегов изогнутость и плавность,
невинный сон в сиянье безмятежном…
Давай сосредоточимся на главном –
как утро осязаемо и нежно.
Так что ж, теперь дежурным поцелуем
день начинать, едва заголубевший?
Боюсь, наш мир стоит не по фен-шую.
Я не опасна, но не бесхребетна.
Лоза струится вниз со всех карнизов.
Я тоже – жизнь, и я бросаю вызов.
Вливается глубокий альт озона
в сопрано свежескошеных газонов.
Я прогоню дурное ци – умею.
Не доверять себе – ну сколько ж можно?
Дракона Капчика обнять за шею,
не отягчая больше карму ложью.
Разбереди мне снова эту рану –
шаманская болезнь три года кряду.
Нарву имеретинского шафрана
и конопли – для колдовских обрядов.
* * *
Этот город накроет волной.
Мы – не сможем… Да, в сущности, кто мы –
перед вольной летящей стеной
побледневшие нервные гномы?
Наши статуи, парки, дворцы,
балюстрады и автомобили…
И коня-то уже под уздцы
не удержим. Давно позабыли,
как вставать на защиту страны,
усмирять и врага, и стихию,
наши мысли больны и странны –
графоманской строкой на стихире.
Бедный город, как в грязных бинтах,
в липком рыхлом подтаявшем снеге,
протекающем в тонких местах…
По такому ль надменный Онегин
возвращался домой из гостей?
Разве столько отчаянья в чае
ежеутреннем – было в начале?
На глазах изумлённых детей
под дурацкий закадровый смех
проворонили землю, разини.
Жаль, когда-то подумать за всех
не успел Доменико Трезини.
Охта-центры, спустившись с высот,
ищут новый оффшор торопливо,
и уже нас ничто не спасёт –
даже дамба в Финском заливе,
слишком поздно. Очнувшись от сна,
прозревает последний тупица –
раз в столетье приходит волна,
от которой нельзя откупиться.
Я молчу. Я молчу и молюсь.
Я молчу, и молюсь, и надеюсь.
Но уже обживает моллюск
день Помпеи в последнем музее,
но уже доедает слизняк
чистотел вдоль железной дороги…
Да, сейчас у меня депрессняк,
так что ты меня лучше не трогай.
Да помилует праведный суд
соль и суть его нежной психеи.
Этот город, пожалуй, спасут.
Только мы — всё равно не успеем.
* * *
Жить можно, если нет альтернатив,
с их жалостью к себе и пышным бредом.
Скажи, когда сбиваешься с пути –
я здесь живу. Не ждите, не уеду.
Вдруг, ни с чего, поймёшь как дважды два –
тебя приговорили к вечной жизни –
когда плывёт по Горького трамвай –
одинадцатипалубным круизным…
А в небе лето – аж до глубины,
до донышка, до самого седьмого –
акацией пропитано. Длинны
периоды его, прочны основы,
оно в себе уверено – плывёт
гондолой ладной по Канале Гранде
и плавит мёд шестиугольных сот
для шестикрылых, и поля лаванды
полощет в струях, окунает в зной
и отражает в колыханье света.
Так подними мне веки! Я давно
не видела зимы, весны и лета
и осени. Послушай, осени,
взгляни – и научи дышать, как надо!
…Свой крест – свой балансир – начнёшь ценить,
пройдя две трети этого каната.
В клоаке лета, в транспортном аду
строчить себе же смс неловко,
оформить то, что ты имел в виду,
в простую форму. Формулу. Формовка
стихий в слова и строки допоздна –
и смежить веки в неге новой сутры.
И выскользнуть из мягких лапок сна
к ребёнку народившегося утра.
Метро «Третьяковская»
Как воздушный пузырь, поднимаюсь со дна этой бочки,
на поверхность свинцовой воды, прямо к небу и свету.
Не успею вдохнуть, зачерпнуть клейковину листочка –
и забьюсь на песке, и вползу в наступившее лето
дождевою улиткой, под щедрым лучом распрямляясь,
вспоминая о сути своей, забывая о страхе;
согревая, балуя, любя, каравай преломляет
африканское лето в сияющей белой папахе.
Брошу в воду венок — приношение гению места –
одуванчики с горькой молочной и клейкой начинкой.
Мы хотели так много, любили и стоили мессы,
не нашли себе места, сбежали, пари заключили
с этим миром – и он ощетинился, зимний, колючий,
мишурой в двести вольт, и ежи обнажил – против нас-то.
Мы хотели любить его, да не представился случай
объясниться – и вот расстаёмся порою ненастной.
Будьте бдительны. Не упустите за болью и страхом,
за холодной унылой усталостью кромку рассвета.
Мне легко говорить. Да и вам полегчает с утра, хоть
в душегубках маршруток беснуется дикое лето.
Тут — истерики от безысходности в душных квартирах,
там – спокойная старость на солнечных пляжах сосновых.
Тут – надсадная гонка за самым простым, примитивным,
страх утратить последнее – мелочный — снова и снова.
Отпусти меня, родина, пальцы расслабь мне на горле,
дай озона вдохнуть, отдышаться на сочинских скалах –
мне ведь много не надо. Свободы – и горе не горе,
поводок подлиннее и время дышать. Отпуская,
ты, возможно, вернёшь нас – к природе, к рассудку и свету,
к этой прежней валюте, она ещё кое-где ходит.
Если нет – значит те, кто добрей и слабей, не уедут,
но впадут в мракобесие – наш социальный наркотик.
* * *
Истеричный порыв сочинять в электричке,
свой глоточек свободы испить до конца,
внутривенно, по капле, ни йоты сырца
не пролить-проворонить, чатланские спички
не истратить бездарно. Побеги
по ошибке – а значит, для муки,
тянут почки, укрытые снегом,
как ребёнок – озябшие руки.
На замке подсознание, ключик утерян,
не дано удержать себя в рамках судьбы —
лишь бы с ритма не сбиться. А поезд отмерит
твой полёт и гордыню, смиренье и быт.
Я вдохну дым чужой сигареты.
Частью флоры – без ягод и листьев —
встрепенётся ушедшее лето —
опылится само, окрылится,
и взлетит – несмышлёным огнём скоротечным.
Но шлагбаум – как огненный меч – неспроста.
Но в узоры сплетаются бренность и вечность,
жизнь и смерть, жар и лёд, и во всём – красота.
Этот калейдоскоп ирреален —
под изорванным в пух покрывалом —
вечно старые камни развалин,
вечно юные камни обвалов.
Это раньше поэтов манила бездомность,
а сегодня отвратно бездомны бомжи,
этот жалкий обмылок, гниющий обломок
богоданной бессмертной погибшей души.
Страшный след, необузданный, тёмный,
катастрофы, потери, протеста,
и в психушке с Иваном Бездомным
для него не находится места.
Не соткать ровной ткани самой Афродите –
чудо-зёрна от плевел нельзя отделить.
Кудри рыжего дыма растают в зените,
на немытом стекле проступает delete.
Но в зигзаги невидимой нитью
мягко вписана кем-то кривая.
Поезд мчится. И музыка Шнитке
разрушает мне мозг, развивая.
* * *
Мой двор, лоскут вселенной отрезной
с её дождями, листьями, весной —
неброской, без рисовки и вранья,
с собачьим лаем, граем воронья,
с экспансией голодных муравьёв,
грызущих наше бренное жильё,
и чередой жердёловых стихий,
впадающих в варенья и стихи
Встать до восхода и писать, писать,
пока луна цела и голоса
эриний мирно ладят за окном,
пока во мне – светло, в окне – темно.
Но это будет завтра, а пока
вновь – пятница, последний день Сурка
Река — узка, изломана, остра.
Как спинка молодого осетра,
изрезаны и топки берега,
нечастая ступает здесь нога,
войти в неё и подвести итог-
соврать себе,
что ты хоть что-то смог
Сад брошен, вишни вянут на ветвях.
Мы не нужны Тебе? Извечный страх,
живущий в неуютных головах.
Излишество набора хромосом.
Ещё не старым ржавым колесом
я докачусь до горнего суда,
я попрошу вернуть меня сюда.
* * *
стих – как цветок, побег – ему укорениться
и тонких волосков сплести тугую сеть
пить влагу-соль земли, по изгороди взвиться
чья воля изнутри цветка велит раскрыться?
кто робкому ему теперь диктует — сметь?
и стеблем, и листом, и почкой, каждой жилкой,
и завязью живой, и корнем, и пыльцой,
сложилось, зажило, изжили, изложили —
так просветлеть лицом, и выйти на крыльцо,
и зашуметь в июль прозрачной мирной сенью,
раскинуть кружева причудливых теней
пустить побег – дитя – росток – стихотворенье —
гармонии в нём нет – наверно, так честней,
пещернее, живей — сеченья золотого!
включите полонез и аромат листвы
давай поговорим, но не в карман за словом –
а в глубину, до дна, приёмы не новы,
ты помнишь, ты читал, не клиповым мерцаньем –
открытой книгой будь, не бойся, не порвут.
на ниточке висит, не тронут мирозданьем,
твой драгоценный бред и твой упорный труд
а духу нужен свет – не в блеске эмиграций,
не в мистике мессий — свой малый рубикон
увидеть, перейти, и больше не теряться
и внятно говорить своим же языком
стерильные душой и нежные мозгами
мы свалимся с луны и перейдём на ты
и будем собирать разбросанные камни,
дописывать стихи и поливать цветы
под серебристый смех венецианской маски
бумага стерпит всё (бумага, потерпи)
а наш тинейджер-век не знает о развязке
не станет опошлять вульгарным пересказом
клубящийся астрал полуденной степи
У Лукоморья дуб – весеннего разлива
детёнышей-листов – волнующих, волной
оставленных…дрожат коней зелёных гривы
у видящих в ночи всему альтернативой —
спасти и нанести свой мир на полотно
я по роженью – Кот. наверное,Чеширский.
то песню говорю, то сказку завожу.
смотри мне в третий глаз! я белый и пушистый,
и то, что я скажу, понятно и ежу —
наш паровоз летит – легко, как кровь по венам.
не уставай твердить – спасибо, что мы здесь.
особенно за то, что всё несовершенно.
используй то, что есть.
…молись о том, что есть.
____________________
© Андреева Ольга Юрьевна